ся этого зрителя ввести в свой театр, а сам прекращал игру и смывался. Уходил с тех глаз, которые были к нему недоброжелательны. Подлый был человек. Многие его обожествляли, Амальрик о нем пишет как о гении, которому, правда, не хватает культуры. А Амальрик был очень проницательный человек.
Амальрик описывал, как отправился брать у вас интервью: «Посиди здесь немного, я сбегаю за бутылкой, и поговорим». И больше вас не видел.
Амальрик здесь это сделал художественно, я его с тех пор много раз видел. У меня было очень плохо с деньгами, и Амальрик очень часто меня выручал. Я все время должен был где-то занимать, чтобы отдать предыдущий долг. Брал 100 рублей на два месяца, потом по новой. Надо сказать, что Амальрик не был безденежным и бездомным бродягой. У него были деньги и место где жить, он вообще был человек прагматичный. Я бы не сказал, что он слишком серьезно торговал картинами. Вот про Волконского можно сказать — торговал. А с Цырлиным я не был близко знаком. Он был одной из ранних пташек и рано умер. Он был чуть ли не главным редактором издательства «Искусство». Его выгнали с работы, из партии, жена выгнала, он сделался абсолютно бездомным и познакомился с группой молодых ребят — Миша Кулаков, Вечтомов, Плавинский, Саша Харитонов. Зверев там же был. Надо сказать, что Плавинский и Харитонов были запойными пьяницами, а Кулаков был буйный, здоровый такой малый, который резал свои картины ножом на куски. У Марамзина до сих пор жива картина, склеенная из этих кусков. И вот Цырлин оказался в этой дымной компании. Раза два я его видел, и он мне говорил, что всю жизнь был не на своем месте и начал новую жизнь только сейчас. А эту жизнь было не очень легко прожить человеку не юных лет. Но все они не были собирателями, скорее кормителями — не то что «Дай картину — покушай!», просто картины у них валялись.
Кто стал вашим первым покупателем?
Первый человек, который предложил мне продать ему картину, был Юра Соболев. Где-то он со мной познакомился в те годы и решил две картины купить. Он спросил, сколько они могут стоить? Рабочий мог работать сдельно. Инженер получал тогда меньше рабочего, рублей сто. Я рассчитал, что на уровне самом простом, обычном моя картина стоила 20 рублей. И Юра Соболев купил две, чему я был несказанно рад. Потом я стал брать месячную зарплату хорошего инженера. Дело в том, что я картины очень долго делал. Это не прибавляет качества, но, тем не менее, я брал по труду. Конечно, я понимал, что продам не все картины, но мне нужно было иметь в месяц свои 90-100 рублей. Таким образом у меня получилось 150. Вторым покупателем был один грузин-архитектор, Виктор Джорбенадзе. Потом появился Андрей Волконский, забравший плохую картину со словами, что отвезет ее одному «греку-дураку», это было прозвище Костаки. Картина называлась «Мост», она есть в моем списочке. Волконский забрал, и больше я его 10 лет не видел. И Костаки никакого «Моста» не видел. Я с ним потом мало общался, но так и не спросил, куда он ее дел. Но тогда картины не ценились — экое добро забрал! Потом купил Костаки, две довольно большие картины по 150 рублей. Приехал, спросил, сколько стоит. Не сказал, что дорого, и уплатил 300 рублей. У нас с ним проблем не было. Кто не отдавал деньги, так это Семен Кирсанов. Но как-то ко мне приехали Лиля Брик с Луи Арагоном, который сказал отцу и матери: «Вообще-то ему надо ехать в Париж учиться!» Сволочная по тем временам фраза! Как будто Арагон ничего не понимал. А он с Пабло Нерудой был на выставке молодых художников, где повесили мои картины, которые выглядели вызывающе ярко. Неруда их похвалил, а Кирсанов, чтобы не ударить в грязь лицом, сразу купил пару. Мой отец к нему ездил за деньгами. Он его буквально замучил, отдавая деньги по пятерке. И когда Лиля была, отец сказал ей, что у меня Кирсанов купил картины. А Лиля: «Да? И деньги отдал?» — «Пока еще нет!» — «Интересно, Сема — и деньги отдает!»
Известна довлатовская байка о том, как вы продавали картины по сантиметрам.
Это не байка. В дальнейшем я перешел на следующий подсчет своей работы по квадратным сантиметрам. У меня не покупали все картины, но я все равно должен был их писать и на что-то жить. Покупателей было крайне мало, и я уже знал, какую часть у меня могут купить. Так как я писал большие картины, которые не надеялся продать, то маленькие должны были стоить достаточно дорого. Ведь не может большая стоить миллион, а маленькая три копейки. Может, это тоже шедевр. Как определить, хорошая работа или плохая? Тогда я придумал продавать по размеру. Измерялась длина на ширину. Довлатов придумал доллар за квадратный сантиметр, на самом деле был рубль. «Сколько стоит?» Я говорю: «Сейчас». Брал сантиметр и измерял, на 100 или 200 рублей. Однажды ко мне приехал Виктор Луи, знаменитый агент КГБ, который вывозил рукописи, и спросил: «Сколько стоит?» Я ответил: «245 рублей». — «Ну, я вам дам 200». Я: «245 рублей». Он: «Ну хорошо — отрежьте 45». Я подумал: «Ну, сука, гаденыш какой!» Так и не купил ничего. Я у него никогда не был, но слышал, что у него большая коллекция, фонтаны на даче стоят.
Оскар Рабин говорил, что начал делать свои работы, увидев ваши натюрморты на молодежной выставке в 57-м году, — настолько простыми они ему показались.
Недавно я читал интервью с Оскаром Рабиным в «Русской мысли», где он говорит, что не было никакой группы лианозовской, это потом придумали. А было место, куда съезжались выпить-закусить, каждый приезжал с бутылкой, садились в кружок, читали стихи. Я, как и Дима Краснопевцев, ни в какие группы не попал — мы были люди одинокие. Таким был и Янкилевский. Краснопевцев вообще был малообщительный. Я был очень общительный, но многих не уважал как деятелей искусства. Я считал, что это подражание, что тут нет оригинальности, самостоятельности, а если есть, то сделано это очень слабо. Они для меня не были кумирами. Кумиром для меня был в большей степени я сам, что нечасто у художников бывает. Поэтому я к компаниям не очень прикреплялся и, вообще-то говоря, главным образом занимался пьянством, не черным, запойным, скорее был любителем погудеть среди пьяниц. Мне очень нравились пивнушки, пивные ларьки — это была целая культура, в которой я был своим. Если бы я не уехал, то стал бы не Зверевым, а Димой Краснопевцевым, который мрачно и одиноко последние годы пил. Он уже был сильно болен. Зверев пил шумно, а он сидел в углу и глотал, не делая больше ничего. Силы, видимо, иссякли, потенции не было. Живешь на износ, еще дышишь, проходит время, и уже плевать, покупают картины, не покупают. Дима вообще был человек очень трезвый.
Будучи индивидуалистом, вы не участвовали в громких выставках, предпочтя эмиграцию в «страну больших бутылок», как пел Хвост.
Я с уважением по сей день отношусь ко всякому человеку, который по-настоящему, всерьез занимается своим искусством. С моей точки зрения, Вася Ситников или Зверев валяли дурака, а Немухин или Мастеркова мне не очень нравились как художники, но я им никогда не хотел подставить ножку. Я не был против Бульдозерной и квартирных выставок, но считал, что это были акции сугубо политические. Я считал, что живу в государстве, в котором мне не нравятся определенные законы. Но если бы я жил в каком-нибудь племени ням-ням, где жарят на костре врагов и кушают, это не значит, что я должен протестовать. У них так принято. Я должен отойти в сторону. Я не собирался бороться с племенем ням-ням. С племенем можно было или к стенке, или отойти в сторону. Но не доказывать, что человека кушать нельзя. С моей точки зрения, диссиденты доказывали, тем самым уравнивая себя с властью. Они ставили себя с ними на одну доску, как в шахматной игре. Я с ними садиться за шахматы не хотел из внутреннего принципа. Но не осуждал тех, кто садился играть. Здесь не было страха, это была честность перед самим собой. Я не против. Я с ними не игрок. Кроме того, зачем самому нести свои картины под бульдозер? Выскочить на улицу, под дождик с лжекартиной, чтобы тебя побили и сняли на камеру. Немухин с Мастерковой пошли, Комар и Мел амид тоже. «Пчеловодство» было уже выставкой — картины висели на стенах. Это тоже были шахматы, но не уличный кулачный бой.
Какова нынешняя судьба ваших работ? Во Франции, где вы живете, покупают в основном салонную живопись.
За судьбой своих картин я не следил и сейчас не слежу. Вообще не знаю, где находятся 90 процентов картин, которые я продал здесь. В России некоторые сменили десять раз своих хозяев, которых и след простыл. Но у меня уже лет сорок есть тетрадочка, куда я сразу записываю всякую новую сделанную картину и ее покупателя. А сейчас читаю какую-то фамилию и не понимаю, кто это такой. Нахамкин еще знал, куда ушли работы, я — нет. В моей новой книге вообще не указано, из какой коллекции происходит картина, чтобы не было никому обидно. У меня довольно много картин на руках. Западные музеи за ними не рвутся, к тому же я картины не дарю, а предлагаю купить. А купить и подарить — очень разные вещи. Но дарить мне неинтересно, поскольку здесь мое искусство будет не так понятно, как в России. Понимание придет через 100 лет. Говорят, что сейчас искусство международное, но это все чепуха. У англичан существует свое искусство, у французов свое, у немцев тоже. В Латинской Америке свое. Просто получилось так, что всенациональным искусством оказалось американское. Но именно здесь я понял, что принадлежу к русской, славянской ветви искусства. Совсем другая форма листа. И я свой сыновний долг по отношению к России выполнил, пришел на могилку поклониться, шесть огромных картин отдал. Мне приятен факт выставки в Третьяковке, в Русском музее, но, если бы ее не было, я бы тоже не очень переживал. Раньше я был бы в телячьем восторге. Признания хочется в юности — смотрите, кто идет! А потом это желание ослабевает все больше и больше. Потому что ты понимаешь цену такому признанию — какой-то балбес подбежит и скажет: «Может быть, это вы?» Зощенко в таких случаях говорил: «Нет, вы ошиблись». — «Как же, вот фотография!» — «Нет, просто похож».