Лида, как вы работаете, как приходят картины?
Когда работаешь, процесс необъяснимый, трудно объяснить, как работали Рембрандт или Рафаэль или Тициан. Не говоря уже про моего любимого Эль Греко, которого я полюбила через Сезанна. Раньше он не был для меня такой грандиозной фигурой, сейчас я не знаю никого лучше. В прошлом году в Испании была выставка, посвященная Эль Греко, и там была моя работа — так совпало, мне было так лестно, так радостно, такой художник и столько пережил. Самые великие художники, как я считала, и считаю до сих пор, это Леонардо, Эль Греко, Рембрандт. Рафаэля я не беру в эту компанию, он слишком большой счастливчик. Рафаэль был как птица — роскошная, красивая птица. Он дает больше радости. Но самый великий — русский грек Дионисий из Ферапонтова монастыря. Коля Гусев, с которым мы вместе учились, из пластика сделал копию Ферапонтова монастыря изнутри со всеми фресками в красках, посвятив этому всю свою жизнь. Но я никогда не слышала, чтобы на Западе кто-то сказал о нем.
А что важнее в ваших работах — смысл или ассоциации?
Очень много можно говорить на эту тему — кредо художника. Есть вещи, о которых нельзя даже говорить. Потому что, если вы берете какую-то тему и воплощаете ее на картине, это очень индивидуально. Бывают религиозные темы, которые для кого-то не играют совершенно никакой роли, а для художника очень важны. Но говорить об этом очень трудно или даже не нужно, потому что все, что касается проблем духа, слишком тонко и сложно. Вопрос трудный и неразрешимый, художник явление редкое на нашей земле. И сказать, что определено этому, а что тому, очень сложно. Рембрандт сначала был модный художник, писал блестящие полотна, а потом оказался в какой-то каморке и писал картины совсем другого толка, вкладывая все, что он знал и имел, никаких денег ему не надо было. Я хочу собрать все знания свои, чтобы выразить на холсте чистоту принципа.
Лида, как вы делаете циклы посвящений поэтам и музыкантам?
Только по одному! Абстракция — просто название, одни ругают, другие хвалят, третьи еще что-то. В абстракции складывается то, что художник несет в себе, — как возникает это творчество, объяснить сложно. А искусство в принципе многогранно. Раньше культура и искусство были вместе. У художников была очень большая культура, они не только копались в своих картинах, но были всеобъемлющи. Поэзия — неотъемлемая часть, но даже философию они хорошо знали. В моих работах много поэзии. Кто сейчас знает стихи Ницше? Он сам явление от нас очень далекое, его замордовали как врага человечества, фашист! Не знаю, какое теперь отношение к поэзии, в мое время она имела колоссальное значение. До сих пор я ложусь спать и начинаю читать Блока. Мои работы — это моя жизнь с поэтом. Они передо мной всю жизнь. Гумилев отличается, занял хорошее место, ему повезло, и умер раньше. Труднее с Белым, его довольно трудно читать. Все они норовистые, Марина одна какая была! Когда я говорила с ними, это было живое общение. Для меня они живые, как и многие, которые умерли. Если у меня есть душа, чувства, я должна все это чувствовать, переживать. Это легко понять, если любишь и чувствуешь музыку — а без музыки большого искусства быть не может.
«Лида Мастеркова пишет оркестрово», — написал вам Некрасов. Ритмическое движение в ваших работах сродни музыке. Вы много о музыке говорите, тонко ее чувствуете, работы посвящаете композиторам.
Все, что касается музыки, для меня очень важно. Музыка — величайшее явление в мире. Без музыки не может быть великого искусства, если вы возьмете поэзию, то это тоже музыка. Классическая музыка настолько велика — музыка приходит к нам, мы ее подслушиваем. Композитор подслушивает и записывает — космос звучит беспрерывно. Если остановится звучание хоть на тысячную секунды, все рухнет. Вот приходит к нам эта музыка, как пришла она к Баху. Настоящий исполнитель — не тот, который умеет пальцами хорошо двигать или играть не глядя своим смычком. Вот когда он проникнет в эту музыку, тогда она к Богу возвращается и говорит: «Вот слушай, какой появился на земле». Но это не всем дано. Я человек в этом отношении особенный, я могу точно сказать, как и что это, и для меня существует великий музыкант, просто музыкант мне неинтересен. Я играю на фортепиано и буду всегда играть, я не могу жить без музыки, мои друзья во Франции — музыканты, и не просто какие-нибудь, лучшие!
Бах — особая для вас тема. Помню, в детстве много слушали с мамой Гарри Гродберга, даже сидел за его органом, и мне казалось, что он и есть Бах. Вчера мы с вами слушали в Малом зале Наталью Гутман.
Она очень корректно играет, хорошо, спокойно, есть сильные места, но это даже невозможно сравнить. Они прекрасные музыканты все трое, у них ансамбль великолепный, но все спокойно, тихо, на земле. А музыка — это невероятная истина. Музыкант ведь очень тонкий человек, иначе как он может играть? Что касается Баха, это было связано с одним прекрасным музыкантом из России, живущим в Париже, он гениальный виолончелист, я это знаю, другие тоже. Его зовут Владимир Шевель, он с Украины, из Киева, там учился, но таких музыкантов всегда хотят оставить в тени. А Володя показал мне такое, что я даже не могу объяснить, — передо мной открылось небо. По моей инициативе он недавно играл в церкви два концерта, шесть сюит Баха, которые никто еще не сыграл. И он сыграл так, что люди не знали, где они находятся. Он не такой мой приятель, чтобы видеться, я далеко живу, мы общаемся только по телефону. Он удивительный человек и знает искусство так, как не знают художники. Такой родится раз в века. В России были такие виолончелисты, как Давыдов, как Брандуков, — это сверхмузыканты. Как я матери его сказала, «бытование в сферах». Мой друг-виолончелист играл гениально, и Башмет ему говорил жуткие гадости. Как может Башмет играть Баха? Что он петрит в Бахе? Володя уехал во Францию и стал жить как бедняк, там тоже все опутано, он даже концертов не имеет в Париже. Недавно друзья устроили ему концерты далеко от Парижа. В оркестр он может хоть завтра поступить, но он солист, он не будет играть в оркестре. Как настоящий художник, он не ахти какой ловкий. У него и характер нелегкий, он привык быть на виду, хотя и не стремится к славе, считая, что это конец для музыканта. Может, не совсем правду говорит, может, ему бы тоже хотелось славы. Всегда надо отходить от этого. Но думаю, для него лучше так жить во Франции, где его никто не трогает.
Есть книга английского критика «Кто убил классическую музыку». О коммерции в записях, концертах, трансляциях, о невозможности талантам пробиться сквозь «звезд» — началось все еще с Караяна. В фильме Монсенжона Рихтер тихо говорил о Ростроповиче — он всегда был другим, хотел «сыматъся в центре», рядом с Караяном.
В музыкальном мире люди хотят истребить друг друга. Такие, как Башмет, Ростропович, захватили все и не давали прохода настоящим гениям. Башмет набрал свой оркестр виртуозов, сделал себе на них имя, а потом бросил, и они все в Одессе остались. Он ведь настоящий бандюга. Собрал оркестр прекрасных музыкантов, возил везде, себя показывал, а потом дал им коленом под одно место — и пошел играть по всему миру. Говорят, что у подобных Башмету такие доходы, что уму непостижимо. В советское время в музыку пришло много людей из республик, кочевые народы с очень жестоким нравом, и начали крушить все вокруг. Вот сейчас умер Ростропович. Для тех, кто руководит Россией, — главный музыкант. Он выдающийся музыкант, но у него было много недостатков. Он ведь просто на коленях ползал перед сильными мира сего — когда играл на Берлинской стене, где-то еще. Такая политика недопустима для музыканта, как и для художника. Володина приятельница хотела ему после концерта подарить его диск, он отдал со словами: «Все равно слушать не буду». Композитор и пианист Коля Зурабишвили был на каком-то банкете, и его попросили быть переводчиком Ростроповича. Великий музыкант рассказывал только похабные анекдоты с матерщиной, которую он не знал, как переводить. Он пришел в ужас и попросил, чтобы его освободили от этого. Коля Зурабишвили играет Шумана, как никто не играет, это я абсолютно точно могу сказать. У него есть очень интересные вещи, «Плач о Телониусе Монке» — замечательная пьеса! Но ее исполнял не совсем сильный пианист, тут надо многое понимать. По отцу он грузин, у него есть «Мцхета», другие вещи, раньше мне нравилось, но сейчас я чувствую, что у меня что-то внутри сломалось.
Вы посвящали свои работы композиторам, тому же Монку — а он джазмен.
Очень просто, Монк — значит «монах» по-английски. Он в последние годы своей жизни оставил мир, нашлась женщина, которая дала ему жилище, поставила рояль, к которому он ни одного раза не прикоснулся и жил как монах. И Коля посвятил свою пьесу ему — к сожалению, я продала свой диптих, так ко мне пристали, что ничего не оставалось. У меня такой бзик, другие художники этого не понимают, но я действительно очень мало продавала свои работы. Редко, только чтобы прожить. Одна часть посвящена Зурабишвили, другая — Монку. И там крюками, как церковное песнопение, написано Ave Maria. Мне интересна тема аскезы, другим нет.
Лида, вам должен быть близок Скрябин! Мистерии, цвет, глубина, темперамент.
Я очень люблю Скрябина, очень. У меня было такое время, 68-й год, с ума сходила от Скрябина и от всей этой эпохи его жизни в этом во всем. Одно время я безумно увлекалась Скрябиным — накануне нашего с Володей развода. Надо мной все смеялись, и Лев, и Володя, так я была привержена Скрябину. Музыка выдающаяся, хотя на нем крест поставили! Это был, конечно, невероятный экземпляр человеческой жизни. Сонаты его были прекрасны, у меня есть очень хорошая их запись. Саше — не помню, может, что-то и посвящала, — но то, что с ним разговаривала, это точно. Он мне многое поведал, об этом не надо, наверное, рассказывать. «Меня не только не исполняли, но мою музыку просто закрыли» — это он мне сам говорил. Многое про дела семейные говорил, про все. Очень непростой человек, совсем не человек даже. Если он мог грозу вызывать, значит, он что-то знал.