Но позже я была разочарована. Парижская школа мне не особо интересна. Когда смотришь Николя де Сталя, чувствуешь, что он все понимал, но был очень однообразен. В Бобуре его большая картина построена так же, как и маленькая, а это не зависит от размера — напротив, форма большой должна быть меньше, чем маленькой. Если маленькую можно решить одним махом, то с большой это невозможно. Если сами формы неугаданного размера, то пустой номер. Взять Делоне — Робер еще ничего, хотя и цвет немного ядовитый, а Соня, талантливая женщина, — тот же, в принципе, Робер Делоне. У них больше конструктивизма, хотя наш авангард тоже так называют — но он совсем другое явление. Даже Мондриан делал интересные формы сугубо декоративно, непринципиально, просто переставлял квадратики и кружочки в разные клеточки. Но был в большой славе и людям нравился. Был такой художник Безан — очень наполненный по цвету и форме, но он непопулярный, французам больше подходят Сулаж, Матье — абсолютно случайные, неспособные люди. Хотя в Пале де Токио очень много интересных работ — скульптуры Джакометти в движении, например.
Почему не сложилась ваша галерейная судьба после Дины?
Во Франции очень трудно художнику, никто ничего не покупает, эти времена прошли, говорить не о чем. Раньше кто-то приезжал, покупал, но тогда и цены были совсем не такие, как теперь наворачивают. Говорят, на «Сотбис» в Англии еще выше. Галерейщики тоже будь здоров — дашь палец, откусят руку. Не хочу думать плохо, но всегда убеждаешься, что это так. Такие еще хорошо, с кем можно на дружеской ноге, другие более официально: взяли, продали, поделили. Раньше галеристы брали 30, потом 50 процентов, и это ужасно, по какому праву? А теперь привыкли, как к евро, и уже не спрашивают. А как требовали вернуть франки и марки! Но искусством занимаются люди весьма грязные — так всегда было и, наверное, будет. Галерейщикам вообще не очень доверять можно — все хотят прикарманить. Когда Мими Ферц приехала в Париж, она пригласила меня на шемякинский балетный спектакль, но выставку мою так и не сделала. В книге «Нонконформисты», которую делал Яша Бар-Гера, советский капитан и создатель музея в Израиле, человек меркантильный и скользкий, его жена работала у Гмуржинской и хорошо знала искусство, была моя абстрактная голубая композиция 57-го года, а рядом Зверев, который к абстракции отношения никакого не имел.
Во Франции у вас покупал работы Нортон Додж — американский экономист с внешностью фермера, собравший лучшую в мире коллекцию нонконформистов. Теперь она — в университетском музее Циммерли в Нью-Джерси.
Нортон Додж — милый человек, но был завязан на политике, делал красные обложки каталогов и увлекался Рухиным. Теперь он и сам поднаторел, а раньше у него было много советников. Но, если бы не Додж, я бы здесь, наверное, и не выжила. Сама я никуда не рыпалась. Если бы не Нортон, я просто не могла бы выжить, он платил за картину, на эти деньги я жила, и должна была даже уехать из Парижа. У него много моих работ — и графики, и картин, он хорошо покупал картины, иногда отдавал деньги постепенно, но всегда отдавал, что давало возможность жить. Помню, они с женой приехали в Париж, я тогда снимала свою первую квартиру в переулке Юрк, выходящем на рю Жанвилль, в новом, очень хорошем доме. Он мне должен был деньги за картины, которые остались в Америке, куда я часто ездила к своим родственникам. Они приехали, Нэнси села в кресло и вроде заснула, но сама не спала, а все прислушивалась. Женщины все время подозревают своих мужиков в каких-то отношениях, мне это неинтересно, и сама я этого очень не люблю. И вот она спала-спала, а когда Нортон стал мне выписывать чек, встала и со спины стала заглядывать в книжку, сколько он выписал. Одна корреспондентка, Клод Дей, у нее есть пять моих картин абстрактного периода, сошлась с «Оскарами» очень близко, все им показывала. Муж ее был американец, довольно противный тип из мормонов. Однажды я пришла к ним за диапроектором, и мне надо было позвонить — а он подсматривал, сколько цифр я набираю номер. Они нас за людей не считали! Хотя американцы проще европейцев, часто умеют петь и играть на гитаре народные песни. Сам Нортон был добрый, хороший человек. Но политическая его основа была малосовместима с теми художниками, которых он собирал. Даже с соц-артом.
Лида, а как вы уехали из Парижа в деревню?
За квартиру в Париже платить надо было каждый месяц, это очень существенная часть жизни. А нам нечем было за электричество заплатить. Я не умею хранить деньги, у меня не тот характер. Я широкий человек, но приходится считать каждую копейку. Каждый месяц, когда подходил срок платить за квартиру, было очень трудно, квартирная плата все время повышалась. Тогда было нехорошее, трудное для Франции время. Потом, когда пришли социалисты, приняли закон о неповышении квартирной платы. Но мы уже уехали в деревню, не было другого выхода. Мне пришлось уехать, никакого заработка не было, денег не было. Когда я жила в пристройке на улице де ля Реюньон в Париже, соседнее помещение залило водой и многие мои вещи, картины, бумаги, были попорчены. Когда я начала снимать квартиру в Траппе, она стоила 1200 франков, а в конце уже 2600. А набрать их каждый месяц было очень трудно. Сами люди относились там ко мне ужасно, с большим презрением. Я не могла даже поменять карту на жительство. В мэрии были коммунисты — они не могли понять, как можно было уехать из России. Отношение к русскому искусству вообще плохое, все привязывали к политике — а мы не были ни в каком «изгнании», это личный выбор художника, что ему рисовать и где.
Сейчас в моде китайское искусство, Россия для мира — всего лишь путь на Восток.
Какой же мы Восток, Европа географически идет до Урала! Один князь написал, как пошел в немецкую армию, чтобы попасть в имение, которое им принадлежало. И его рота попала в эту деревню, где имение сторожил один человек, тоже русский, что скрывал, потом раскрылся, они сблизились, и он мог даже гулять там один. Кругом война, немцы наступают, а он говорит князю: «Если Восток пошел, Восток всегда побеждает». А я бы прибавила: «Восток — жесток». Все кончено с Европой и с Россией, Восток победил. Кругом сплошные азиаты, и не китайцы, не японцы! Если почитать Лескова про всякие народности, даже христиан, там все другое, Китай, Корея, Вьетнам, не говоря уже об Индии. Другой такой страны вообще никогда не было, ее культура, знания, слоны и тигры, ходящие с вами рядом. А что касается духовного мира человека, все эти кармовые знания после смерти, это что-то невероятное. В деревне я поспорила с одним парнем, он отряхнул мою руку: «Ты — русский индус!» — «Спасибо, это самое высокое звание, первая арийская раса!» А пять тысяч лет Китая? Только теперь они тоже падут, проникла всюду красная сволочь, не дающая жить ни себе, ни людям. Надо быть мудрым, чтобы народ вести, а берутся за это кочерыжки. Все начальники в России кто были? Азиаты! Русские ничего не понимали, мы очень наивные. Так обманули Россию с этой свободой, что России и не стало. Дай Бог, чтобы вообще не загубили.
Вы всегда говорите о русской традиции, французская среда вам не мешала?
Абсолютно нет! Я женщина-художник. Я не девчонка, мне всегда нужно идти дальше, я не могу остаться на месте, важно, как я чувствую, как живу. Я отказалась абсолютно от всей жизни человеческой, а где-то стала аскетом — я считала, что, если делать искусство, надо отказаться от всего. Мне ничего не надо больше, кроме творчества и моих кошек и собак. В Еіариже я жила 10 лет и в конце концов уехала оттуда, чтобы меня ничто не отвлекало. Я нашла убежище для себя, живу в глухой французской деревне, меня никто не касается, если только приедут какие-то друзья, вот как вы приезжали. «Знаешь, Лидуша, а ты успела», — сказала мне вчера подруга. Я успела и спряталась, а когда люди хотят три квартиры и дачу, еще и ребенка, как так можно работать? И все-таки Франция была великая страна, несмотря на все революции. В 10 километрах от нас есть деревня Донвилье, где родился Бастьян Лепаж. Довольно богатая была семья, у них было много виноградников, сохранился даже их семейный склеп, там есть памятник ему, один местный даже книгу о нем написал. В России, когда мы учились, для меня это был очень значительный художник. На картине «Деревенская любовь» с одной стороны стоит парень, с другой — задумавшаяся девушка у стены, стоит и не знает, что сказать. А дальше — церковь, весь до сих пор сохранившийся пейзаж. Когда я его увидела, я очень разволновалась — только их нет, этих двоих людей. Но во Франции Бастьян Лепаж не существует, его нет ни в одной энциклопедии, ни в одном словаре «Лярусс». Для меня это было целое переживание. У него были очень теплые отношения с Машей Башкирцевой, они умерли в одно время, в 1883 году, оба от неизвестной болезни. Все его тело пронизывала боль. Ей было 24 года, ему — 32.
Как появился ваш дом в Сен-Лорен, на границе с Люксембургом?
Дом купить мне помогли друзья — Дуровы, потомки кавалерист-девицы, писавшей замечательные повести. Добрейшие люди Дуровы, они меня встречали и провожали в Париже, одолжили денег и много мне помогали, когда я жила в Париже и платить за квартиру было нечем. Этот несчастный дом мы купили за гроши, но имели руки, чтобы все сделать. Раньше я любила делать развеску, был жар какой-то менять экспозиции, теперь я уже устала, висит и висит. У меня много чужих акварелей — немухинские, английские, случайно купленные на брокантах, прекрасная, тонкая была итальянская акварель. Как-то пришли деревенские люди, Колей Вечтомовым заинтересовались. У меня есть приятель-художник, его родители живут у нас, милый, хороший парень — думаю, последний француз, живущий в нашей деревне. Жена нашего мэра преподает катехизис детям, но никогда не говорит «бонжур». Что это, набожность? Но если ты встречаешь человека, ты с ним здороваешься, правда? А во Франции это было всегда при встрече, «добрый день» или «утро». Я, правда, все время говорю «бонжур», не говорю «бонсуар». Религия заканчивается, но у нас был замечательный кюре, с которым я очень дружила. Когда я отзывалась не очень хорошо о России, он, француз, всегда говорил: «Россия — одна! Святая Русь — и больше такой нет!» Моя картина посвящена ему и называется «Две совы». Он умер, и у него остались две совы, а деревенские боятся сов, якобы они предвещают смерть. Одна его искала, проникла в комнату, когда он еще не умер, а другая на окне сидела, ждала его. Я их нашла в ужасном положении, взяла и принесла домой. Когда сова умерла, под крыльями был рисунок такого цвета, какой никакому художнику не приснится. И я стала делать эту картину.