Врубель тоже явление национальное, нельзя его сравнивать с Сезанном или Матиссом.
Есть 15–20 художников, которые сейчас на виду. Но я не знаю ни одного артиста этой эпохи, который мог бы на равных состязаться с западными собратьями. По убожеству они ниже всем — культурой, качеством. Казалось бы, такой дикий народный необыкновенный талант, как Зверев Анатолий Тимофеич. Но когда начинаешь смотреть мировое искусство целиком, по всем странам, приблизительно в каждой стране можно найти по сто человек такого же типа, начиная с 25-го года по 65-й. Листая множество монографий, я натыкался на полные соответствия по технике, цвету, стилю — только лучше, потому что Анатолий Тимофеич с конца 60-х годов стал рисовать овальчики с натуры, халтуру в анфас. Иногда просто без сходства: «глазки, носик, оборотик, вот и вышел ротик». Профиль он уже не рисовал, надоело, три четверти редко попадались, в основном в анфас, особенно иностранцам, которым нужно было быстро начертить заказ. В результате от природы богато одаренный талант не распустился по-настоящему, не осуществился.
Осуществился, но сам по себе! Где бельгийские холсты, французские краски, просторная мастерская? И он превратил свою жизнь в искусство перформанса.
Но я Зверева вижу большим, монументальным художником. Потому что, когда он рисовал в Сокольниках петухов в 56-м году, где его засек Румнев, это были здоровенные декоративные щиты, человек был расположен к большим монументальным вещам. Он должен был делать гигантские картины, два-пять метров шириной, как делали Поллок, Мазервел, Сулаж, — чтобы по-настоящему себя показать. А делал почеркушки. Модильяни делал портреты метр на полтора, у Зверева такой картины не найдешь. Конечно, можно проклинать режим — «зажали», «били», это верно, но на 50 процентов виноват сам автор, который мог бы как-то выскочить из этого дерьма. Так что «режим заел» по-чеховски: пришел приятель — «надоела царская власть»! А если копнуть поглубже, жена изменяет.
Зверь был из этой категории — образования никакого, все от природы. Зверев — явление типично российское и в Европе не проходит. Здесь таких Зверевых — сотни по скватам. Типично русское юродство.
Выходит, что магия личности притягивает больше, чем творчество, хорошие работы разлетелись по свету, а то, что показывают в Москве, уничтожает его как художника.
Правильно, но, если нас позовут на соревнование и мы выставим Зверева, нас сразу разобьют — нельзя показаться с таким человеком в мир. Сразу засмеют — что вы принесли, две гуаши фас-анфас? Когда у нас картины и инсталляции по 20 метров. В 50-е годы огромные холсты Поллока, Арчила Горки, Ротко уже висели в Музее современного искусства. Это же гигантская культура — американское искусство. Разве мы можем с ошметками Зверева и Яковлева туда идти показываться? Но не будем сравнивать — это несравнимые вещи, наше кухонное искусство 60-х годов и западное, даже 20-х. Все равно что сравнить пылинку с горой Фудзиямой.
Говорят, что Пикассо часами простаивал в зале Врубеля на русском салоне в 1906 году в Париже, а через 60 лет хвалил парижскую выставку Зверева.
Выдумка Костаки, чтобы поднять престиж своего любимчика! Пикассо писал по-французски с ошибками, такой расписки я не видел — на нее можно было бы купить магазин или ресторан. Зверев начал халтурить с 65-го года, после выставки в Париже, которая ему вскружила голову, несмотря на то что он швырял эти каталоги направо и налево.
Для Зверева чрезвычайно важна проблема качества и халтуры.
Лишняя деньга тащит за собой халтуру. Если тебе повезло в одной вещи, ты начинаешь ее выдавать на конвейер — и посыпались деньги. А когда делаешь небрежно и много, теряется качество искусства. Он был так знаменит на Москве, что вся интеллигенция ползла к нему на четвереньках. Игорь Маркевич бегал за вином, а для Зверева не существовало разницы между Маркевичем и дворником. И Зверев начал делать бесконечный фас, почти похожие друг на друга вещи. Но оценкой его творчества займутся искусствоведы, а жил он 20 лет от заказа к заказу, от американца к французу, от француза к аргентинцу, меняя стойбища с чердака на подвал. До 65-го года у него был один молодой творческий порыв, тоже лет двадцать — рисовал он с 15 лет. Кто-то сделал ему выставку, однажды я приехал к нему в Свиблово, зашли на кухню, где была свалка — там стояли застекленные, оформленные работы, половина перебита спьяну. Выставки были в клубах физиков или химиков или в кинотеатрах, а может, на квартире у князька Волконского или Сашки Васильева, кто-то его собирал очень аккуратно.
Свиблово он не любил, называя «Гиблово», — там и умер.
Нет, он там ночевал постоянно. После того как мамаша получила квартиру, он туда часто наезжал, возил знакомых — раньше они жили со всей большой родней в рабочей коммуналке барачного типа. Я бы не сказал, что Зверев был клошар. Это тип богемного художника советской выделки. Богемные художники в XIX веке собирались, курили, рисовали в шляпах, все это было принято, но это было непросто в обстановке советской власти. Его можно себе представить сейчас в парижском подвале, но великие художники в Париже не сидят по подвалам. Так что, если бы Зверев сейчас жил и работал в Париже, он бы сейчас сидел в отеле «Ритц» с Майклом Джексоном и пил шампанское или коньяк. А не у Хвоста в подвале.
Кто-то написал, что квартиру дала ему Фурцева по просьбе Маркевича.
Какая Фурцева? Маразм чистой воды. Мамаша стояла на очереди 20 лет, туда прописали и сына. Фурцева узнала, что есть такой человек, от Маркевича. «Но у нас такого художника нет в списках, я проверяла!» — «А в моих есть!» Мотался он в центре — в Свиблово никто не мог поехать, далеко, транспорт не ходил, владельцев частных автомобилей было мало среди москвичей, а иностранцы не ездили. Следовательно, Зверев пользовался услугами своих приятелей, они давали ему стенку и место для работы — то там, то сям. У Зверева было семь подвалов, по числу дней в неделе, где можно было отметиться и что-то сделать. Все было забито, программа расписана на неделю вперед. Все это был экспромт, конечно, но хорошо расставленный. Если говорить точно, то при мне было три стенки — он ночевал и работал у Немухина, у старухи, у меня, иногда у Аиды. Моя исчезла, появилась у Рудика Антонченко, потом появился какой-то Михайлов-Романов. Может, еще были какие-то засекреченные пункты?
Но знакомых-то пол-Москвы, у него была карта с адресами.
Но это приглашения на час. Беспокойный постоялец, люди неохотно пускали таких на ночевку, а если пускали, то на ночь, не больше. В 68-м году Ирка Васич, редакторша из издательства «Детская литература», угощала, были гости, Борух пришел, Алексей Иваныч Шеметов — писатель из Тарусы, Лешка Паустовский, человек семь, Зверев сделал с нее портрет карандашом, она предложила ему ночлег после выпивона крепкого. Только что познакомилась с человеком, постелила в роскошной квартире в сталинской высотке на «Красных Воротах» чистые простыни: «Толечка, ложитесь!» А он в грязных ботинках, осенью дело было. «Да вы же в ботинках, Толя, и в костюме!» — «А простыни грязные, я должен спать в костюме!»
Это у него озорство или шизофрения?
Озорство, конечно. Задача Зверева была выпить и закусить. Что это значит? Сначала похмелиться, потом надраться как следует, потом пожрать, потом еще выпить и в конце концов завалиться на пол в пьяном угаре. А если нет рядом приятелей — попасть в вытрезвитель. Его не раз поднимали с тротуара — лавки он презирал, пожарники и санитары, и везли в вытрезвитель. В запасе у него всегда были деньги под ботинком — 25 рублей. Когда ботинки снимали, деньги забирали, а его самого мыли холодной водой и наутро выпускали. Так что вытрезвитель был его вторым постоянным обиталищем. Таких случаев были сотни. Что-то экспромтом, что-то по привычке. Если он заваливался к Леве Рыжову, то играл до четырех часов ночи в шашки, два часа спал, храпел безбожно, тот знал его как облупленного с пеленок и укладывал на полу, под стол или рояль, потом рано вставал, искал искристое шампанское на опохмел. И начиналось все сначала — походы из одного кабака в другой, одной стекляшки в другую, пока не напорется на халтуру или на встречу с каким-то человеком, из которого можно что-то вытянуть. Чаще всего его провоцировали нечистоплотные друзья. Один подрядился, сказал: «Я заплачу, довезу, высажу», а на самом деле просто хотел проехаться за его счет и смыться. И таких было полно — среди художников больше всех. Зверев чувствовал предателя — у него был звериный нюх — и устраивал провокации, чтобы человек чувствовал себя неловко, в неудобном положении.
Рисовал он на твоей памяти все время?
При мне, с 65-го года по 75-й, он ни разу не рисовал для себя. Может, Немухин заставлял его под палкой делать какие-то вещи — петуха или курицу, но при мне он рисовал портрет — гуашь, очень редко масло, рисунок фломастером два-три цвета, того же персонажа, и в подарок набросок, чаще всего лошадку. За три такие штуки давалось 150, 200 или 300 рублей. Получал — и куда-то уезжал на такси, искать пивную, где можно заложить. Культурных, общественных мест он страшно боялся. У него была боязнь толпы, он считал, что его должны схватить и посадить в вытрезвитель, в тюрьму немедленно. Бродяги были запрещены в Москве в эпоху Брежнева — их вылавливали и ссылали на дальние острова. Поэтому он всегда предпочитал щели, дыры, где можно было спрятаться от людей, — подвалы, дачи в лесу.
На дачи вы ездили постоянно?
С ним мы вместе дачу снимали под Звенигородом. Я ему помог снять дачу для детей и Люды в деревне. Дальше — Горки, правительственные места, а рядом, на конце деревни Марьино, где жил писатель Пришвин на берегу Москвы-реки, Зверев. Я жил во Введенской, через лес, рядом с Хольмбергом, с которым уже разошелся, и у него жил какой-то генерал. Пархоменко приезжали, Зверев все время торчал — то туда, то сюда, в футбол играли. Ездили в Перхушково, он ко мне в Кратово приезжал в 72-м году, где я снимал дачу у собирательницы его таланта Рубины Арутюнян — там из извести гнали самогон и наркотики. Но он не попал — выпил, закусил и уехал, не снимая пальто. А с 70-го года он уже ездил в Перхушково один, к старухе. Но он ее тщательно охранял, стоял как часовой с винтовкой, не всегда подпускал. Не дай бог, посторонний ворвется, отберет старуху себе!