Целым институтом московской жизни была пивная.
Такой орнамент жизни — у других это были партсобрания! После больших выпивонов все битники с бабьем шли в пивные бары, заправлялись пивком, шел разговор, а потом что-то всерьез соображали насчет бутылки. Находили деньги, опять выпивали, шли по домам, потом ехали дальше — шло постоянное перемещение по квартирам. С похмелья я приходил в стекляшку на Сретенке с Эдиком Штейнбергом или другими друзьями — до Музея современного искусства дело не дошло, а пивных много понастроил из стекла и стали архитектор Посохин. Юрий Осипович Домбровский постоянно стоял в углу в черной кепке, заправлялся пивком, вливал в огромные стеклянные пивные кружки четвертинку, ерш получался, потом спускались какие-то его приятели-писатели, один хвастался постоянно, что знал испанского генерала Листера. «А кто такой?» — «Герой испанской войны 37-го года, командующий фронтом под Мадридом, бежал вместе с Ибаррури, где-то в Сибири скончался». Домбровский что-то волок свое.
Случайные встречи, ткань альтернативной истории. Какие были основные места?
В Парк Горького я ходил реже, начал в Сокольниках, там чехи построили стекляшку на выставке, где подавали шпикачки с зеленым горошком и очень вкусное чешское пиво «Праздрой» и «Пльзень». Стояла очередь как всегда, надо было подождать, но если уже туда ввалился, то посиделки на два-три часа, закусон великолепный, заливные судаки, пальчики оближешь! Приходили одни и те же люди. Сначала вгиковцы — Вулох, Сашка Васильев, много людей можно нанизать как бусы. Я никогда не привязывался к какому-то пятачку, как связанные двором люди под начальством участкового, — дворов для меня не существовало. Водопроводчика мне нужно было поймать, чтобы отремонтировать туалет, а чтобы идти с ним пить — никогда. Я с дворником никогда не пил в стекляшке, а всегда звонил по телефону и вызывал приятелей с другого конца Москвы. Это и была московская артистическая богема.
В Сокольники вы со Зверевым катались?
Конечно, обязательно — вечером, в хорошую погоду, в такси и в Сокольники, выгружаешься, загружаешься пивом, банок десять-пятнадцать пузатеньких пол-литровых. Мало ему показалось — надо еще четвертинку добавить в стекляшке. На пленэре выпивон был очень редко — опасно, вдруг конница, монголы нападут, а здесь стены охраняли. После Сокольников второй был Центральный парк, где был деревянный барак огромный с колоннами, еще 30-х годов, куда мы шли, когда отпускали из института, и уж там начинали глушить по десять-пятнадцать кружек. Рядом был выставочный зал для художников. В высотном здании «Украины» был очень модный респектабельный бар, там собирались иностранцы, богатые люди с Кутузовского проспекта и могли быть неожиданные эксцессы между пьяницами и богачами. Заводилой был скульптор Сэм, седой пожилой мужик, может, плиты для покойников резал? Снегур часто меня вытаскивал, братья Алимовы, потом Пятницкий вдруг там появился, влюбился в какую-то девицу на Кутузовском и с ней приходил туда. Пятницкий вообще не вылезал из этих учреждений, но я с ним очень мало общался. Сначала я его видел, а потом он как-то исчез от всех, отказался от дип-искусства — то ширялся и на люди не выходил, то пил-гулял, сидел в какой-то «Яме» на Пушкинской, но я туда не ходил.
Настоящие рестораны появились позже?
Они всегда были. Я, получая большие деньги за иллюстрирование, 100-200-300-400 рублей, брал двух-трех приятелей с бабами, мы выбирали самый лучший кабак — «Москва», «Центральный», «Октябрьский», «Будапешт», «Берлин» — и шли туда пировать. Заказывали стол: суворовские вырезки, коньяки, вина, шампанские. От высших кабаков до дна. От «Ямы» до «Праги». Если ты хочешь выбрать кабак тихий, без грохота, идешь в «Центральный», где была русская кухня изумительная, лакей в черном фраке подавал роскошную солянку еще в те времена. В «Национале», как ни странно, я ни разу не сидел в кабаке. В кафе — да, у меня было место даже облюбовано сбоку, там можно было обойтись легкой закуской и заказать кофе, а на второй этаж я никогда не поднимался. «Метрополь» мне не нравился, и был я там один раз. Коктейль-холл на улице Горького, где вся фарца собиралась и золотая молодежь. В «Артистическом» кто-то собирался из белютинцев, а в последнее время ходил Зверев, ожидая, что старуха Асеева, жившая напротив, появится. Из кавказских был «Узбекистан» и все шашлычные, где одна вонь стояла. Знаменитая шашлычка была на первом этаже за кинотеатром повторного фильма.
Как ты впервые услышал о Звереве?
О Звереве я услышал впервые в 58-м году. Знакомство было опосредованным, Зверев в это время был уже известен через Костаки. Мне рассказал о нем сын известного кинорежиссера Георгия Васильева, автора «Чапаева», с которым я вместе учился. Сашка сказал, что есть такой странный богемный тип, гуляет по Москве, рисует и у него есть несколько штук его рисунков. Я пошел к нему в гости, он показал, еще у него были рисунки Булатова и Яковлева. Так я познакомился со Зверевым заочно. А через два года я с ним встретился в курилке Музея изящных искусств имени Пушкина, где работал в Египетском зале, делал практику с саркофагов каких-то фараонов. Со мной рядом был Володя Каневский. И я увидел какого-то типа, который шастал по музею с персональным блокнотом и карандашом, делал наброски с прохожих, а в курилке зажигал вонючие сигары. Вдруг спускается девица — высокого роста, объемистая, с плечами. Встала за спиной и говорит: «Как красиво, колоритно, вы такие интересные художники! Я эту картину могу у вас купить?» Я обалдел — мне никто никогда не предлагал купить картину. Студентам было запрещено торговать на стороне. А Володька говорит: «Давай, давай!» Я запросил 45 рублей. «Пожалуйста, я завтра принесу. Вы здесь надолго?» Я говорю: «Наверное, месяц будем работать!» Назавтра, я еще не закончил картину, принесла деньги. Познакомились — Люся Назарова, пловчиха, занимается спортом и рисует для себя. Зверев потом мне рассказывал: «Висит картина какого-то мудака у нее на стене, я хотел ее замазать!» Люся сказала, что это художник Воробьев, которого она купила в Музее Пушкина. «На хуй Воробьева, все замажу, враги хотели жену отобрать, жить не дают!» И потом картина куда-то исчезла — или продали, загнали, или держит до сих пор — хорошая картинка была! В музее мы поздоровались, а потом уже стали ближе — с 66-го по 74-й год он практически не вылезал из моей мастерской. Я не говорю, что он дневал и ночевал у меня постоянно, — он садился в «букашку» и ехал к Немухину на Маяковскую и там что-то делал. Он постоянно менял мастерские. Но до 74-го года я с ним очень плотно общался.
А как Зверев сошелся с Люсей?
Люся мне сказала: «Я спустилась в музее, а он говорит: „Садитесь, я вас увековечу!“» Она села, он ее нарисовал и влюбился. И на следующий день сделал предложение. Она клюнула: «Мне понравился этот персонаж — нарисовал красивый портрет, и я решила пойти на авантюру». Через месяц-полтора они поженились и летом 61-го года уехали в свадебное путешествие в Тамбовскую область, в Кирсановский уезд, в родовую деревню Зверева, откуда его мама, заниматься творчеством. Там нашли родичей и жили полгода, страдали без хлеба и молока. Той же зимой мы бродили с Эдиком в Тарусе, а они дрались в Кирсанове, с первого же дня начались драки: «Ты меня предаешь, посмотрела на мужика!» Он запрещал бабам смотреть на мужиков, восточный стиль, турецкий султан — надо идти уткнувшись в землю, закрыв волосы платком, а потом возвращаться домой и сидеть, любезничать друг с другом. Домострой! В том же году появился от Люси сын Мишка. Потом он ее бросил, сказал, что она нашла себе в Риге какого-то любовника, он ей не нужен, и скрылся в подвале Плавинского на Смоленке. Потом заделал дочку Веру. Вспоминал он ее всегда, каждый день. «Люсизм» ее называл. Но у него, по-моему, не было никакого желания вернуться в семью, он считал, что он им только помешает жить. Люсю я видел часто, она дружила с Ольгой Свешниковой, которая любила собирать в Коптеве всех старых жен — первую жену Плавинского, первую жену Зверева. Сама Ольга тоже была одно время женой Холина, а потом перешла к Свешникову. Она здорово всегда угощала, накрывала стол, в соседней комнате жил ее сын Сашка от первого мужа. Однажды я пришел — за столом одни жены, провожали Голомштока за границу. Шток сидел с черной бородой, Свешников молча в углу, и молчаливые жены — одна Ольга краснобайствовала.
Друживший с ним Амальрик писал, что «это был гений в потенции, но в потенции неосуществившейся».
Я не могу говорить объективно — потому что сам художник. Но я рисовал картины, а Зверев рисовал жен иностранных дипломатов, получая 300, 200 или 150 рублей, в зависимости от клиента. Если клиент был ему симпатичен, он брал поменьше, с противного — побольше. Говорят, что Зверев сделал 30 тысяч рисунков. Талант у него был от природы замечательный. Но он за 55 лет жизни не сделал ни одной вещи музейного образца. Его современники на Западе сделали много солидных вещей, которыми гордится культура. Но у Зверева не было ни возможности, ни желания сделать капитальную вещь. У Зверева, кроме набросков, ничего нет. Он — автор набросков, у него 30 тысяч набросков. Наброски многообещающие, но капитальной картины он так и не сделал. У него не было условий. Я считаю лучшей эпохой Зверева начало 60-х годов, 61-62-й, когда он сделал серию в 200 иллюстраций к Апулею. Вся коллекция находится у Костаки. Это были потрясающие вещи, чрезвычайно сильные, но это иллюстрации, не картины. Костаки отбирал, Румнев отбирал, академик Работнов брал у него хорошие вещи — но лучшие картины, пейзажи маслом, он сделал на даче Асеевой в Перхушкове в 68-м году. Замечательные пейзажи он делал на мешках, а потом уже ничего не было. В это время работали Базелитц в Германии, Раушенберг в Соединенных Штатах, которые делали капитальные вещи мирового класса. А у Зверева оставались наброски. Он бы сделал картину, но его задушили обстоятельства.