А где вы познакомились с Харитоновым?
С Сашей я познакомился в Донском монастыре, на этюдах — каждый писал свое. Подходит грязный какой-то бомж, смотрит, да, говорит, «хочешь, я тебе покажу живопись?». Прошли два-три шага, он мне показывает пейзаж свой, блестящий. И мы задружились с ним. Тут он говорит:
— Ну ладно — по такой-то дороге живет Павел Семеныч, у которого я научился треугольнику Синьяка. Вот будешь знать треугольник Синьяка, научишься писать в золотистом, любом колорите, будешь красками пользоваться какими угодно.
Я в первый раз слышу — треугольник Синьяка, магическая какая-то формула вдруг откроется мне. И говорю: «Саша, поехали!» Набрали копейки на электричку, поехали, даже прихватили пол-литра, потому что это как пропуск к Павлу Семеновичу. А Павел Семенович, не знаю откуда, знал треугольник Синьяка. Он писал плакаты, а потом кирял. Приезжаем, нашли дом, дома его нет. Пошли туда, где он пишет плакаты, тоже нет. Потом выходит какой-то малый: «Вы Павла Семеновича ищете? Вот там рядом, кто-то в канаве валяется, идите посмотрите». Подходим, точно он, в отключке уже. Это не анекдот, нормальная быль! Мы его будили, никак, так я и уехал. Потом уже стал читать и понял, что это такое. А Саша мне на своем языке объяснил.
Как-то Саша Харитонов совершил страшную мерзость с Димой Плавинским и со мной. Мы вышли из Донского монастыря, Димочка приехал, Саша и говорит:
— Ну, у тебя что?
— У меня рубль.
— Димочка, у тебя?
— Рубль.
Не хватает еще рубля до полбанки.
— Вот здесь живет еще какой-то человек, вы давайте мне два рубля, я пойду к нему постучусь, скажу, что у меня есть два рубля, и попрошу еще рубль.
И мы как олухи отдали ему два рубля. Час прошел, там оказалась коридорная система, он вышел в другое парадное и на два рубля выпил в пивной. Такие вот ребята были запросто. А я и Димочка оказались ни при чем. Димочка был хитрожопый, а Саша нас надул. Главное, что он потом уже пьяный пришел из этой пивной и сказал: «Бейте меня!» Честно сказал Саша Харитонов.
А как появился Зверев?
У Саши Харитонова. Толя Зверев мог сказать: «Ты чего на меня смотришь?» Схватил вилку и хотел проткнуть щеку. И потом говорил: «Ну так, я на всякий случай, а вдруг он меня». Это типичный Зверев был. Я Толю хорошо знаю, потому что Толя у меня ночевал на газетках, я тоже такой же был изгой. Тогда я уже снимал кооперативную квартиру однокомнатную на проспекте Вернадского, там писал и жил. Он у всех у нас жил, одну ночь там, другой день там. Он говорил: «Старик, тебе нужно 30 рублей, чтобы выжить, а мне нужно 100». Потому что если он приходил в гости, то ему нужен был огурчик, пол-литра водочки плюс еще на такси доехать. «Смотри, стукач за мной идет — быстро беру такси и отваливаю». По Москве он шел с авоськой, помидорчиком, огурчиком и полбанкой. Я путешествовать не любил — но иногда ему помогал. Зверев особо щедрым не был — случай: «Давай скинемся — я три, а ты 20 копеек!» Чтобы поучаствовать.
Шла игра — Зверев, первый портретист Москвы, богатый человек!
Он лучше всех нас зарабатывал, потому что все время ходил на халтуру к интеллигентам московским и в заграничные дома. Толя, помню, говорит: «Слушай, я на халтуру иду, жена мудака какого-то попросила, иди со мной, там будка милицейская стоит!» И я иду, морально поддержать. Дипломаты ведь развлекались, они же все по-русски немного понимали. К ним приходит Зверев и, прежде чем писать, говорит: «Голубчик, у тебя есть немножко водочки? И дай мне сосисочку». Те сразу начинают, дама какая-нибудь: «Толя, как мне сесть?» — «Да хоть жопой, мне все равно!» Так он сажал моделей, стелил газетки на ковры, он понимал эти вещи, доставал из авоськи краски — акварели твердые, жесткие, для школьного возраста — пришел на халтуру! Стелил прямо на пол несколько листов бумаги, плевал, харкал, брал окурок и окурком начинал рисовать — и здорово получалось! Напишет пять таких листов. «Ну, выбирай!» Они ходят вокруг, начинают выбирать.
Зверев и женщины — особая тема. Вспоминают Асееву, забывая жен и любовниц.
Про Люсю номер один я слышал только его рассказы, застал уже жену Надю, которая потом эмигрировала в Швецию. Он не очень любил путешествовать и приехал в Питер с Надей Сдельниковой, это была история! В каталоге есть забавная фотография, мы сидим у алгебраиста Богаченкова — Соснора, Зверев, я — встреча была, когда Зверев приехал. Один раз они жили у меня в избушке в Левашове, а я уехал в Питер, к Сосноре, потому что в их обществе невозможно было находиться. Когда-то в Левашове жили Маяковский с Лилей. Они оба были жуткие, грязные, шизофреники, и, когда их двое, в маленькой избушке находиться было невозможно абсолютно. Она писала маразматические стихи, Зверев тоже, но не придавал этому значения — что рассказ, что стихи, что халтура происходили у него в одном ритме. Толя ведь не только замечательный художник, но и удивительный, потрясающий персонаж. Очень тонкий персонаж, рассказывавший байки, с очень забавным в быту поведением, иногда терпимым, иногда нет. В 74-м году я выписался из Питера, приехал в Москву, мы расписались с Марьяной, и я жил у нее в Сокольниках. И Толя к нам приходил, там был пивной бар, где он выпивал, это его малая родина. Там он и с Румневым познакомился, когда петухов на заборе рисовал. Но в последний раз, когда он к нам приходил, был уже очень плох — у Марьяны был хороший ковер из Греции, он сидит, в штаны ссыт и смеется. «Ты что делаешь?» — «Да я так!» Смотрю, он обоссал штаны и ковер, я его и выгнал. Тяжело было выносить такие вещи, мы были друзья, но в последние годы он стал очень тяжелым. Когда я уехал, у меня с ним год была переписка, он меня все время спрашивал: «Ты на стадион ходил или нет?» Его интересовал футбол.
А вы помните Александра Александровича Румнева, его первого покровителя?
Это были святые люди! Как Румнев ругал Толечку! «Толя, вот я слышал, что вы, — он говорил только на «вы», высокой старой интеллигентской культуры человек, — свой рисунок продали за полбанки, а я ваш рисунок продаю за 20 рублей. Толя, это нехорошо, мне очень трудно будет вам помогать». А Толя в зависимости от обстоятельств называл цену: «Ну ладно, голубчик, 3 рубля и 10 копеек, давай, все». Толя не жил у Румнева на Остоженке, он приходил, читал книги. Румнев был единственный человек, который к Толе очень хорошо относился и пытался слегка привить университетскую культуру, именно Румнев. Потом, Румнев был настолько честен, что не эксплуатировал его, как Костаки. Он продавал среди своих друзей и знакомых из хорошей интеллигенции и все денежки отдавал, даже открыл ему сберкнижку. Поэтому он и рассердился на Толю — потому что получалось, что он как бы занимался на нем спекуляцией.
А как появился Игорь Маркевич? В 65-м году он устроил выставку Зверева в Париже, Женеве и Копенгагене, за что его перестали пускать в Москву, где у него были классы в консерватории.
Его дружба с Маркевичем изумительная. Толю познакомил с Маркевичем Румнев. Игорь приезжал сюда на гастроли, и Толя его очаровал. Дягилевский интеллигент, тех времен, очаровался Толей совершенно. Покупал, помогал, устроил выставку в Париже и Женеве, привез Толе какие-то деньги. Маркевич у меня тоже покупал. Меня Маркевич считал человеком другого настроения — я читал что-то, а Толя симпатичный, хороший, но другой. И он говорил деликатно: «Миша, вы не могли бы попросить сейчас Толю, чтобы он некоторые работы чуть-чуть подправил». Хорошо, но, зная Толю, просить подправить работы — ерунда. У Маркевича уже целая папка в отеле, он расстилает работы, Толя сразу говорит великому музыканту и дирижеру: «Ну ладно, у тебя сосисочки есть, водочка? Давай!» Он так со всеми обращался.
Западному человеку импонировало увидеть в России распутинщину!
Разумеется! Но он любил Толю — это не то чтобы такая ностальгия по русскому говну. Нет, он к Толе относился куда более тонко. Он чувствовал в Толе культуру импровизации, интуиция у Толи была потрясающая, богатейшая интуиция. Расстилает работы. «Толя!» А он с акцентом говорил по-русски. «Толья, а что это за ложки?» Лошадки в смысле. «Иди на хуй, какие ложки? Это лошадки!» Однажды я с ним встретился в Риме, он развелся с дворянской женой и жил на юге Франции.
Волконский рассказывал, как познакомил Костаки со Зверевым.
Андрей видит по-своему — но с Толей он не очень общался, у него была совсем другая компания, так что он про Толю не так уж много знает. С Костаки Толя не ссорился, тот был как папаша, но эксплуатировал его железно. Толя приезжал к нему в Баковку на дачу, говорил: «Ну, давай мне курочку, водочку» — у Костаки он всегда курочку требовал. А тот уже знал, что возьмет, — давал и курочку, и водочку, но подсовывал сто листов бумаги, гуашь, и Толя в перерыве ему сто листов хуячил. И он отбирал в сторону, и все, и Толя забывал про это. И у него копились Толины работы таким образом, и это же не один раз.
То, что потом сгорело при пожаре?
Ну, там очень много осталось. Да и история с пожаром очень темная. Костаки нужно было вывозить какие-то работы, он Министерство культуры наебал потрясающе, гениально, умница был! В это время был замминистра иностранных дел, тоже коллекционер, Семенов, и Костаки помогал ему собирать 20-е годы. И когда ему нужно было вывозить Клюна, Малевича, Древина и так далее, он подарил государству новгородскую икону XI века. XI век в России — это самое начало, в Италии VIII век уже так себе. А в те времена была такая иллюзия: иконы этого периода стоят огромные деньги. Он, по-моему, участвовал в акции КГБ, которому нужна была валюта на всякие операции, — ездил в Париж и участвовал в аукционе, продавал иконы. И он дарит новгородскую икону, а за это получает разрешение увезти Любочку Попову и так далее. И когда он приехал в Германию устраивать выставку, то сразу стал миллионером — вот такая операция. Кое-что он оставил Третьяковке, конечно. Я его коллекцию видел на выставке Москва-Париж, он именно там показал Любочку Попову. Георгий Дионисович был настоящий коллекционер, повел меня: «Смотри, у Любочки какой сзади грунт», — даже не спереди, а сзади показывал.