Почему Костаки не стал всерьез собирать современных художников? То, что покупал у вас, он держал не дома, на даче, позже сгоревшей.
У него было какое-то столкновение с Ниной Андреевной Стивенс, и он решил отойти в сторонку. По крайней мере, сам он объяснял это так. А может, дома было большое сопротивление? Куда еще покупать художников, и так завал полный, деваться некуда, дышать нечем! Думаю, это более правильная версия — он, если бы хотел, не отступил. В России он как бы уступил место Нине Стивенс. Не знаю, жива ли она или нет?
Нет, умерла в прошлом году….
Умерла… А я все думала к ней пойти обязательно. Ей было 90 с чем-то лет. Но когда я приезжала, я всегда забывала ее навестить.
Нина Андреевна собрала хорошую, большую, 60–70 картин, коллекцию. Она была человек большого вкуса, знала толк в живописи, вникла в современное искусство, несмотря на всю ее сложную, витиеватую жизнь. Платила деньги за картины, мало, но все же платила, мы не работали и в МОСХ не вступали. Стивенс была женщина с большим чутьем и в искусстве разбиралась. У них был целый сад за особняком на улице Рылеева, они его получили взамен простого деревянного дома на Зацепе, который снесли. Тот был их собственный, этот им не принадлежал. Она сделала там огромный ремонт. Нина создала свой особый мир по наитию. У нее был хороший вкус, и она смогла сделать прекрасную экспозицию.
У нее были любимцы среди художников? Были в коллекции и люди, позже исчезнувшие, — похожий на Полякова Потешкин, делавший ассабляжи Авто Варази.
Нет, она всех привечала, ко всем относилась с интересом, с теплом. Ей художники нравились, нравились их дурашества. Не думаю, что у нее были фавориты, ей нравились и Плавинский, и я, и Володя Немухин, и Зверев. Коля с ней не общался. Она ко мне всегда относилась очень хорошо, мы дружили, иногда я ей устраивала мебель. Ваську Ситникова я встретила впервые еще в старом, деревянном доме на Зацепе, где она всех принимала и угощала, жарила роскошное мясо, все было на высоте. Ее старая мать на всех покрикивала, ходила в платочке, лицо симпатичное. Отец окончил духовную академию, был верующий и образованный. Женились они еще до войны, Нина Андреевна, кажется, 12-го года рождения. За Эдмонда Стивенса она вышла, поскольку работала в каком-то отделе по связи с иностранцами. Это был подвиг — могли и посадить. Но он был человек влиятельный, его власти в России уважали. Стивенсы были непростые люди, он прекрасно знал русский язык, употреблял много старинных слов. Однажды мы приехали на вокзал, кого-то ждали, и он говорит: «Нина, ну шо мы тут будем суетиться целый день!» Был очень смекалистый, много лет прожил в Москве, и его ценили как корреспондента. Что-то писал для себя, вообще был мужик интересный. Но их хитрость мне была не близка — мы жили по-другому, всегда говорили прямо. Однажды моя сестра сказала матушке неправду, и та так ей дала прикурить! Не била, конечно, но отучила раз и навсегда. У нее был не особенно открытый дом — колоссальной проблемой были ее отношения с мужем. Он таскал в дом мальчишек и занимался с ними непотребными делами, ей выдержать это было совсем непросто. Это была трагедия жизни, но человек она была сильный и поэтому могла это преодолеть. Она никогда об этом не рассказывала. Она перед мужем тоже хитрила, выставляя Генриха Худякова как своего любовника, хотя разница лет у них колоссальная. Однажды они его оклеветали, сказав, что Генрих украл у них часы, — а Генрих всегда был абсолютный бессребреник. Она его так накручивала, так уличала, что он собирался заплатить за пропажу часов и сказал: «Мы с матерью соберем все, что возможно!»
В 67-м году Нина показала свое собрание в Нью-Йорке, в Музее современного искусства.
Она первая сделала русскую выставку в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Я была в ее квартире в Нью-Йорке в 76-м году, где по-американски были очищены до кирпича стены и картины очень хорошо висели. Потом все было продано, были какие-то распри между ней и мужем. Даже каталог современного русского искусства, который должен был выйти, был разобран. У меня есть этот макет. Говорят, что Эдмонд включился и выставке помешал. Она же делала выставку «300 лет русского искусства». Потом ей дали по башке, она вывезла всю коллекцию и в 78-м году продала Нортону Доджу. В Америке она очень изменилась, семья и дети говорили по-английски. Судьба самой Нины Андреевны счастливее судеб ее дочки и внучки. В Америке у нее есть сын Володя и внучка Франческа, дочь ее дочери Аси, которая вышла замуж за именитого итальянца, маркиза Аврелио, много пила и очень рано погибла от бутылки. Были большие проблемы с наследством в Америке, где у нее большой дом и квартира. После смерти матери Франческа жила не с отцом, а с дядей, который наследство решил прибрать себе. Они очень дружили с Генрихом Худяковым. В Америке Франческа позвонила ему по телефону, они встретились, и она рассказала свою судьбу. Она оказалась сомнамбулой — слышала голоса ангелов, видела их, но, когда рассказала об этом отцу, он ее отправил в сумасшедший дом. Больше она ангелов не слышала.
Лида, а как вы работали в только открывшемся Музее Пушкина?
В Пушкинском литературном музее я одна делала выставки, сама резала стекла, оформляла паспарту. В 65-м году оформляла огромную общую выставку. Директор был в шоке — как может один человек осилить такую работу? А я могла — энергия была невероятная, перешедшая от моей матери. Да и сейчас я кручусь как белка в колесе. Директором был пушкинист Александр Зиновьевич Крейн, его заместителем — Татьяна Александровна. Очень симпатичные люди, в музей я приходила как к себе домой. Потом в музей пришли Оскар, Лев и Коля. Они и сделали весь музей, все экспозиции, покрасили стены. Безусловно, здесь их очень большая заслуга. В литературном музее я работала год, не больше, но получила у Феликса Вишневского целое образование. Потом он тоже ушел, но связь наша никогда не прерывалась.
Феликс Вишневский с юности собирал западноевропейскую и русскую живопись, мебель, фарфор, драгоценности.
Он был редчайший экземпляр, как и все люди, с которыми я встречалась. Пушкинскую эпоху, картины, декоративные вещи, я узнала там, научилась реставрировать под руководством самого Вишневского. Бегала к нему каждые две минуты и спрашивала: «Феликс Евгеньевич, как это, как то?» Он меня очень полюбил, и мы стали большими друзьями. Ходили к нему, когда Володя Немухин начал собирать серебро, он помогал ему доставать какие-то вещи, как это было принято в Москве среди коллекционеров. При моей и Вишневского помощи Володя собрал коллекцию старинного серебра. Там были феноменальные английские и русские вещи XVII столетия, не знаю, есть они сейчас у него или нет. Так что он сам тоже погряз в вещах! Но в то время все можно было купить за гроши.
Вишневскому многое удалось выкупить у генералов, вывозивших из Германии антиквариат, но не знавших его ценности, — так он стал владельцем картины Кранаха-старшего. Другое перешло от потомков старинных дворянских родов. Говорили, что у последнего Шереметева, жившего в башне Новодевичьего монастыря, он скупил за гроши почти все, включая «Титуса» Рембрандта.
Вишневский собирал все. Но его главная заслуга была в собирании западного искусства, мебели, церковной утвари, которую он находил под снегом. У него был невероятный нюх, он все понимал и знал лучше всех. Знания у него были феноменальные, он по раме мог определить, откуда картина. Его Дерен висит сейчас в Пушкинском музее, многие другие художники, которых какие-то офицеры привозили из Дрезденской галереи, не зная, что это такое. В комиссионном продавалась миниатюра, акварельный портрет в оправе с простыми на вид камушками. Я увлекалась антиквариатом и все думала — купить, не купить? И в один прекрасный день я прихожу к Вишневскому, он достает эту миниатюру и показывает энциклопедию Дрезденской галереи, называет мастера, рассказывает, что это за камни. У него было много драгоценных камней, была камея с огромным изумрудом, приобретенная им очень давно. И однажды пришли из КГБ и все изъяли. Амальрик написал неправду, что его принудили все отдать в музей. Зачем было унижать достоинство такого человека? Он все собирал для будущего музея. Он мечтал о Музее Тропинина, сам собирался отдать всю свою коллекцию вместе с домом. Феликс Евгеньевич отдал все вещи в прекрасном состоянии.
Основой музея стало собрание портретов русских крепостных мастеров, не только Тропинина. Потомок купцов Петухов завещал ему свой двухэтажный дом, где позже открыли музей.
Николай Григорьевич Петухов передал ему свой старый купеческий дом на Ордынке. Сначала у него было две комнаты в доме Николая Григорьевича и чердак, где тоже были картины. Бронзовая, с хрусталем, дворцовая люстра свисала до пола. Тогда такие вещи можно было найти в забегаловках у старьевщиков, скупавших металлолом. В антикварных вообще продавали потрясающие вещи. Я ему отдала картину, которую нашла на лестнице у своей приятельницы, жившей в Староконюшенном переулке. Старая женщина в чепце и мальчик, который подносит ей птичку. Вишневский сначала думал, что это ранняя работа Тропинина. Но в музее я эту картину не видела. Бетти Григорьевна, приятельница моей учительницы пения, была старше меня больше чем на 30 лет. Она тоже училась в Петербурге в консерватории, хотела быть певицей, а стала стипендиаткой Льва Шестова. Ее родители учились в Германии, потом жили в Киеве, и Шестов похоронил ее отца в Италии, когда Бетти было два года, а потом до 18 лет платил ей стипендию — Шестов был удивительный человек. Ее муж был очень крупный коллекционер, погибший в лагере. Потом Феликс Евгеньевич купил у нее за 40 рублей натюрморт с виноградом, западного мастера, лежавший у нее на рояле как салфетка. И отдал картину в реставрацию не кому-нибудь, а Корину, который сделал из нее шедевр. Тогда вообще все делали на совесть. Правда, реставратор Гречишников мне испортил одну работу, портрет старушки, которую я просила продублировать на холст. «Как, это ваша работа? Я думал, Осмеркина!» Толстый картон был грунтован для живописи. А он снял живописный слой и наклеил ее на холст. Я даже не знала, что такая вещь может быть.