Для тебя подвал — «становой хребет русской цивилизации». Какой была частная жизнь твоего подвала?
Кроме черных красок, не найдешь ничего. Нельзя описать жизнь подпольного общества в розовых тонах, с самого начала была сплошная чернуха. Начались подвалы в Москве в начале 60-х годов, когда Хрущев расселял людей из центра на окраины и москвичи бросали все, — освобождались огромные подвалы с вензелями, бронзовыми ручками, куда легко за взятку можно было поставить телефон, как Брусиловский. Приблизительно все подвалы были похожи, несмотря на некоторую персонификацию под хозяина. Жизнь всех владельцев трамбовала под один каток. На моем пятачке на Сретенке было пятнадцать подвалов, которые я постоянно посещал, и все они приблизительно жили под одну сурдинку. Приходили люди без звонков — кто поболтать, кто с пол-литрой, кто продать, кто читать стихи, кто показать картинку. У меня был доходный подвальчик на углу Садово-Сухаревской, напротив кинотеатра «Форум», куда часто приезжали иностранцы, с ними у нас был взаимовыгодный обмен. Зверев там часто рисовал, сделал штук двести портретов по заказу иностранцев.
Подвальная жизнь развивалась вне инфантильной советской системы.
Здесь ты сам создаешь систему. В салоне Аиды Сычевой собирали все московское общество — у нее был такой принцип: всех приглашать. Аида появилась уже в 57-м году через мужа Осипова, которого потом посадили, а салон продолжился. Всех собирала, и получались самые неожиданные встречи, когда можно было встретить американского посла с дворником. Открытый дом — начиная от участкового милиционера и кончая последним бродягой. А кто решится на такой салон из конформистов? Никто! Все забаррикадировано. Моя знакомая жила на площади Восстания: входишь — сидит тетка, рука на трубке: «К кому идете? Документы покажите!» — «К Паустовскому? Нет — он отсутствует, уехал». А на самом деле там все сидят, пьют — не пускают. Вот что значит официальный салон — не пройдешь.
В каждом подвале был свой персональный мир?
У меня был литературно-художественный — жил Игорь Сергеевич Холин, сидели Сапгир и Балл. Плюс музыкальный, из кабаков шли ко мне допивать по ночам джазисты — Товмасян, Герасимов, Журавский. Я ведь не посещал джазовые фестивали, по кабакам бабы тащили — надо послушать того или другого. Раза два я ходил в молодежное кафе, райком комсомола устроил, где играл Андрей Товмасян. Мой подвал был открыт решительно всем — и алкашам, и художникам, и военным, и ворам, и участковым, и блядям, армянам, немцам, евреям, антиевреям — в подражание Аиде я запускал всех, все было открыто. В других подвалах был алкогольно-художественный мирок, еще что-то. У Заны Плавинской тоже был салон, но алкогольный. У Брусиловского с Бачуриным появился из Харькова Лимонов с женой, красавицей-наркоманкой. Но быстро с ней разошелся, закадрил жену плакатиста Щапова и увез ее за границу. Люди типа Лорика, Каплана, Дудинского сами ничего не создавали, не рисовали, но все время крутились вокруг Мамлеева. Мишка Каплан написал, правда, гениальные стихи: «Прости меня, моя страна, за то, что я кусок говна!»
В твоем подвале пьянок особых не было?
Было дело — когда в подвале жил Валетов, приятель Зверева по Сокольникам, или Холин устраивал банкеты и тащил туда баб. Собирали поэтов, художников, и Зверев обязательно напивался. Однажды затопило подвал, вода поднялась, Зверев говорит: «Трубы надо засыпать цементом и завязывать тряпками!» «Где достать цемент и тряпки?» А он: «Вот, на стройке здесь полно!» И мы ведрами оттуда потащили цемент, килограммов сто перетащили, тряпками стали заматывать трубы. У меня он был постоянный житель, его не надо было приглашать, у меня была его художественная база, контора, где шли заказы. Он занимал все три комнаты, когда работал, а я уходил, меня нет. Если серьезные дела — все уходили. Но ключа я ему никогда не давал, отдавал ключи Валетову — он мог сидеть и пиздить с ним часами, у них было много общих тем — и детство, и настоящее, и в шашки резались они без конца. На Зверева я подвал не оставлял, он писал в амбарную книгу на входе: «Я был — сижу в диетической столовой напротив — пошел с бабой в кино — приду через час. А.З.». Заходишь в столовую — он там сидит.
Гостевая книга, наследница салонных альбомов!
Когда я обзавелся доходным подвалом в 66-м году, то открыл здоровенную амбарную книгу, куда писали все желающие — и мой квартирант Холин, и родственник Фрадкин. Однажды я написал в журнале: «Фрадкин как мозоль на пятке!» Он обиделся и написал: «Валь, ты охуел, что ли?» Надоедливый был парень! Книга, которую я нашел на помойке, была нашим телефоном. Холин меня научил: «В армии у нас всегда это висело в бараке». Отмечали сержанты и офицеры, куда кто ушел и чем занимается. Книжку неоднократно срывали и уничтожали бродяги, да и свои тоже, поглумиться. Пришел вдребезги пьяный, никого нет, обозлился, книгу сорвал и выбросил, растоптал сапогом. Ее стащил кто-то, ворья много было, но кое-что я вырвал оттуда — почеркушки Зверева, например.
Зачем в подвале нужен был постоялец?
Грабежи были постоянно, нужно было сторожа держать! Замки ломали. Когда ты уезжаешь на три месяца на юг или на дачу, обязательно кто-то ворвется. Нужен сторож, чтобы люди видели, что свет горит, не брошенный сарай. А то залезут скваттеры и будут жить. Так было неоднократно в Москве, когда ломали замки, — к Брусиловскому залез поэт Серега Чудаков и жил с бабами месяцами. Куда с девушкой идти? Подвалы были отелями, борделей не было тогда. Бродячий поэт, красивые девушки, манекенщицы, врываются и прыгают в окошко, ночуют. А сейчас бомж — это бомж.
Манекенщица, по идее, должна выбрать зажиточного писателя, академика.
Человек из подвала вкуснее, с подвальным поэтом интереснее. Чего Галя Миловская лезла в подпольное общество? Интереснее! Люди с большим воображением, много идей, они раскрашивают тело, меняют туалеты. А что академик? Полосатый шерстяной костюм каторжника, галстук черный, похоронное бюро! А детишки академика сами лезли к нам в подвал. Кто Витю Ерофеева звал ко мне? Папа — посол, известная личность, и вдруг человек лезет в подвал. Там что, медом намазано? Там было веселее гораздо, чем с папой! Плюс флер опасности. А что с папой сидеть на даче, на террасе, куда смотреть, о чем говорить? О получке? О поездке в Берлин? Какие шмотки гэдээровские везти домой? Неинтересно! Внучки маршалов по подвалам прятались в кофточки от холода — но лучше, чем с папиными денщиками на даче сидеть в Кунцеве. А подвальное сборище, музыканты, поэты, художники, ореол заграницы — один выставился в Лондоне, другой в Чехословакии, для девиц очень интересно. Все самые красивые бабы были у нас, художников подполья.
Подвальное брачное агентство!
Замечательное брачное агентство было подпольные салоны — все знакомые там женились. Все без исключения. Какой-то художник женился на дочке маршала Якубовского, Кирилл Дорон кадрил внучку маршала Тимошенко, масса случаев! Дочки академиков, маршалов, писателей знаменитых. Но люди ломались в свою очередь — например, Алексей Паустовский, сын знаменитого писателя советского. Сломался, ушел в подполье — выпивон, наркота, поездки, девочки, все легко, лучше, чем там. Опасная, красивая жизнь. А здесь все, что было в московских подвалах и чердаках — в сквате. В скват на Риволи приехали девки с телевидения несколько лет назад, с камерами, снимать и обсуждать. Там живописно, где еще найдешь такое место? Снимать серое незначительное здание с людьми? К русским на Жюльетт Додю, где Хвостенко заправлял со своими приятелями, часто приезжало телевидение французское или швейцарское. Скваты — это то, что было в Париже в XIX веке.
А как появился Хвостенко?
В 61-м году в Тарусе, у него была постоянная связь с Москвой. Хвост был в поэтическом кружке — а это кружок богемный — водка, наркота, девочки, гитара, Ентин — большой специалист по джазу. Они подражали американским битникам, жили автостопом — выходишь с бабой, садишься в кусты, ждешь, когда грузовик появляется на повороте, прыгаешь, и он тебя везет до следующей станции. Русская ветвь международного битничества. Инвалид Боря Понизовский, приятель Нусберга, держал литературнохудожественный салон битников в Ленинграде, позднее стал держать Кузьминский. Салончик группировался вокруг Ахматовой, «ахматовские сироты». Других салонов там я не знал. Но я с ними не общался, жил в Москве. Холин, Сапгир — тоже в каком-то смысле барачные битники, все одно направление, несмотря на разницу в возрасте. Холин — самый старый, 20-го года рождения, Хвост — 40-го. 20 лет за разницу не считались. Хвост остается верен своим заветам юности, и за границей продолжается то же самое — его конформизм не ломает совершенно, он не склонен к нему никак, так и остается бродягой, битником. Конформизм — это дом, серебро, фарфор, жена, дети, внуки, парк автомобильный, яхта в Ницце. Личной философии Хвоста я не знаю, мы до его философских взглядов так и не добрались, но Толстый, который с ним общался несколько лет подряд, считает, что Хвост делит общество на две части — гениев и мусор, быдло, которое обязано содержать гениев. А гений ничего не обязан, он живет сам по себе, и, если у кого-то занял тыщу франков, можешь не отдавать. С какой стати отдавать быдлу? А если дал твой приятель, сломался и попал на удочку — значит, тоже быдло, не надо давать. Вот такая философия разделения гения и мусора. Но если она ему помогает жить, почему нет? Другое дело, что это может не соответствовать действительности, но это его взгляды.
А ты сам ездил в Ленинград?
Нет, я не знал, зачем туда ехать? Я ведь не был битником, у меня совсем другая система жизни. Я вода, у меня философия воды, восточная философия Лао-Цзы. Вода поднимается, опускается, шумит, отходит, заходит. Но я не искатель, специально никогда ничего не искал, моя жизнь построена как текучая вода: или потоки сносят Вавилонскую башню, или остаются стоячим болотом. Все зависит от внешних обстоятельств, которые формировали мое собственное поведение. А ездил я по делам, просто автостопом я бы не поехал. В 63-м я ездил с одним журналистом, потом встречался с моим преподавателем Аббой Максовичем Кором и собирателем Каценельсоном, одна шайка-лейка. Тогда Михнов-Войтенко выскочил, из тюбика мазавший интересные, самобытные картинки — особенно когда я ничего не видел. Потом, на Западе, попав в музеи, я увидел, что это все вторично, провинциальное повторение, чем оно и было на самом деле.