Зависит от настроения, мироощущения. Потом друзья могут стать вашими врагами, сейчас это не важно. Я давно не чувствую себя молодым — как говорил Коля, «взгляд мой все больше устремлен в прошлое».
Это тоже дается. Если нет, коротай свои дни в одиночестве, и есть такие люди. Я любила и до сих пор люблю своих друзей. Вообще, мне очень везло на людей — все как родные. Вон сколько навалило на вернисаж! Все шли и шли. Все друг друга помнят. Кого там только не было — даже Санович пришел: «Лида!» Даже Сашка Глезер пришел — а чего у нас с ним только не было. Пришел Пальмин — ну как с ним не обниматься — семья-то одна! Димка Плавинский! Митя Смирнов! Для меня был чем-то невероятным этот вернисаж, так было весело и празднично, замечательный вечер. В моей жизни такого не было. У меня много забот, хлопот, животных, которых надо накормить, а тут можно было расслабиться и отдохнуть, и какие собрались люди! Думаю, даже Полина Ивановна была довольна. Даже пусть люди мало смотрели на картины, но им просто было весело, был какой-то подъем. Искусство — не для меня или другого художника, для людей. Артист работает для других и делает святое дело. А когда для себя, денюжки в карман положил и пошел счастливый, ноль ему цена. Важно, когда работаешь не для себя. Сам процесс — мой, моя жизнь, но работаю для других.
Лида, ваши французские картины мало кто видел в России. В отличие от других художников вы бережете работы. А музейная выставка упирается в деньги — когда я пошел к Антоновой, она была «за», но музею нужны 50 тысяч долларов на каталог.
У меня достаточно современных работ, которые я делала во Франции. Есть даже реалистические, еще 44-го года. Старые работы есть и в России — у отца вашего прекрасная работа 67-го года. У бразильца очень хорошие были картины, я не думаю, что он от них отказался, у американца висели, он их не снимал. Даже к одному англичанину я пришла в Лондоне, у него висела моя картина. Хотя я столько лет не продавала свои работы, все берегла, сейчас подходит время, намечалась большая выставка в Русском музее, но время идет, и ничего не делается. Надо внимательно относиться к вещам — не дай бог, что со мной случится, никто не позаботится, чтобы должное место им найти. Мне надо пристраивать свои работы, которые я берегла, — а так мне абсолютно ничего не надо, совсем ничего. Может быть, в Третьяковке — но вы видели, что Андрей Ерофеев не очень заинтересовался. Может, потому, что я ему не звонила, не тревожила, не просила. Я хочу отдать графику на хранение в Музей частных коллекций. Везти обратно — целая эпопея, кому там это нужно, оно и здесь не нужно. Потопчутся на вернисаже — и все. Бывает, очень хороший художник, а никто не позаботится сохранить его работы. Я еще должна трудиться, Бог даст — начала писать картину семь метров. Надо было думать на старости лет, но теперь, когда уже начала, надо закончить! Деньги у меня сейчас есть, я хочу купить себе маленькое помещение, чтобы делать большую картину, посвящение Леонардо. Была у нас одна гостиница, сейчас ее купили другие люди, Игорь спросил, метров сто у них есть зала, большие окна, можно работать. Видите, я сюда приехала, а уже хочу что-то делать, сегодня опять на стол положила бумагу, чтобы работать. Вообще художнику трудно: живешь, работаешь, потом не знаешь, куда пристроить работы свои. Когда художник уходит, судьба должна позаботиться о нем. Хотя мы знаем и больших художников, как Рембрандт, который умер в подвале, — но все же лучшие его работы сохранились. Но тема эта нервозная.
Я родилась в семье высококвалифицированного рабочего. Мои родители всегда с радостью воспринимали и поддерживали творческие начинания. Они обладали безупречным чутьем и вкусом. Оба моих деда были мастерами серебряного дела.
Отец мой очень любил живопись и настоящих больших певцов. Он собирал старинные граммофонные пластинки, часто их прослушивал. Прежде всего он ценил Федора Шаляпина и Энрико Карузо, из современных признавал только исполнительницу русских песен Лидию Русланову. В старой России было много первоклассных певцов, хоров, ансамблей, квартетов.
Мать моя была утонченной гиперчувствительной натурой, любящей матерью и другом. Она обладала большой интуицией, высшим пониманием мира. Мелочи жизни ее совершенно не касались. Она была глубоко верующим человеком в самом глубоком значении. Мне кажется, что ни одной минуты она не жила для себя. Все ее существо было проникнуто любовью и всепрощением. В раннем детстве она много читала нам и учила с нами стихи. В ней никогда не возникало сомнений, надо ли заниматься живописью, музыкой, пением, поэзией — эти проявления вызывали в ней восторг. Она в девять лет была в школе регентом, дирижировала хором. Я всегда имела в лице своих родителей поддержку, материальную помощь и сочувствие.
В детстве я страстно любила театр, музыку, очень любила петь. Десяти лет я поступила в Детский государственный хор под управлением В. Соколова. Играла в спектаклях. Училась музыке. Все свободное время от школьных занятий я проводила у своей учительницы музыки, Ольги Алексеевны Нестеровой, известной певицы Большого Императорского театра, где она выступала в заглавных партиях с Ф. Шаляпиным. В это же время я постоянно посещала оперу и драматические театры. Немного позже симфонические концерты. Любовь к музыке я сохранила и по сей день. Я воспринимаю классическую музыку и современную, вплоть до крайних течений равнозначно.
Привожу запись, сделанную мною в 15 лет:
«Музыка — восторг души. Грезы, надежды и радость. Иллюзия. Сочетание всего прекрасного. Гимн жизни. Сопутствие. Восхищение. Забвение. Терзание прелести душевной, от чего становится мучительно больно и в то же время необыкновенно сладостно. Сладостно от сознания — сознания чувствия восторженных звуков. Наслаждение которой дал нам Бог. Без чего трудно было бы жить на свете».
Музыка неотъемлемая часть моего существования.
Из детских впечатлений от выставок, как ни странно, осталось: какие-то припечатки, из крокодиловой кожи для переплетов. Примерно с 12 лет во мне произошел перелом, внезапно, не помню, чем это было вызвано, но я начала рисовать. Рисовала больше портреты, копировала старых мастеров, вообще, рисовала целыми днями и на июльских занятиях, пропускала уроки, вместо школы утром отправлялась в Третьяковскую галерею. Писала акварелью и маслом. В 1941 году я поступила в Среднюю художественную школу, но началась война, и мне не пришлось там заниматься, о чем я совершенно не жалею. Ничему хорошему меня там не научили бы. В 1943 году в Москве открылась Художественная школа на Чудовке, куда меня пригласили и где я начала серьезно заниматься живописью. Мой первый натюрморт был настолько удачным, что его застеклили и повесили в кабинете директора. Моим педагогом стал Михаил Перуцкий.
Мои интересы не ограничивались школьной программой, и я часто работала вместе с Перуцким над натюрмортом, пейзажем, портретом. Перуцкий был не только прекрасный художник, но и замечательный педагог. Очень хороший человек большой культуры, глубоко понимал искусство. Относился он ко мне как к младшему товарищу.
В это время началось мое увлечение французской живописью, с которой познакомил меня Володя Немухин, тогда совсем молодой, замечательный юноша. Музей нового западного искусства (знаменитое собрание Щукина) был уже закрыт, и я старалась узнать об импрессионистах все, что только было можно. Я покупала репродукции и книги в букинистических магазинах. Во время войны в букинистических магазинах продавалось много редких изданий. Моим кумиром стал Поль Сезанн. Я не подражала великому мастеру, а как бы старалась глубже проникнуть в творческую концепцию великого художника, в его понимание сущности вещей, в его живописную основу. Мне было близко также творчество Рембрандта — у него тоже форма достигалась посредством живописи, а не рисунка. Привожу запись, сделанную мной в 1946 году.
«Живопись должна быть не такой, чтобы можно было хватать предметы, а более трепещущей, чтобы жила и трепетала каждая линия. Сочеталась в цвете, гармонии. Свет струился и распространялся пятном. Валерами холодными и теплыми. Содержание совсем не имеет значения. Важно, чтобы произведение захватывало исполнением, глубиной, даже некоторой тайной, которая манит еще больше, чтобы в произведении жила сила художника. Когда я смотрю на полотна Рембрандта, то странно, я совершенно не думаю, кого изобразил художник, я думаю и чувствую, как все полотно пропитано духом Рембрандта, кажется, он весь живой тут. Очень важно, чтобы предметы в картине были окутаны воздухом, как бы тонули в нем».
М. Перуцкий никогда ничего не навязывал, он старался выявить творческую индивидуальность.
М. С. Перуцкий в 20-е годы принадлежал к группе художников под названием «НОЖ» — «Новое общество живописи», туда же входил А. М. Глускин, у которого позже я занималась композицией. В 40-е годы были причислены к лагерю эстетствующих формалистов. Они не могли выставляться и продавать свои картины. В 1946 году открылось Московское городское художественное училище, в том же здании и под началом того же директора Н. Кофман, сумевшей собрать вокруг себя талантливых художников-педагогов, к тому же это был их заработок. Создать совершенно домашнюю атмосферу в училище. Я ходила туда как к себе домой. Училище было закрыто в 1950 году за левый уклон. Занимаясь в училище, я также уделяла большое внимание вокальному искусству, меня интересовал процесс звуковедения, итальянское бельканто, позже венская школа, потом негритянские певцы блюза, русские народные песни.
В училище моим педагогом был тот же М. Перуцкий.
Занимаясь в училище, я очень интересовалась современным искусством, хотя нам его не преподавали, и даже 20-е годы в России я узнала из прочитанных мною книг. Только в 1957 году, после выставки на Международном фестивале обнаружилась твердая платформа, чтобы перейти к более четкому пониманию современности в искусстве, к современным формам. С 1956 по 1958 годы были, видимо, переломными для меня. Мне очень трудно было работать в реалистическом плане. С 1957 года я перешла к абстрактному экспрессионизму. Я никогда не думала, что мне нужно поступить в Союз художников, узаконить свое положение. Приходилось зарабатывать на жизнь оформительской работой, чтобы потом работать какое-то время, не думая о деньгах. Было, конечно, очень трудно сочетать заработок с творчеством, иначе тогда еще не получалось.