Валя говорит, что друзей у него нет. Меня же ругали за то, что издал его книгу. Валя винит окружающих в своей нереализованности как художника. Думаю, с ним злую шутку сыграло то, что в Париже он попал в тепличные условия.
Воробьев делал в Париже очень хорошие абстрактные картины, но как художник не состоялся. А зачем он писал эту книжку, где всех поносил? Какое ему дело, если даже это так. Это ведь не его дело. С Воробьевым дружбы быть не может, с ним нельзя дружить. Вы свободный человек, много пишете, рассуждаете, можете понять. Хотя он кажется симпатичным, даже обаятельным, я какие-то вещи в нем ценила, хотя плохо его знала, и в Москве мы почти не виделись. Я один раз только была в его мастерской в Москве, там у него писатель был, который потом в Америку уехал с женой Леночкой. Лен, наверное. Нет, Лимонов. Но доверия большого у меня нет к нему. Его глупейшая ошибка — женитьба на женщине, к которой он совершенно не имел никакого отношения. И чувства его никакие к ней не согревали. Он женился для того, чтобы уехать, жить в готовой квартире. Если бы у меня был человек, которого я любила, и хотела бы быть с ним, разве я оставила бы его вдруг ради вот этого? Воробьев на женщинах карьеру сделал, живет в квартирах, а я скиталась и залезла во французскую деревню. Не знаю, каковы были его женщины, были ли красавицы, но Анна его ничем не блещет. Его прельстил ее папочка, Давид, сотрудничавший с Керенским, — в наше время очень почетно быть Давидом. Отец ее для него был привлекателен, он был социалистом, он приехал в известную семью с домом на юге. Он в это вошел, прельстился, но оказался не способен. Если человек начинает смешивать жанры и сидеть на двух стульях, думая, что он художник, он ничего не может. Воробьеву хотелось и искусства, и трехкомнатной квартирки, и на кухоньке посидеть попить чайку или кофе с пирожком. Но художником он быть больше не может. Он погиб из-за этой женитьбы. Так же как пианист не может быть дворником — он ничего не сможет сыграть.
Лида, а вы знали Хвостенко?
Один раз я была у Аиды Батуркевич и помню Хвостенко, который валялся на полу на кухне и чего-то распевал. Ничего плохого не было, он просто был разбитной, тогда еще очень молодой. Но не нашего круга человек. Он дружил с мужем моей племянницы, математиком Тупицыным, там же, в большом черном берете, был поэт Волохонский. Хвостенко был их руководителем, писал стихи и песни, сочинял музыку. У него есть очень симпатичные вещи, он, безусловно, талантливый. И художник способный. Только он разбросался во все стороны и главного корня своего не нашел — все у него шло ростками, и скульптура, и живопись. Когда я была у него в подвале в Париже, у него висели очень конструктивно сделанные картины — видно было, что человек одаренный. Он давал всем какой-то импульс, но к нам не принадлежал.
Хвост — символ богемы, под его песни мы влюблялись.
Пришла тут на выставку женщина, представлявшая себя последней женой Хвостенко, но чем она хвалится — передо мной! Мне этот Хвост ее за миллион долларов не нужен, он мне неинтересен! Что они нашли в нем такого? Хвост и эта, и эта, и та. Зачем он такой нужен? Не все же думают, что Хвост был такой замечательный, — конечно, он был способный человек, но не проявил себя абсолютно ни в чем. Хотел песни петь, любые, которые придут в голову, хотел быть художником, потом скульптором, театр какой-то организовал, но ни в чем ничего не понимал.
Я издавал его роман, довольно сырой. Но в поэзии Хвост понимал!
В поэзии понимал, не спорю. А когда он свою поэзию переводил на мотивчики, это уже не было интересно. Они этого не знают и ничего ему сказать не могут. Но, конечно, он был симпатичный парень, Алеша, что говорить. Но заниматься после смерти человека какими-то спорами с этой Алиской — какая глупость! У меня есть две книжки Лорика про Малую Грузинскую — но для меня это просто отрава, все там происходившее. Я не вижу никакого художника в тех, о ком стараются говорить. Чего пропагандировать Пятницкого?
Женщины любят покровительствовать, то же было со Зверевым.
Не важно, надо быть объективным! Что они в нем нашли? Губанов ведь тоже погиб? Тоже будь здоров к водке причащался. Многих людей пристрастили к этой гадости. А вообще человек был очень талантливый. Помню его, но этого я уже не касалась. Хотя много устраивали поэтических вечеров. Гробман всегда приходил к Оскару, приносил стихи, а потом сдружился с вашим другом Воробьевым и стал писать какие-то гадости о художниках. Один пьяница, другой преступник, один сказал то, другой это, эта русская, та еврейка.
Настоящему художнику везде плохо. Зачем вы уехали из России?
В Москве столько было хождений туда-сюда и без конца кто-то приходил. Я и уехала в 75-м году, чтобы работать, — время подходило такое, что хватит дурака валять. Как говорил Ростропович, когда вел классы в Германии по-немецки, а в конце по-русски: «Ну а теперь хватит дурака валять!» И они начинали играть, он слушал и делал замечания, это я хорошо запомнила. Я уехала оттого, что бессмысленно было оставаться, жить и чувствовать антагонизм. Может быть, потому, что я художник женского рода, ко мне пренебрежительное отношение. Я это очень чувствую и теперь, когда приезжаю в Россию. Но не думаю, что у самих мужчин-художников были хорошие, дружеские отношения.
Что вы почувствовали, когда уехали, что переменилось для вас?
Никакой перемены, абсолютно. Я уехала исключительно для того, чтобы работать. Но не так легко и просто. Поначалу у нас не было даже где жить, надо было без конца искать какое-то прибежище, и так, чтобы можно было работать, — потому что, если жить в какой-то маленькой комнатушке, там ничего нельзя сделать. Много было всяких перипетий, вначале мы жили в Вене, там много эмигрантов было разных, буквально через несколько дней я уже начала работать, нам дали квартиру, и у меня была очень хорошая большая комната. В Вене очень интересные дома, город раньше был очень богатый, квартиры были в несколько огромных комнат, просто невероятно. В этой же квартире жил художник Ситников, он уехал раньше. Там же жил мой сын, дали комнаты ему и мне. В Вене в магазине чего только не было, я сразу купила бумагу, тушь и начала работать. Когда мы только приехали в Вену, у меня уже была тема композиций с кругом. Вот эти круги свои я начала делать уже в России, незадолго перед отъездом, а тогда время было такое, что и бумагу не купишь! Члены МОСХа покупали, но такой бумаги не было, чтобы можно работать было тушью, бумагу мочить. Мы три месяца прожили в Вене, где была выставка с Ситниковым и Зелениным в Доме художника, а потом приехали в Париж, поначалу жили в гостинице, и туда ко мне пришла Дина Верни и предложила мне устроить выставку.
Дина видела ваши работы еще в Москве?
В Москве, она была у меня в Москве. И замечательно пела свои романсы, она очень талантливая женщина, ее энергия невероятная. Она именно понимает искусство. Когда мы приехали в Париж в 1976 году, надо было как-то устраиваться, я работала в гостинице, где ночевала, потом в другой — такой сильный был напор. Тогда я делала свои круги, серые, теплые, холодные, черные. Работы, которые я сюда привезла, были интересны — там и цвет был, и круги белые. Я — русский человек, а круги мои на картинах — от Данте. Цифры — тоже. Сколько веков прошло, и вдруг какая-то женщина в России эти круги нарисовала. И когда Дина Верни предложила выставку, у меня уже было много работ.
Немухин говорил, что форму вы нашли одну, еще в России, но все время делали разную инструментовку. Вначале у вас была простая форма, потом усложнение с коллажами, сейчас опять аскетическая, черно-белая графика.
Конечно в России! Круги эти я нашла именно в России. Что касается тех форм, что были вначале, это естественно — чтобы начать что-то новое, нужны поиски и вдохновение. Конечно, нужны какие-то знания, скопление поэтических образов, заложенных у художника. Как приходило что-то интересное у меня, я их и делала. Я вдруг стала абстракционистом и до сих пор им являюсь для себя. Мои последние работы я могу описать точно. Это тоже абстрагированные формы, но я очень хорошо знаю, что изображаю. Я мыслительно уходила в какие-то дебри, и появились черно-белые вещи, потом работы с цифрами. Это задача моей графики, она должна быть черно-белая, я и не мыслю цвета там вводить. Коллаж, голландская, а не китайская тушь. Китайская собирает катушки, а эта входит в бумагу. Рассчитана на спонтанный эффект, как расплывется, я точно не знаю. Я знаю, как делать формы, у меня большой опыт. Порой спонтанность дает неожиданные вещи, здесь навык есть, как вовремя остановить. Через мою графику я поняла очень важные вещи. Круг есть круг. Вне круга нет ничего ни в пространстве, ни на Земле. Иду ли я кормить кошек или лечу на самолете в Америку, я иду по кругу. Еще скифы делали круглые дома. Все простые вещи — тарелка, колесо, кастрюля — круглые. Без круга ничего не будет, это все на свете. Когда запускают какие-то балясины в космос, они обязательно идут по кругу — никогда по прямой. Любые прямые, все планеты, все звезды — замыкаются, соединяются в круг. Все треугольники и квадраты вышли из круга! Круг — из Данте. Данте не может не оказать влияние, он великий поэт и мыслитель, пришедший на землю. Если читать на итальянском языке, тогда вообще сойти с ума можно. Круг начался в картинах, когда я выстраивала эти круги, цифры, единицы. Все это абстрактно, вещественной сути для меня там нет. Я писала об этом в своей статье. Пусть назовут эстетизмом, ничего плохого он в себе не несет. Метафизики много, но не у всех, она рождается в душе артиста, который целиком и полностью предан искусству и много чему еще, с чем художник должен соприкасаться.
Как Дина отбирала работы?
Когда Дина приехала, у меня уже достаточно было работ. Не помню, наверное, она отобрала работы, которые хотела. Я стала их делать, когда приехала в Вену в 75-м году, но этот путь нашла еще в России. Старые отдельно, она их не выставляла, а выставляла новую графику с кругами. Она замечательно сделала эту выставку, очень просто. У Дины не были идеальные белые стены, даже не фанера, а то, из чего фанера склеивается, деревянные переплетенные полоски, но нормально, хорошо смотрится. Небрежно, нет такого шика, это не принято. Искусству нужно пространство, а галереи, видимо, всегда были такие забегаловки. Здесь искусству не отводится какое-то значительное место — хочешь продавать, вот тебе и все. Я не очень интересуюсь художниками, интереснее было видеть процесс продажи: стоят деревянные раскладушки, а там неоформленные работы, не все ведь можно оформить и повесить. Человек приходит и смотрит, может быть, он не хочет покупать то, что висит, а тут выбирает.