А как вы взяли в плен немецкий отряд?
Был такой случай — немцы ехали на телеге по пересеченной местности, я дал по ним очередь, а диск у меня и вылетел. Забыл уже как, у меня оказался автомат наш, ППШ, который надо было обязательно придерживать, иначе вылетал диск во время очереди. У него был маленький дефект — слабая защелка. Меня попросили сопровождать захваченную телегу к штабу, поскольку у меня был автомат. И только мы завернули, по этой же дороге вкатывают лейтенант немецкий, в полной форме, и два австрийских солдата со «шмайссерами». И вот, пожалуй, мой самый героический момент. Они меня не заметили и телегу не увидели. Я, честно говоря, знал, что чехи из отряда недалеко, и бросился на них: «Стой! Хенде хох!» И по-чешски: «Стуй!» И на них в упор автомат навел. И я взял их в плен. Один — младший лейтенант с железным крестом и два солдатика австрийских. Я стал кричать сразу — и доставил их к Лабунскому, командиру. Он был в стороне, на бугре. Крестьяне к партизанам относились хорошо, а немцы вели себя очень сдержанно.
А правда, что немцев из Праги первыми выбили власовцы?
Да. Ну что такое власовцы, РОА, Русская освободительная армия. Очень трудно было разобраться, где кто. Целые народы шли кто куда, через всю Европу. В лагере идейных я не видел, люди попадали волей обстоятельств. Давали амуницию, форму без знаков отличия, и они жили в казарме. Шли туда скорее за кормежкой, материальным положением. Особо они и не воевали.
Что было после прихода наших? Как проходили проверки?
Смерш нас проверял сразу же. Но мы ведь сами освободились к приходу 40-й армии 3-го Украинского фронта к Витохово. И держались все вместе. В Братиславе был сборноформировочный полк, куда я и определился. Но в Братиславе не был фильтрационный лагерь, как на улице Льва Толстого в Москве. И там были другие из отряда партизанского — несколько человек. И меня командировали обратно в отряд за справками, что мы там были, — но я ничего не нашел и вернулся с пустыми руками. А за это время весь СФП-98 уехал, осталось небольшое количество человек. Я отправился в штаб, там нет никаких следов, а когда вернулся, это был сборно-пересыльный пункт — в основном гражданские, кто были вывезены и работал в Германии. И пока я ездил, их в это время погрузили в эшелон и отправили на границу с Румынией, в Яссы, в сборно-пересыльный пункт. Сборный пункт для всех возвращенцев был в Унгенах, на границе с Румынией. И я отправился своим ходом до сборно-пересыльного пункта в Одессе. Со мной был Виктор Синемых — летчик-истребитель, сбитый под Лодзью. И мы решили возвращаться сами, самостоятельно. Проходил я через Румынию, Яссы, сложным путем, на крышах вагонов, через Будапешт, добрались до Унген, а оттуда поехали в Одессу. Особо не проверяли — ведь такое шло по всей Европе перемещение народов. Но я и не рассказывал всех своих перипетий. В Одессе попал в госпиталь, где мне повезло. Из лагеря для перемещенных лиц эшелонами, с конвоем, посылали на Север, в Великие Луки и далее. Направление у меня было в этот лагерь, в Шекстилку, а его уже нет. А поскольку я попал в госпиталь в Одессе, то опоздал, и предписание выписывали отдельно, своим ходом через всю Россию надо двигать в Великие Луки. Мне очень повезло — попади я на неделю раньше, тоже поехал бы эшелоном в Тверскую губернию, а поскольку опоздал, надо было догонять самостоятельно.
И как вы возвращались в Москву?
В Одессе мне и еще двоим выписали аттестат, дали командировочные — с одной стороны поднадзорные, а с другой — совершенно свободные. Нас было трое, один украинец из Днепропетровска, такой хохол типичный, Белоусов, старший лейтенант-особняк, а другой Ефремов, я его как сейчас помню, молоденький такой, полненький, младший лейтенантик, из деревни из-под Твери, тоже из плена. Нам выписали аттестат, дали направление в первую запасную офицерскую дивизию, и мы двинули. Ни паспорта, ни воєнного билета у меня не было — выписали аттестат до Москвы, а там сами доберетесь. И я поехал в Москву, где ждала мать, три года меня не видевшая.
Вы ей писали, как появилась возможность, как война закончилась?
Нет, тогда трудно было писать, нас все время переводили с места на место. В Румынии я познакомился с каким-то полковником, тоже из бывших в плену, он сказал: «Я уезжаю, может быть, попаду в Москву и зайду к вашей маме». И вдруг в мае он появился у нас. Мама рассказывала: «Вы только ради бога не волнуйтесь, сын жив, я его видел, такой молодой человек, у него хорошее настроение, скоро вы его увидите». Она была совершенно потрясена. Пожил у матушки, поехал в Великие Луки, где 1-я запасная офицерская дивизия. Там и лагеря были. Там были все проверки, всех туда собирали, чтобы не шатались по России. В 46-м году я вернулся из проверочного лагеря — я ведь был в плену, а в то время это был почти что изменник родины, всякие проверки были, анкеты. Много было сказочных моментов — мне просто везло. Счастливая звезда, наверное.
Как вы решили поступать в художественное училище на Чудовке?
В Московское городское художественное училище я поступил сразу после войны. Решение поступать я принял еще до войны, все остальное отбросил. Для поступления был общий порядок. Были подготовительные занятия, даже нашлись какие-то знакомые с директрисой. Приемом занимался Михаил Семенович Перуцкий, там я с ним и познакомился. Он ходил, помогал в подготовительной группе. Было человека три на место, кто не подходил, тех быстро отсеяли. Экзамен был живопись и рисунок. У нас была молодец директриса, Нина Николаевна Кофман. Мы были всегда обеспечены пропусками в музеи. В Пушкинском можно было работать, там у меня была первая композиция, стоящая фигура. Да и передавалась музейная атмосфера.
По жизненному опыту вы были старше своих соучеников.
Милейший, скромный Владимир Акимович Рожков спросил специально: «Среди вас есть участники войны?» Нас было двое или трое, но эти были вполне благополучные, а я из лагеря. Рожков был очень симпатичный, завуч, преподавал композицию. Чудной такой ходил. «Помателе» — «понимаете», он буквы не проговаривал. Но Рожков совсем не работал как художник, мы как художника его не воспринимали.
Расскажите про других учителей — забытых тогда художников 20-х.
Дорохов, Хазанов, Перуцкий — вот наша группа преподавателей живописи. А рисунок вел Соломон Бойм, великолепный рисовальщик. Перуцкий и Бойм — мои основные учителя. Перуцкий натурные ставил вещи, потом был уже Хазанов. Нам очень повезло, что мы к ним попали. С классом перебирались в Парк Горького, в Останкино ездили, куда-то еще. У меня даже этюд сохранился. Помню, Перуцкий ездил, Владимир Акимыч тоже. Но пейзажи я больше в Виноградове писал, когда жили недалеко от Евгения Леонидовича Кропивницкого, около церкви. Моисей Товильевич Хазанов у нас почти не вел, вел на другом курсе, с ним больше Лида Мастеркова общалась, я меньше. Мы вне училища не общались. Про Фалька не могу ничего плохого сказать, он из другой оперы, это разные вещи. Думаю, что Фальк не мог рисовать как они.
Как вам «Неужели кто-то помнит, что мы были» Ольги Ройтенберг?
Этой книгой хотят заполнить вакуум — что был не только Дейнека, но еще кто-то. У Марии Вячеславовны Горчилиной был открытый дом, салон в центре Москвы, в угловом доме на Петровке, напротив Пассажа. Последнее время она опекала горбатенького скульптора Архангельского. Ее друг был художник Комисаренко, мультипликатор. Как художник он почти не показывался. Помню, привел туда Рухина, он произвел впечатление. Сама она делала салонные монотипии. Фрока Ермилова и Федор Платов жили на Ленинградском шоссе, за Войковской, в Братцеве. Рядом на горе стоял роскошный дворец, что-то типа дома отдыха.
А кто выделялся на вашем курсе в училище?
У нас было два курса, один постарше, более опытные студенты, а мы — совсем начинающие. Но уже тогда у нас появился гениальный Володя Холин. Где-то есть его мой портрет. Он учился с нами два года на Чудовке, не оканчивал даже. Где он раньше учился, не знаю. Он был не то что способным, гениально одаренный был художник, необыкновенный рисовальщик! Великолепный анималист. Были у нас Перуцкий Михаил Семенович, Соломон Бойм, известный рисовальщик, ну и Володя. Да ему учиться, собственно, нечему было, он был сверходарен, его можно сравнить только со Зверевым. Из всех самородков, кого встречал, первые — Холин и Зверев. Не меньше был одарен, пусть и другого рода, анималист потрясающий. Просто от природы был такой. При мне был разговор на втором курсе — обращаясь к нему, Перуцкий сказал: «Вы знаете, молодой человек, вам нечему у нас учиться, вы все умеете!»
Как Фалък о Звереве! Холин стал первым мужем Лиды Мастерковой.
Лидочка сыграла не лучшую роль в его судьбе. Они и не жили почти вместе. Жил он где-то в районе Курского вокзала. Она даже уничтожала его работы. Конечно, и водка сыграла роль, и союз с Лидой никак не способствовал ни тому ни другому. Сын Игорь малый довольно беспутный, ему это все равно.
После училища вы поддерживали отношения?
Почти не поддерживал, я оказался в Виноградове, так что все порвалось. Может быть, он пару раз приезжал. Смотрел на Музу и говорил: «Надо мне тоже жениться!» Потом он женился на заводской работнице. Человек он был неприспособленный и пьющий. Он рано умер от водки, в 50 лет. Работ его почти не осталось. Страшное дело — это был невероятно одаренный русский гений! Россия потеряла такой талант, который во Франции, в Германии был бы первым.
Лида рассказывала, как в училище вы дрались с Рогинским!
Было что-то. Не так чтобы со злости, поссорились. Он задиристый был. Турецкий у нас же учился, но он был совсем мальчишка и держался особняком. Рогинский занимался зубоскальством, доводил его, ходил и распевал: «Не нужен нам Борька Турецкий, и Африка нам не нужна» — он весь бледнел. Мы все были на одном курсе, не так и много народу. Мишка Рогинский, мой приятель Володя Аксенов. Рогинский шел другим путем, между нами близости не было. Его больше по характеру к авангарду тянуло. А мы были больше со временем связаны. Был еще третий, Колей его звали, симпатичный и очень способный. Они часто