— «Проводите меня!» Мы пришли, я позвала Оскара: «Пришел человек, тебя спрашивает!»
— а потом узнала, что это человек из горкома и они собираются договариваться. Я попрощалась и ушла — мне это было неинтересно, о чем я могла с ними договариваться? В следующем году было две выставки на ВДНХ — я пришла, свою картинку поставила, встретила родственников, которых не встречала 30 лет, с детства, и третья, в которой я уже умышленно не участвовала, потому что решила — раз ехать, значит, ехать. «Пчеловодство» была первой, на второй было уже много художников, даже Сапгир свою рубашку повесил. Выставка в ДК ВДНХ была нехорошим предприятием, после нее все развалилось. Ее делал Ащеулов из горкома графиков. После выставки мне предложили вступить в горком, я отказалась. Потом в горкоме хозяйничал Немухин, и много чего за его спиной говорили: Воробей всегда сетует на то, что Немухин выкинул его из списка участников. Нахлынуло много художников, молодых и разных. К лианозовцам примыкало много молодежи. На «бульдозеры» пришли уже художники совсем не лианозовцы, как и на выставку в Измайлове. Мы и не знали, что такие существуют — как группа, сидевшая в гнезде. Выставки на ВДНХ были как начало свободного творчества, их делал горком, не забывший своих участников, которые не имели к нам лично никакого отношения. Потом как-то все разрядилось, многие художники, не представлявшие никакого интереса, вошли в нашу обойму. Дробицкий стал боссом и заместителем Церетели. Но тогда были еще хорошие времена, люди были искренние, бессребреники, не было еще лажи, придуманной с какой-то целью. Кто-то специально делал политику из эстетики, я много знаю об этом, но никого не хочу упрекать.
«Бульдозеры» открыли миру иронию Комара и Меламида, а их пропагандистами в Америке стали Маргарита и Виктор Тупицыны.
Я Комара с Меламидом совсем мало знаю, почти не встречала. И сами они как личности мне были неинтересны. В Москве они устроили целую акцию у Оскара, притащили огромный холст, краски, кисти, показали, как вместе работают, как делают свои картины. То, что было у Оскара, было совсем плохо — зачем мазать кистью, кидать краску, если ты не умеешь рисовать? Если ты не можешь нарисовать портрет, зачем из него делать урода? Какие-то спичечные коробки, пачки из-под «Казбека», который курил Сталин. В Америке уже была какая-то форма, они старались натуралистически выписывать свои цирковые темы, рисовали Сталина, поддерживающего какую-то балерину. Но для меня это было не искусство, а шарж. Не знаю, почему галереи это выставляли, — это конец искусства. Рябов хорошо сказал по этому поводу: «Стоит ли тратить время и деньги на временное явление?» Соц-арт не представляет для меня лично никакого интереса, тем более что они просто неумелые люди. Если «A-Я» напечатало какие-то мои репродукции, это не значит, что я их сообщник, — ведь даже никакой статьи не было. Шелковский хотел, чтобы написала моя племянница Рита, а она ответила: «Я пишу только по-английски!» И это ребенок моей сестры, который жил и воспитывался рядом со мной. Меня это кровно касается — даже у кочевых народов не бывает таких разладов среди родственников, они пытаются отношения сохранять. Я говорю это не потому, что мне нужна какая-то помощь. Когда в 83-м году она делала мою выставку в Нью-Йорке, то была уже повязана компанией Комара и Меламида.
Вы помните группу «Движение»? Сейчас о ней мало кто вспоминает, в 60-х это были первые московские новаторы, задолго до концептуалистов.
Группу «Движение» сегодня совершенно списали, будто ее и не было никогда. Хотя из истории исчезали и несравнимые вещи. Не могу сказать, что мне нравился кинетизм, но там есть какие-то композиции по цвету очень чистые. У самого Льва Нусберга много напутано в смысле формы — он не был талантлив как художник, был хороший организатор, но очень непорядочный человек. А «Движение» было очень интересное, и у него было много приверженцев: Римма Заневская, умница, человек высокоразвитый, потом перешла к иконам, Галя Битт, Паша Бурдуков. Они приходили ко мне в Париже. Пашка был очень симпатичный, в Германии он женился, а потом его застрелили. По специальности он был актер, мог бы куда-то поступить и просто ходить по сцене. Он был откровенный, контактный, простой, а Нусберг был сложный парень — будь здоров. Он вывез картины Чашника, купил себе дом в Америке — думаю, до сих пор и живет на эти деньги. Но он ребят использовал, чтобы осуществить свои выставки, а потом всех бросил — и сам не вышел в дамки, и их угробил. Те, кто от него оторвались, — правильно сделали, они и реализовались как настоящие художники. Инфантэ оказался сам по себе, не только талантливым, но и плодовитым. Однажды я говорила с Инфантэ, и он очень неплохо о Нусберге отзывался — у него он получил заряд своего творчества. Нусберг ведь непростой парнишка, а пошел под откос. А художник, если он настоящий, он как столб врыт и с места не тронется.
Почему из компании Нусберга именно Инфантэ реализовался как художник?
Потому что он был сам по себе, ему никакой Нусберг вообще не был нужен. Он был мальчишкой и примкнул к «Движению» — а это очень важно, когда группа. Если вы возьмете какие-то движения в искусстве, они все в принципе — группы, направления, возьмите тех же французов. Искусство — необязательно живопись, возьмите Инфантэ, в фотографиях он достигает такого, у него такое обилие знаний, воображения, планов, что можно сойти с ума — в хорошем смысле завалить может человека! Формы на фотографиях его очень изысканные. Человек всеобъемлющий в своих композициях, невероятный просто, я очень люблю этого художника. В прошлом году я была у него дома, он мне показывал свои работы, я видела осмысленные, прекрасно сделанные композиции, пусть это фотографии, но это искусство, он профессиональный художник. Редко так могу хвалить, художника или кого-то, но он очень хороший парень, очень симпатичный. Инфантэ — интереснейший человек, испанец, симпатичная, горячая, безалаберная, как русские, нация. Его жена тоже очень милая женщина. Мне очень понравились его фотографии, я его так хвалила, что он удивлялся: «Меня никто так не хвалил!» Художники редко хвалят друг друга. Но если вы так работаете в пространстве! Инфантэ очень сильный, а когда написал книгу про Нусберга, что тот перехватывал все его идеи, это стал просто бзик, и он не может остановиться. И сам себе навредил. Я очень разочаровалась! Но Нусберг по сравнению с Инфантэ нулевой человек и очень тщеславный.
Но это идея фикс с обеих сторон, как у Некрасова. Нусберг уже 30 лет не работает как художник, но он был идеологом группы, без него не было бы «Движения». Он знал авангардистов 20-х, был вхож к ним, получал их работы и развивал их.
Он не был идеологом, он умел делать, когда надо, так, в другой раз — так. Потом все ушли от него, а женщины и Пашка-дурачок шли за Львом, делали в лесу театральные представления с голыми фигурами. Это неинтересно совсем и никакого отношения к кинетизму не имело. Я считаю, что Нусберг их предал, бросил, и они замолкли, угасли без Нусберга. Ребята были хорошие, способные, очень талантливые женщины, как Галя Битт, кто-то еще, две или три, и делали красивые работы, пусть и кому-то подражали, что-то искали. Но это было искусство, не просто так. Работы у них сделаны были очень основательно, они обещали что-то новое, интересное.
Но они уехали, а там пробиться сложнее, тем более русскому художнику, с его амбициями, и на Западе то, что они делали, воспринималось как вчерашний день.
Не вчерашний день, а потому, что художники из России. Искусство ведь не соревнование Битт и какого-то француза, который что-то придумал. В искусстве придумать ничего нельзя, придуманное развалится. Искусство органически рождает художник, который получил дар от Господа Бога, а если не получил, то ничего не может быть.
Вы дружили с Генрихом Худяковым. Оригинал разнообразных талантов, он изобрел слоговое письмо, писал стихи в столбик, делал коллажи, кацавейки, много переводил, в поэме «Лаэртид» пели минералы. Но в Америке ушел из поэзии и стал делать космического вида одежду.
С Худяковым, пожалуй, было интересно. С ним, безусловно, можно дружить. Но он другой человек, несмотря на свои сдержанные чувства, он тоже такой кустарь-одиночка.
Когда мы дружили, он часто приходил, читал стихи, мы его слушали. Вообще очень тепло относились к нему. Но я забыла уже о нем. Один раз он с Колей ездил к Оскару, там была моя племянница. Когда она собралась уезжать в Америку, Генрих тоже, он согласился фиктивно жениться на ней — другой возможности у нее не было. Так что он свой человек. Худяков жил рядом со мной в Химках и устроил чтение своего «Гамлета», с очень многими иностранцами, которых он пригласил. А когда я утром пришла наверх, заметила, что за мной идет человек, ему надо было знать, кто я, что я. За нами следили. Потому свет даже не зажгла. Он жил недалеко, надо было проехать немного на троллейбусе, там были дома, построенные намного раньше, наши уже потом. Наши кооперативные были, а он жил в обычном, но в отдельной квартире. Жалко, что он уехал, не знаю, как он живет, — очень плохо.
Жаль, что Худякова забыли. «Брожу ли я, иль поспешаю, Иль с сигаретами вожусь, Сижу ли за стаканом чаю, Передо мной маячит жуть». Я спрашивал об издании его стихов, но никого не заинтересовало.
Но он же стал художником. Как о поэте о нем написал чех Янечек. Так что фанаберия — как случилось, так и случилось. Худяков удивительный с одной стороны, с другой — нудный, выдумал себе некую химеру. Худяков начинал хорошо, когда пиджаки свои делал, галстуки, с мыслью супрематизма, потом куда-то не туда поехал, и мысль об искании денег его испортила, свернула, он все время начал об этом думать. И все время писал мне в письмах про деньги. «Ты живешь чуть ли не в имении» — ему бы пожить, как я живу, тогда б я посмотрела. «У тебя кошки, чтобы их кормить, надо иметь деньги». Не знаю, но это идиотизм — если он выпивает и тратит свою помощь на вино, то, если другие этого не делают, значит, у них немножко больше остается. Я же тоже жила на какую-то помощь, что-то продавала, но у меня у самой никогда обилия денег не было, я о них не заботилась. Дом наш, но мы жили так бедно, что заплатить за него было нечем, пока Полина не продала картину. Даже теперь, когда можно продавать на аукционе по такой цене, я лучше подарю картину, чем получу 160 тысяч долларов. Одно время я ему звонила, но он всегда говорил только про деньги, которых у меня тоже никогда особо не было. Я ему звонить и перестала — он и к телефону не подходит. Он так странно говорит по-английски, когда подходит, а ведь хорошо знал язык в России, хотя произношение всегда было скверное. Он хорошо знал жаргон. Думаю, он очень похож на вашего друга Воробьева.