Лидия Мастеркова. Авангард, остановленный на бегу «Авангард, остановленный на бегу» — так озаглавлена книга, которая вышла в России в 1989 году, во время перестройки. Какие трагические и страшные слова, подумать только! Книга, безусловно, интересна, но где же картины и их создатели? Сколько времени, как долго думали сильные мира сего? Сколько лет картины этих белокрылых птиц были погребены во тьму, вместо того чтобы сиять, освещая пути человеческие? Много упущено времени. Если могло бы все быть по-другому! Русский авангард начала века — непростое явление. Трудно понять и осознать, почему он возник и утвердился именно на Российской земле. Казалось бы, революционные настроения начала XX века способствовали и давали надежду на прочное утверждение небывалых до того времени творческих взлетов. За незначительный промежуток времени авангард укрепил себя при всех встречных и поперечных препятствиях и сопротивлениях. Лебединая стая опустилась на Русскую землю. Начиная с выдающихся гениев — поэтов. И, если вы посмотрите на лица этих художников — пришельцев на нашу землю, все они, без исключения, прекрасны.
До сих пор, как это ни странно, не нашлось никого, кто бы размотал клубок всех событий и причин, связанных с русским авангардом, и без экивоков, прямо, тем более что прошедшего времени бояться уже нечего, расшифровал бы не только облик и творчество непостижимых, мистически объединенных в одно великое движение художников, но и дал бы должную оценку их влиянию на все движение мирового искусства последующих лет. Если же кто-то коснется этой важной проблемы, то разматывать клубок нужно от отношения Европы к России и ее высоким взлетам. Лично я могу сказать, прожив 30 лет на Западе, что России отведено в мире одно из самых последних мест. Россия всегда, несмотря на все свои духовно высокие взлеты, будет поставлена в последний ряд. На Западе искусствоведы знают Андрея Рублева, но понятия не имеют, кто такие Дионисий, Феофан Грек и их гениальные фрески, построенные в пространстве храма. Русский авангард вырос на российской почве как результат сокровенных знаний. Своя земля, предания, знание европейской и восточной культуры — не Ближнего, а Дальнего Востока; редкие формы. Это уникальное явление, в наше время совершенно непостижимое для истинного понимания. Это явление должно было быть возведено в степень во всем мире.
Мне очень посчастливилось дружить с Иваном Алексеевичем Кудряшовым и его женой Надеждой Константиновной Тимофеевой. Меня познакомил с ними художник Зенон Петрович Комисаренко — первый мультипликатор в кино, списанный в неизвестность. В отношениях с ними была предельная простота и открытость, щедрость рассказать, передать свои знания. Кудряшов рассказывал мне, как он создавал свои картины, как грунтовал холсты (он писал на лаковом грунте), о глубине цвета, о лессировках. Трогательная забота о культуре живописи, о Музее живописной культуры, который был упразднен. Все внутренние переживания являют собой глубокое разочарование и, безусловно, трагическую жизнь великого художника. В 1926 году И. А. Кудряшов должен был отказаться письменно от всех своих творческих полетов, принудительным путем приземлиться с опущенными крылами и уже не взмыть опять. Он же не мог не мыслить и заглушить в себе творческого промысла. В 26-31-м годах он углубляется дальше в своих поисках, соприкасаясь с абстрактным сюрреализмом. Надежда Константиновна Тимофеева работала вместе с Экстер по современному костюму и для театра. Надежда Константиновна говорила, что никогда никакое искусство не производило на нее такое впечатление, как искусство русских художников начала века. Все это говорит о том, что художники эти уподоблялись Творцу, при полной отдаче, ответственности и высочайшем полете.
В один из зимних дней я пригласила к Кудряшовым известного доктора Александра Леонидовича Мясникова, крупного коллекционера, а также Георгия Дионисовича Костаки, которые сразу оценили и купили у Ивана Александровича несколько картин, весьма изменив их бедственное положение. Сейчас в Третьяковской галерее, в экспозиции XX века, есть две картины Ивана Кудряшова. Одна конструктивная композиция не имеет своего названия и висит рядом с картиной Редько. Вторая — пространственная композиция театра в Оренбурге — не имеет себе равного соперника даже среди всех великих русского авангарда. Как Мона Лиза Леонардо. Несмотря на все упущения, экспозиция Третьяковской галереи являет собой удивительное зрелище, достойное преклонения. На всех этикетках обозначено: «Дар Г. Д. Костаки».
Георгий Дионисович собирал, отыскивал, не просто за все платил, но еще прибавлял к назначенной цене. Костаки дал пристанище для заброшенных картин. Экспозиция в его трехкомнатной квартире, где собралась уже большая коллекция старых икон, приведенных в идеальное состояние, уникальный фарфор Н. М. Суетина — В. Ф. Рукавишниковой, включила русский авангард начала XX века. Ослепительная Любовь Попова, ее картина красной охрой на фанере, которой не хватило места, была прикреплена к потолку. Теперь она сияет на стенах Третьяковской галереи. Раньше, сейчас я просто не знаю, в итальянских palazzo стены были увешаны сплошняком, новомодный один ряд не дает звучащего аккорда, стихийного превосходства духа над мелкотой повседневности. Древние знали это. Экспозиция была великолепна, подобных экспозиций я не видела ни в одном музее мира. Потом у него была пятикомнатная квартира, стало намного просторнее, и было повешено много картин, для которых не хватало места.
Г. Д. Костаки не ограничился первым авангардом, он всегда очень интересовался, что делают молодые художники, всегда приезжал смотреть картины. Когда была моя первая выставка в Доме Ф. И. Шаляпина, Костаки приезжал не один раз и первым купил у меня картину. Так же и у других художников. Г. Д. Костаки был добрый, широкий по натуре человек — видимо, и это сыграло роль в его собирательстве. Живя в Греции и приезжая во Францию, он всегда встречался с живущими в Париже, многим помогал, мне в том числе. Я думаю, что все его замечательные качества способствовали к осуществлению Миссии, которую он и выполнил в полной мере. Много можно рассказать об этом замечательном, великом человеке, прирожденном художнике, оставившем нам свой Дар. Костаки для меня незабываемая память.
Георгий Дионисович Костаки выделял вас среди молодых художников, считая прямой наследницей художниц 20-х.
Он очень хорошо ко мне относился, замечательно просто, но он ко всем относился с любовью. Костаки говорил «Любочка», «Лидочка». В этом было что-то для него сокровенное. Он обожал Краснопевцева, у него было много его картин, очень любил Зверева, называл его Толичкой. Как-то мы говорили с Колей о Звереве, и я сказала, что Георгий Дионисович любил меня не меньше Толи. «Ну, знаешь ли, он тебя любил по-другому!» Я так не думаю, он ценил мои способности, тогда я как раз начала делать свои абстрактные картины. Он в чем-то поэт был, Костаки, несмотря на коммерческую жилку. Он рассказывал, как приехал к Звереву и тот ему хотел что-то подарить. Был очень бедный и пошел в сарай, где в сене лежали яблоки, свил гнездышко, поставил на руки и принес, как подарок. Костаки был умилен. Потом, он же и сам был художник — в Греции начал писать русские избушки. Костаки нас любил, приглашал, угощал, приезжал сам смотреть. Ему было интересно. Костаки часто приглашал нас к себе, когда жил на Ленинском. Потом была большая пятикомнатная квартира на Вернадского с замечательными шведскими креслами, он был человек большого вкуса и культуры. А уж если говорить о музыкальности, это был феноменальный человек. Его жена, Зинаида Семеновна, очень милая дама, замечательно пела романсы, по-настоящему, не как «у тети Маши на именинах», как я говорила про себя. Зинаида считала, что «Жорж не дал ей возможности учиться», но у них были дети, очень хорошая семья. Я никогда не скажу плохого слова о семье Костаки — когда готовили, жарили какого-то сайгака, мне всегда отрезался первый кусок.
Лида, чем для вас стал его домашний музей?
Костаки работал на ответственной должности в канадском посольстве под началом Министерства иностранных дел. В России к этому относятся с опаской, но это нормально — если человек там работает, почему об этом не рассказать? Ничего в этом нет плохого. У него была хорошая зарплата, он был человек умеющий, когда были плохи дела после войны, доставал пропитание для посольства — об этом он пишет в своей книжке. Потом очень зажегся и начал покупать картины. О Костаки еще никто толком не написал, даже дети. Прежде всего, Костаки был широкий и добрый человек, он дал пристанище художникам, которые валялись на чердаках и солили огурцы с грибами. Костаки был для нас отдушиной, неотъемлемой нашей частью. К нему мы ходили как домой, а не как в посольства, куда нас приглашали. Его дом был как итальянское палаццо — все было завешано картинами сверху донизу, такой был мощный аккорд искусства. Попова была прибита к потолку, потому что ей уже не осталось ни единого кусочка, сейчас эта картина висит в Третьяковке. Фанера, покрытая желтовато-охристым цветом, с какими-то красными формами. Такой экспозиции, что он устраивал в своих квартирах, я не видела никогда и нигде. Но в музее впечатление очень невыгодное: тут Попова, а в уголке «Черный квадрат» висит. Костаки свою миссию выполнил на отлично, все основные работы передал в Третьяковку. Только во Франции он мне рассказал, какое потрясение было для него расставание с картинами! Оставшееся собрание разделили между детьми, здесь только Наташа осталась. Костаки был замечательно добрым, таких теперь не встретишь. Добрейший, широкий, как моя тетка, человек! И очень многим он помогал. Незадолго до смерти он прислал мне чек на 10 тысяч долларов. И прислал чек Стацинскому, с которым дружил, и, по-моему, Хвостенко. Когда приезжал, то всегда приходил. В Англии он ночевал у Игоря, когда Игорь там жил, он нас очень любил. Костаки прислал мне замечательную американскую книгу о своей коллекции с подписью: «Дорогому другу с любовью». Костаки еще не оценили до конца, это невероятный человек. Таким людям надо петь славу.