Первые выставки устраивали у себя Волконский и Цырлин.
С Волконским я знаком не был. В это же время начались выставки у Цырлина, в доме Шаляпина. Миша Кулаков клал на пол огромный холст, залезал на шкаф и с криком «Фойер!» лил краски прямо из тюбика. Я тоже в 60-м году ненадолго увлекся ташизмом, разбрызгивал краски, иногда накладывая коллаж. Так появилась «Кавалерийская атака». У Русанова играли в покер, иногда резались в нарды. Не все время, они делали субботы для друзей. Жили они в Замоскворечье, параллельно Москве-реке. К ним мы с Лидой и Владимиром ходили. Алик Гогуадзе дружил с Русановым. У Русанова были не выставки, просто висели работы. Не то слово, какие хорошие по нынешним временам! Очень неплохой Вейсберг у него был. Теперь коллекция разошлась. Ужасно жалко, что исчезли многие работы. У меня были две большие работы размером как «Дорога», двухметровые вещи, но приехали немцы, сразу их схватили, и все. В то время не записывали — что, куда. Сколько ни пытался найти, так и не удалось. А сколько работ пропало в Южной Америке, где-то еще. Что-то на слайдах осталось. Пальмин слайдов не делал, только фотографии, но ничего серьезного. Вообще никто серьезно нами не занимался. И в общем-то нечего будет показать. Хотя бы для издательства, как на Западе. А иностранцы говорили: «Ну что мы будем с ним возиться» — нужны средства, силы, желание, поэтому все убого выглядит и будет выглядеть, ничего не останется, какие-то жалкие крохи, как от Зверева с Яковлевым. В Третьяковке пустые карманы. Выставка Зверева в Третьяковской галерее производила очень законченное, цельное и сильное впечатление. Но у Зверева фактически нет хорошего альбома.
Помните, как в Лианозове появился Зверев?
Только появилось Лианозово, как Зверев примерно в 63-м году стал появляться у Рабина. Появился Зверев, появился Яковлев, и все признали их, была одна компания. Были общие собрания нонконформистов в Москве, была Клод Дей в Париже. Не входя в «Лианозовскую группу», Зверев и Яковлев были близки нам по духу. Зверев начал в 57-м году, на фестивале молодежи и студентов, — холст был на полу, материалов достаточно, и он работал, окуная швабру в ведро с водой. Рабин тоже участвовал в этом фестивале и даже получил приз за самую реалистичную вещицу — монотипию с пейзажем. Толя не получил, но уже тогда проявил себя. Оскар к нему относился сдержанно, без особого энтузиазма, у Льва был снобизм по отношению к нему. Но художники все разные — возьмите Рабина, его искусство совершенно другого рода. Яковлев какой своеобразный в отношении построения формы, только ему присущей. Зверев по-своему — у каждого совершенно своя форма.
А как Зверев оказался в вашей с Немухиным мастерской?
Мастерская появилась одновременно с горкомом на Малой Грузинской, до этого я был в Северном, а Немухин в подвале на пересечении Садовой и Бронной. Зверев бывал у нас не так чтобы очень часто, но иногда оставался, когда было уже поздно. Со Зверевым все здесь происходило, в большой комнате, есть фотографии — Толя здесь, Немухин там, я с этой стороны. Русанов, еще кто-то, позже Плавинский. Он все время переходил из одной квартиры в другую, всегда звонил, у него были какие-то телефоны на клочках, всегда выстраивал себе маршрут, куда и к кому идти. Толя похоронен на Долгопрудненском кладбище, на платформе Новодачная, не доезжая одну остановку до города Долгопрудного. Дима Плавинский вырезал из дуба крест, кто-то привез великолепный булыжник, а на нем бормашиной или еще чем-то выгравировали его подпись. Его не забывают, все время лежат цветы. Я там каждый год бываю. Могила в идеальном состоянии, всегда приятно прийти.
Что для вас главное в Звереве?
Главным достоинством Зверева была быстрота и спонтанность его работ. То, чем он владел в совершенстве. Ведь у каждого художника — свой обособленный мир. Прежде всего, он очень быстро работал всегда. Моментально. У него рука работала одновременно с мыслью. Поэтому у него все очень быстро получалось. Он всегда одинаковым был, какой есть, как гуляка. А работоспособность всегда у него была. Трудно себе представить, что Зверев пишет картину. Картина — не его амплуа. Но портреты его потрясающи. Когда я снова был в Германии, Питер Веймайер собрал художников со всей Европы на выставку, натянуть холсты на воздухе. Я вывесил «Дон Кихота». А потом поехал в Париж, жил три дня в гостинице на Монмартре. И я все думал — если бы на эту ярмарку вывезти Толю Зверева, он бы всех перерисовал!
Толя был и великолепный артист!
Как Толя изображал Костаки изумительно! Потрясающе! Как он рассказывал о нем у алкашей, «реалистов-хрипачей». Плавинский падал под стол от смеха. Зверев был артистической натурой и любил играть на публику. Вот как он делал портреты. Как-то была у нас в мастерской артистка Театра Вахтангова Максакова, мечтавшая, чтобы он сделал ее портрет. И вот, в присутствии Немухина, Плавинского, кого-то еще, она спокойно села в углу и улыбалась. Толя сел на низенький стульчик напротив. На ногах у него были расхлябанные штиблеты с развязанными шнурками. Как всегда, он сказал: «Улыбочку!» — и сделал шикарный жест — дрыгнул ногой и сбросил один штиблет. И быстро, моментально сделал портрет. Максаковой все это очень нравилось, она улыбалась и была очень довольна.
Записка Н. Е. Вечтомова об А. Т. Звереве:
Что есть А. Т. Зверев: говорун, весельчак, балагур, пьяница, ругатель — матерщинник, взрывной гений, сквернослов, талантище, «такие раз в сто лет», «российский Пикассо», «хулиган», бессребреник, лукавый бес, обосранный гений. Несколько раз его били смертным боем, до больничной койки. Знаю отдельные случаи, били в Тарусе, били в подъездах (в подъезде у Михайлова-Романова). Любимые выражения: «Старик, пятерка есть?», «Надо выпить», «Хайль Гитлер», «Халтура есть?», «На хуй, на хуй», «Заебись и на хуй», «Пиздюля от часов», «Зверевский синдром». Алкашная общага, полуподвалы мастерских, коммуналок. С легким приблатнением. Приобщаться к этому духу у интеллигентов и полуинтеллигентов считалось особым шиком. Не отставал в пьянках и Димочка Плавинский, и вот из этого климата и возникала левая богема, не пить считалось совершенно чуждым этому обществу. К нему же примыкали часто первые и вторые жены художников — мэтров, да и коллекционеры этих мэтров. Небезызвестный Ащеулов В.М., первый председатель горкома на Малой Грузинской, 28, не избежал мощного влияния этой братии и сам пошел по их стопам в алкогольном неистовстве, чем и основательно подорвал свой организм. Пили все, за редким исключением, пили Нутович, Русанов, пил Харитонов, хотя все же ему путем жесточайших усилий экстрасенсов удалось соскочить с алкогольного синдрома. Втихаря тянул свой ежедневный (одну-другую бутылку) портвешок Д. Краснопевцев и, кажется, до конца дней своих. Железная воля В. Немухина спасла его от алкогольного безумия. Мучительно пил В. Калинин, клялся и каялся, и снова срывался. Время от времени и ваш Н. Вечтомов тоже наклюкивался «по случаю». Спасло в основном здоровье, не позволявшее к слишком частым злоупотреблениям и возлияниям.
Кроме ВДНХ, вы работали в создававшемся Крейном и Вишневским Музее Пушкина.
В Литературном музее я работал со Львом и Оскаром, Лиду я там не помню. Феликс Евгеньевич Вишневский был там советником, а директором — Крейн. Мы делали оформление. С Левой Кропивницким мы часто занимались оформлением музеев, Оскар — постольку-поскольку. У Крейна, если надо было, делал какие-то залы. Лида принимала участие, когда целиком весь музей стали делать. У Льва было несколько небольших зальчиков. Угловой большой зал делал Оскар. Два зала были у меня, угловой — зал свадьбы Пушкина, и мемориальный, траурный зал, о его смерти. Я сделал также поясной портрет.
Еще с нами был один художник, Юра Керцелли, он к нам не принадлежал, но мы с ним дружили. Женя Розенблюм еще появился, стал с нами работать. Жалею, что не поддержал с ним знакомства, — он очень хотел со мной вместе работать, интересный человек был и очень талантливый. Как часто рядом оказываются такие интересные люди, потом горько сожалеешь, что их упустил. Но у нас возникла своя группа со Львом и Оскаром.
Коля, а как вы увлеклись русской стариной?
В 65-м году мы работали с Оскаром в оформительском комбинате. Там были налажены автобусные поездки группами по 15–20 человек. И вот я уговорил Оскара поехать в Ростов и Борисоглебск. И мы поехали с ним и с Валей. Переславль-Залесский, Ростов, Борисоглебск — все в один день. И Борисоглебск произвел на нас самое сильное впечатление. Валя не рисовала тогда, фотографировала, и на нее это так повлияло — озеро, Кремль, что вскоре появились ее рисунки, впечатления от этой поездки. Отсюда пошли ее зверюшки в воде, люди с лошадиными головами на фоне старых стен и ростовского озера. А в основе моих «Древних стен» лежит Борисоглебский монастырь. Замечательная архитектура. Архитектура вообще большую роль для меня играла. Я много ездил, любил бродяжничать. Галич, Солигалич, да и рядом, в Ростов, Загорск, исторические места.
Русский Север, не только иконы, в 60-х открывали для себя многие интеллигенты.
В 69-м году мы с Геной Гарнисовым отправились пароходом от Перми на Север, в Соликамск, родину моих предков. Гена Гарнисов много фотографировал, дружил с Вейсбергом. Жил он с Наттой Конышевой. Ездили без этюдников, с фотоаппаратом — большой маршрут, три тысячи километров. Видели пристань Орел, откуда Ермак отправился на покорение Сибири. В Чердыни запомнился дедушка с удивительным лицом, Загваздин. Все пережил, лагеря, все. В Чердыни во время фестиваля собрали всех проституток и прочих высланных из Москвы. В шляпах, под дождем, мы прошли 50 километров по тайге, по старому тракту Полюдов камень, спустились к Вишере. Генка совсем уже дошел: «Куда ты меня завел!» Шли мы целый день, ночевали в стогу сена. Оттуда вернулись в Екатеринбург.
Как начались поездки в Азию, на Камчатку, увлечение Востоком?
В конце 60-х я сблизился с Музеем восточ