Собирателями были академики, врачи, знаменитый кардиолог Мясников, например.
Это крупные фигуры, настоящие коллекционеры искусства, которые собирали Айвазовского, Репина и могли заплатить деньги. Они покупали голландцев, фламандцев, все, что можно было тогда еще найти на московских базарах. Все скупали: то, что сохранили дворяне со старых времен, носили в комки, а потом комки закрыли, потому что исчез антиквариат. На Арбате всегда торчали свои, находили необходимые вещи. А уж такие штучки, как Малявин, Коровин, мирискусники, были везде, но их не покупали, неинтересно — люди охотились за важными именами. «Мир искусства» не считался тогда убогим, все было выставлено — Врубель, Борисов-Мусатов. Были хорошие и плохие, просто не все принимали их, как декадентов, но они никогда не были запрещены, как и Блок присутствовал в школьном учебнике по литературе для четвертого класса. В 50-м году я зашел в Третьяковку — «Гонец», дипломная работа Рериха в Академии, висела как образец реалистического искусства. Все сделано по репинским законам, комар носу не подточит. Учитель Зверева, Николай Васильич Синицын, живший в проезде Художественного театра, в мастерской наверху, собирал мирискусников. Учился он у Кардовского, все было непрерывно, Николай Васильич даже остался в стороне от всех художественных драк за первое место в Академии, вел гравюрный кабинет, резал линолеум. А главные граверы были Кругликова, Остроумова-Лебедева, ведь до «Мира искусства» графики не было. Эрцлейг стал образцом для всех, а потом каждый сам развивал потихоньку свое собственное кредо. Таких были тысячи. Зверев однажды затащил меня к нему на чердак, он угостил чаем, потом открыл папку и показал гравюры, картины, рисунки. У него была целая большая папка, города и крыши Добужинского, Лансере, Бенуа, невпроворот. Не знаю, куда он ее дел — загнал, наверное. Синицын по домам не ходил, но постоянно пасся в «Метрополе», где наверху был антикварный по графике, там же был и Лева Кропивницкий, даже моему дядьке там оставляли гравюры.
Кондитер-коллекционер!
Я не знал о его существовании, он впервые появился в 51-м, на похоронах дедушки. Оказалось, в 22-м году он смылся, сдал бухгалтерские курсы в Москве и стал кладовщиком в магазине. На большие металлические весы он ставил мешки с конфетами и чаем во дворе «китайского дома» на Мясницкой. Баба фасовала, а потом отправляли на продажу в магазин. Продавщицы все были женщины, а в тени, за бортом прятались директор, парторг и кладовщик. В результате произошло знакомство с художниками, которые населяли весь двор и приходили чай покупать. Напротив жил Осмеркин, в доме «Россия» жил до войны Фаворский, потом переехавший в Загорск. И к нему приходили художники, меняли рисунок на кулек конфет. Так у него собралась целая папка, потом он стал собирать марки, коробки спичечные и прочую чепуху.
Ну а подпольные собиратели?
Мало денег у них! В Советской России, во время, которое мы затронули, 30 лет, не существовало капиталов и коммерческого обмена, поэтому ни о каких толкачах не могло быть и речи. Кому толкать? Где Березовский? У них денег не было, даже Костаки платил Звереву три рубля или пять, иногда прокисший суп давал своему любимцу. «Зинаида Семеновна, налей нашему любимому Толечке куриного бульончика!» А она тащит бидон прокисшего супа. Вот и отношение мецената к артисту! Кто же себе позволит такие вещи на Западе в это время? Академики давали меньше, чем иностранцы, — 50 рублей, 100. А на иностранной продаже можно было гораздо больше выручить — пятьсот, тыщу. И если даже появился убогий рынок, то о каких толкачах можно говорить? Этим было неинтересно заниматься. Например, Андрей Амальрик был толкачом. Но какой уровень — дворового толкача! Взял у меня рисунок, загнал за пол-литра виски, бутылку виски променял на диск. Вот весь толк, замкнутый убогий кружок. Перестройка вытащила всех на настоящий базар.
Он очень метко писал, что, оказавшись на Западе, русские художники выглядели как голый среди одетых.
А зачем он это делал, ведь это же его птенцы? Он пишет про себя, это его курятник оказался плохим. По-моему, он ничего не понимал в искусстве. У него было очень примитивное эстетическое воспитание — он мог, наверное, внешне отличить картину Плавинского от Зверева, дальше образование не шло. Он не из любви к искусству пришел, а из торговых соображений. Шел сплошной обмен. Например, китайскую вазу можно было обменять на картину Вейсберга. Если он идет на обмен, почему не взять? Товар на товар, как в средневековое время. Поэтому на стенах висела сборная солянка — Вейсберг, рисунок Яковлева или Зверева, тут же рисунок Фалька или Шишкина. Мишка Гробман был величайшим менялой в Москве. Офеня-меняла. Грязный, опущенный, замазанный дегтем, в валенках, ходил по Москве, стучался в двери, вваливался. «А мы вас не ждали!» — «А я вот шел и зашел!» Садился, начинался разговор, потом обмен. Большинство в то время были такими — ни автомобиля, ни денег, все страшно убого. Ходячие коробейники! В гости приглашали редко — приходит с портфелем, забирает, дает деньги и уезжает.
Фарца шла со всех сторон! А как вы с Рудиком познакомились?
Рудик Антонченко щупал доллары, когда они еще не родились, наверное. «Грины хрустят!» Рудик был из совсем другой команды, чем Гробман, он пришел из колоды фарцовщиков, а не бедноты из Текстильщиков. Рокотов, Байтак, Файбышенко были его личные друзья, генеральный штаб был кафе «Националь», внизу, где лавочки. Столкнулись мы случайно — сидел в метро, ехал от иностранца с дареным диском в руках. Сонни Роллинза, наверное. И он подскочил сразу ко мне: «Продаешь?» А я еще сам не слышал. «Надо послушать, подумать, потом тебе продам». — «Да нет, давай я тебе сразу дам 25 или 30 рублей. А еще у тебя бывают товары?» — «Бывают». — «Тогда я к тебе заскочу». Обменялись телефонами, таким образом я его держал в кармане, а он меня на прицеле — как полезного товароведа. Когда Рудик мне сказал, что он еще график и рисует буквы, делает книги, я обалдел. Я сначала думал, что у него нет профессии. Он элегантно одевался, у него был совсем не билетный вид, скорее американца или европейца, красивый галстук, пальто, костюм, который он шил сам, но по американским чертежам, брюки здорово шил, все делал только для себя, на заказ брал очень редко. Молодое поколение, белютинцы например, все любили красиво одеваться — Лев Збарский любил первый иметь американский костюм с разрезом или галстук. А где достать? Надо спросить у Байтака или Файбышенко, который таскал с собой галстуки в кармане, скупленные наверху у телеграфа. Файбышенко я видел еще до Рудика — когда учился во ВГИКе, он приходил к нам в общагу, приносил галстуки. На фестивале они очистили всех студентов мира, сняли все поношенные галстуки! Но нельзя же все джинсы на себя натянуть — надо их продать. Или книжки, которые тебе привозят, четыре тома «Архипелага ГУЛАГ». Его же не солить, продать надо! Надо было как-то от добра избавляться, тогда появлялись фарцовщики, которые у тебя всегда это брали. И к тебе приходит торговец, профессионал — Валька Райков или Сашка Васильев, берут книги, дают тебе деньги, несут, загоняют втрое.
Но числиться где-то надо было!
У Васильева был билет шизофреника второй группы, которого он добился после неоднократных покушений на самоубийство на почве наркотиков и пьянства. Получил билет, еще и деньги к нему, 20 или 30 рублей, плюс торговля книжками — он отлично кормился. Сколько раз ни был у него в гостях, он всегда замечательно угощал, всегда первоклассная селедка балтийская с лучком, бутылка из холодильника. Сашка никогда не стремился сделать коллекцию картин, его больше тянуло к книжкам, иконам, бронзе, которую в большом количестве привозили из деревень здоровые ломовики, как сейчас вышибалы в ресторанах. Развозили в чемоданах по квалифицированным столичным людям, все распределялось — в обмен или на деньги. Прибыльная была специальность — лучше было заниматься фарцовкой, чем работать библиотекарем.
На выставку на шоссе Энтузиастов в 67-м году ты попал случайно?
Все в России делалось случайно — а с другой стороны, ничего случайного, я всех этих людей знал. Я ведь не свалился на парашюте, негром в Иркутск. Всех художников я знал, у меня жил Холин, а Холин с Рабиным лучшие друзья, и когда Оскар пришел ко мне в гости, то сказал: «Замечательные вещи, давай выставляйся с нами!» Это была типичная выставка художников дип-арта — все, кто там был выставлен, торговали с иностранцами. Там не было ни одного человека вне дип-арта. Мы загнали туда иностранцев. Вся группа плюс четыре человека, не имевшие никакого отношения к Лианозову, торговала с иностранцами. Три-четыре художника из Лианозова плюс любители-надомники Потапова и старичок Кропивницкий. Их можно было вообще исключить из этого дела, потому что они выглядели как черные цыплята среди баранов, никакого отношения к искусству не имели. Лианозовскому — наверное, но вообще в искусстве Потаповой не существует. Но это уже их политика — одна семья, одно родство, хотели выставиться кучкой и кучкой продаваться иностранцам.
К моменту выставки все ее участники уже были знаменитостями в подпольном мире.
Конечно! Свой клан, определенный круг покупателей — у меня уже лишние деньги лежали на сберкнижке в банке. Не знаю, каким образом они получались.
Все это было задумано молодыми, никому не известными художниками, Комаром и Меламидом. Плюс математик Виктор Тупицын, не имевший никакого отношения к искусству, но имевший друзей-художников и жену-критика. Они колдовали, и кто-то, чуть ли не сам Фельдман, их родственник, потребовал от них политического жеста, хотел, чтобы они проявились каким-то образом, чтобы услышали их имена, засветились в журналах. Но если выйдут Комар с Меламидом на Красную площадь, к ним никто не подойдет, кроме милиции. Запрут на пятнадцать суток, и никто не будет знать об их существовании. Значит, нужно знамя. А кто мог быть знаменосцем? Оскар Яковлевич Рабин. Других знаменосцев не было. Он и Ситников — два главных дипартиста, жившие уже 15 лет не работая, исключительно на иностранные деньги. По-моему, Оскар не хотел сначала — пожилой человек, зачем куда-то ходить? Вася Ситников вскочил и сказал: «А я пойду! Это моя старая идея, довоенная. Я предлагал это сделать на Красной площади, но меня чуть не посадили!» Согласился, а потом, конечно, смылся. Без меня летом шли какие-то переговоры, тут же явился Сашка Глезер, тут же Жарких приехал из Питера — питерцы вообще были большими заводилами, потому что хотели больше продавать иностранцам. И они закрутили все это дело вместе с Комаром и Меламидом.