Кто давал слабинку, тут же прогибался, и Зверев садился на шею. Даже Амальрик попал под зверевское влияние.
Сомнительно. С такой натурой ему приходилось только сопротивляться бешеному натиску дикаря. У Зверева последователей быть не могло, потому что жизнь превращалась в ад, если ты пытался ему следовать. Лева Рыжов — тоже сильный характер, у него своя отдельная жизнь, Зверев не мог сесть ему на шею. Они вместе росли в Сокольниках, в одном изокружке, и с детства знали друг друга как облупленного, там никаких пересчетов быть не могло. В сокольнической шайке-лейке было несколько человек, и они уважали друг друга, никаких счетов не было. Зверев больше всего ненавидел мещан. Лидия Алексеевна Мастеркова для него была враг номер один — апофеоз мещанства. Отличная художница, но быт, поведение! Я ему говорю: «Женщинам ведь нужно жить, мыться, красить губы!» — «Нет, женщина не имеет право красить губы! Она должна быть естественной до конца».
А как ты или Эдик выдерживали зверевский напор?
Со мной было легко общаться — у меня было несколько жилых площадей, куда я мог быстро улизнуть, скрыться от навязчивых приятелей. А они выживали в подвале, где был верный сторож — Синицын, Валетов, Холин. Синицын сейчас крупная шишка в Москве, а он ученик Аркадия Акимыча Штейнберга по прозе. Акимыч Зверева не переносил. До 66-го года Эдик был для Зверева возможным кандидатом, но после женитьбы на примерной супруге все их отношения кончились. Галя позволяла выпить раз-два с приятелями на отшибе — но так, чтобы человек отключался на сутки-двое-трое, было уже невозможно. А бабы плелись за ним, потом расставались. Я с ним никогда не шатался по улицам с утра до вечера. В пивную ходили на час — на два, дальше жизнь по-другому развивалась.
Он любил говорить о своих увлечениях?
Своеобразный обрывочный стиль городского пьяницы, краснобая из пивной, который может без конца долдонить обо всем — о политике, о водке, о ценах, о бабах. Зверь был из этой категории — образования никакого, все от природы. Слабых эксплуатировал. Зверев очень часто влюблялся. Красавцем его назвать нельзя, он был полненьким и с брюшком, внешность его скорее была отталкивающей. Надя Сдельникова, цыганка, еще была масса женщин, за которыми он ухлестывал. Он брал женщину, как крепость, которую обкладывал со всех сторон, пока она не сдавалась. За всеми я не следил — до 65-го года я практически не знаю его жизни. Но всех его баб я не знал — надо было следить за своим подвалом и своим хозяйством.
Зверевские женщины в конце концов уподоблялись ему?
У женщин есть свойство следовать, подчиняться своему водителю-мужику, и, если какая-то поэтесса или цыганка пытались за ним плестись, они сами превращались в стопроцентных шизофреников. Когда я с ним сошелся очень близко в 68-м году, он влюбился в девушку из «Литературной газеты», с которой его познакомила Аида Батуркевич и в которую Зверев был страшно влюблен. Люба Боровикова была скромная, тихая, рафинированная, литературно настроенная изящная маленькая девочка из культурной семьи, работала младшим литературным сотрудником в «Литературке». Таскала чай Чаковскому, наверное. Он обложил ее цветами, консьержка носила, редактор газеты Чаковский чуть не обалдел: «Кому цветы?» Стажерке из института! На это он клюнул. Потому что, если красит и пудрится, — для него это уже блядища, некого воспитывать, не перед кем выпендриваться. Он ею и увлекся. Наверное, и другие были такие. Зверев влюбился в Боровикову, был какой-то затяжной роман с цветами, подарками, и однажды Люба не вернулась домой. В конце концов он ее засыпал букетами, и она пошла с ним в знаменитый ресторан на ВДНХ. Оттуда он ее повез к себе в Свиблово, не знаю, что там произошло, но через два-три дня туда был налет братьев этой девушки. Папа, важный полковник, пронюхав, что она исчезла, узнал, где живет ее ухажер. Сломали двери, ворвались и жестоко избили Зверева, Любу вытащили, засадили в «Волгу» и увезли домой. Оказалось, братья обнаружили, что он лишил ее девственности. Они избили Анатолия Тимофеевича до полусмерти — не знаю, как он выжил. После этого все зачахло — видимо, они угрожали его убить. Он испугался и прекратил ходить. Но сам Зверев мне сказал, что она ему не дала и сбежала.
Насколько опасны были его ухаживания?
И для него, и для бабы — опасная игра. Классическое ухажерство здесь не подходит, это совсем другое — он, правда, сразу предлагал руку и сердце, но это мало что изменяло. Он человек был опытный и знал, что на этом сразу можно сработать. Но поскольку он был человек внешне очень отталкивающий, костюм новый, только что снят из бостонского магазина, но уже лапша висит на нем, солома, сено, мазут — неприглядный вид! А мещане не любят эти вещи — костюм надо чистить, подавать в нужном ракурсе. Так что с женщинами у него всегда было сложно, даже с богемными бабами у него всегда были большие проблемы. С Надькой Сдельниковой были постоянные драки, ссоры, побоища — он ей руку однажды прижал дверью, тем не менее они все время вместе ездили куда-то — в Тарусу, на дачу, в 63-64-м году. Она многое может рассказать. Сдельникова такая натуральная — на Западе есть такой стиль cool. Мониста висит на шее, красочные одежды, две-три юбки расшитые, на голове чалма зеленая, серебро на пальцах, цыганский стиль. Красочная девка, но похожа на слона немного. Подруга ее, которой увлекался Целков, такая же была — Варька Пирогова. Художникам дозволялось снимать подвал — достаешь справку художественного фонда, что ты нуждаешься в жилплощади. И Надя, как и Пирогова, достали документы и в этих подвалах работали. Сдельникова сняла ему подвал — он не мог сам снять. Однажды завалившись туда от Плавинского, Зверев застрял на два года.
Многие художники плохо к нему относились, даже били — как у Михайлова.
Художники любят только себя — это главное в художниках. А если человек начинает напирать, наседать, садиться на шею, художник начинает сопротивляться и может звездануть приятелю по морде. Может, он после меня уже что-то такое вытворял? Его крутить-вертеть начало еще в армии — он рассказывал, что все хотел кого-то там зарезать. Ситникова Зверев боялся — тот мог убить, швырнуть нож и воткнуть тебя к стене. Он был псих первой категории, а Зверев боялся настоящих психов. Он знал, что это человек из Казани, из суровой тюрьмы, а эти люди способны на все. Ситников вообще не пил. Если ты принес к нему бутылку, он сразу забирал ее и прятал — не дай бог принести к нему бутылку. При мне Зверев глупость сморозил в присутствии женщин, кухня была огромная, там сидели какие-то красавицы, которых Васька охаживал, а Зверев сидел, пил пиво и вдруг чего-то ляпнул, сказал неловкое слово. Глаза у Васьки вышли из орбит, и он сказал: «Зверев, вон!» Зверев тогда накинул пиджак, пальто, сначала засеменил, а потом быстро побежал к дверям. Васька развернулся и швырнул дротик, который вонзился в дверь на 20 сантиметров. Тут и я под руку подвернулся. «И вы — вон!» И я ушел.
Какое лучшее твое воспоминание о Звереве?
Для меня он лучше всего держался за шашечной доской и в карточной игре. Зверев часто ходил в Сокольники в Дом культуры железнодорожников. Там был шашечный клуб, где мастера спорта Мишка Галкин и Курносов преподавали, Зверев не вылезал оттуда. Шашисты ненавидят шахматистов, те презирают шашки, но и те и другие — игроки, у них мозги перевернуты на арифметику. Стихи он писал постоянно, со школьной скамьи — он любил это дело, попадались красивые рифмы. «Кристален, как Сталин, и чист, как чекист», — было у меня в подвале написано. Писал и на стене, и в тетрадку — потом все выбросили. В последний раз я его видел на своих проводах — он молча сидел в ресторане «Пекин». «Толя, ну скажи что-то важное!» — «Сулейман Стальский!»
Как сложилась колония вольных художников в Тарусе?
Десять лет я провел в Тарусе, с 59-го по 70-й год, наездами. Постоянно я там никогда не жил. А в 70-м году смылся оттуда. Вначале, в 59-м году, мы приехали курсом вгиковцев на дачу к профессору Богородскому, заниматься пленэром, рисовать пейзажи с натуры. А потом познакомились с местными жителями, несколько человек стали моими друзьями. Там было много зэков, как рыбак Толя Коновалов, Юрка Смирнов, Аркадий Штейнберг, Ариадна Эфрон, Боря Свешников, Заболоцкий, — человек пятнадцать ссыльных было. Но никто не выделялся. Заболоцкий в 58-м году уже скончался. Мне говорили, что он ни с кем не дружил, был сам по себе, мизантроп. Кто-то приезжал к нему из Москвы, Степанов, еще два-три человека, а так ни с кем он не сообщался. Свешников тоже замкнутый, приезжал со своей женой Ольгой и пасынком, снимал у крестьян полдомика с верандой, каждый сезон менял дом. Но постоянно захаживал к Аркадию, потому что они вместе сидели в лагере в Воркуте. Аркадий постоянно свистел, курил трубку и рисовал цветными мелками или маслом протопопа Аввакума, идущего с посохом куда-то в Сибирь, навстречу ветер дует. «Замечательный персонаж русской литературы, Аввакум Петрович! — говорил он. — Вот, почитайте!» На стене у него висел портрет какого-то писателя знаменитого, стояла небольшая библиотечка. Вообще я Аркадия больше воспринимал как персонажа, как рыболова-любителя. Он все время занимался крючками, мормышками, навозом, червяков копал с Коноваловым. Третьим этапом шла его поэзия, но свои стихи он не любил читать — так, какие-то отрывки насчет Ветлосяна, где он сидел. А чужие все знал наизусть. Заболоцкого, всех.
Акимыч был и одним из организаторов «Тарусских страниц» и первой бесцензурной выставки в Тарусе.
Арифметически да, она оказалась первой. Ударная выставка — не связанная ни с деньгами, ни с успехом. Показаться, кто ты такой есть, не прятать под диваном! В России вообще никогда не было выставок, кроме юбилейных — «30 лет Советской власти». Занимали огромное здание Манежа и туда всех запихивали на юбилейное предприятие к революционному торжеству. Персональных выставок я не помню, а если были, то ни каталогов, ни афиш не было даже у знаменитых академиков. Помню, пришел на отчетную выставку Кончаловского, собраны все вещи, пригласительный билет на вечер Фаворский дал: «Явиться на торжественный вечер». Выставки у Рихтера, Волконского, Цырлина были скорее показами домашнего типа, когда люди собираются на два-три часа поболтать, а потом художник забирает картинки и смывается. Здесь же была выставка с афишей и прессой, Кобликов и Курчик написали в «Калужскую правду» и «Калужский комсомолец», полковник кавалерии Боря Балтер, автор воспоминаний «До свидания, мальчики!», все организовал, все было официально подготовлено. В афише не было ничего асоциального, было написано «Летняя выставка московских художников». Был вернисажный скандал, когда приехала группа