Правда, что первоначальным местом была Красная площадь?
Не только — площадь перед Моссоветом, Пушкинская, обработанная с давних пор диссидентами. У памятника поставить картины!
Часто считают участниками Бульдозерной выставки всех, кто пришел на беляевский пустырь.
В политбюро, постоянно заседавшем на квартире Глезера и Рабина, было одиннадцать человек. В самом конце, после бульдозерного перформанса, ко мне ввалился совершенно незнакомый человек, художник Андрей Бондаренко. Он знал про подвал, но не имел понятия, кто я, что я, — просто позвонил и вошел. Я только что вернулся оттуда — мне там порвали одежду, поломали картины, и этот Бондаренко мне говорит: «Я был участником Бульдозерной выставки! Мои картины погибли под дождем. Сейчас я вам их покажу!» Я вижу, что бред начинается — люди, которые никогда не видели выставки, только слышали по иностранному радио, уже приспособились, приткнулись к такому известному факту, который можно обработать и деньги вытащить. Вот таких было очень много.
Многие на пустырь не пошли, как Штейнберг и Янкилевский, объясняя это политической направленностью акции; Вечтомов справедливо полагает, что картина должна висеть в музее, а не на улице.
Но когда Глезер стал обзванивать известных подпольщиков, те спросили: «Кто там выставляется?» Когда он начал называть Холина, Боруха, Меламида, кого-то еще, они ответили: «Нет, это нам не подходит, не хотим в этой группе выставляться!» Генералы отказались выставляться с солдатами и сержантами. Постепенно шел отсев. Было два ренегата — Брусиловский и Ситников. Брусиловскому приказал начальник МОСХа: «Вылетишь, если пойдешь под дождик позорить наш союз!» А Ситников просто с испугу уехал со своей девушкой на дачу строить финский дом, а лечащий врач сказал, что «на сборище нечестивых ходить не следует, Василий Яковлевич». Так что два подписанта вышли из игры. Брусиловский сначала не понял, что к чему, Вася Ситников отказался позже, Борис Петрович Свешников сразу отказался от предложения Рабина, при мне, 2 сентября в бразильском посольстве: «Нет, Оскар, как я пойду осенью, под дождем, стоять с картиной, зачем? Осенью под дождем ведь никто не смотрит картины». Оскар сказал: «Я никого не уламываю, молодежь предлагает, хотите — идите, хотите — нет». Так они и разошлись.
60-е романтичны, в романе ты пишешь о том времени цинично. Для тебя вся тогдашняя жизнь — дип-арт.
Для художника работа — молитва. Но когда художнику дают деньги, не надо от них отказываться, деньги необходимы. На самолеты, на баб, на водку, на кабаки. Немного — если много, начинается конвейер, халтура, творчество прекращается, если у тебя 10 самолетов и 25 баб в разных концах мира. Но денежки всегда нужны, и, когда вдруг молодым людям стали иностранцы подсыпать деньги, произошел дип-арт, то есть рисование для дипломатов. Анатолий Тимофеич Зверев стал типичным дипартистом, он выдавал конвейер этих портретов каждый день, «акварель, гуашь, рисунок», 300 рублей, 200 рублей, судя по роже — у кого сколько денег. И все стали торговать, 10–15 человек по Москве, Васька Ситников и Рабин жили за счет иностранцев. Я с 65-го года, когда загнал первую картину американцам, жил исключительно на торговлю с иностранцами. И картины бесследно исчезали непонятно куда.
Те иностранцы совсем не были связаны с искусством — посольские чиновники!
Иллюзии были не у всех, у меня особенных иллюзий насчет иностранцев не было. Какой-то персонаж обещает сделать выставку в Техасе — потом выясняется, что выставка была в университете для студентов, никто ничего не купил, а дипломат никакого отношения к миру искусства не имеет. За исключением двух-трех человек — Дина Верни, Эсторик, Кордье, иностранцы, покупавшие картины у меня и у моих коллег, не имели к миру искусства никакого отношения. Так что мы продавали иностранцам, не думая ни о какой мировой славе. Жить в России, гулять с бабами, пить виски, носить американские костюмы, читать книжки и слушать музыку. 68-69-й были годы расцвета, невозможно себе представить, какой был завал иностранной клиентуры, очередь образовалась! Я окармливал всю Латинскую Америку, Австралию, потом появились Германия, Америка — множество людей.
Сложно было попасть в эту систему продаж?
Невозможно! Это был закрытый круг — надо было иметь очень хорошие знакомства, друзей в Москве, чтобы туда пролезть. Из Питера первым пролез Рухин, за ним Жарких, потом тихой сапой Леонов. Три человека, других фамилий я не знаю.
Поселившийся у тебя Зверев приводил своих покупателей?
Толя Зверев был довольно скуповат насчет своих клиентов. Я не помню, чтобы он притащил ко мне незнакомца, наоборот, тащил моих. Бразилию, Швейцарию, Бельгию — все от меня он выдернул. У меня была постоянная стенка его работ, Яковлев и Зверев, и когда приходит иностранец: «А это кто? Зверев? А можно его повидать?» — «Сейчас придет, через 15 минут». Таким образом посол Бельгии тут же устанавливает контакты и приглашает к себе на квартиру или делает портреты прямо в подвале. Зверев тащил своих — но приблизительно одна и та же клиентура. Например, если Дэвис заказывал ему портрет жены, свой и дочки, то я его уже знал. «Где, у Воробьева рандеву? Ну хорошо, я его знаю!» Я ему книги возил — собрания сочинений Ахматовой и Мандельштама, десять томов! Он знал, где я живу, и приезжал охотно, знал, что никаких проблем не будет, сеанс длится 30–40 минут, Зверев все сделает, он рассчитается и уедет. Чтобы Зверев пригнал кого-то, я не помню — один раз, и то потому что я к нему кого-то пригнал. Кому-то чего-то сказать — пойдем познакомлю с картинами такого-то, такого-то — не его стиль. Это его просто не ебло. У него голова повернута совсем в другую сторону. На этот счет художники очень были скупые, чтобы поделиться — никогда! Володя Немухин однажды пригнал немца, тот приехал: «Владимир Немухин мне дал адрес ваш, можно посмотреть картины?» Это был один редкий случай.
А для иностранцев что это было? Вложение денег, разложение СССР?
Это было украшение квартир и шпионаж. Все мастерские художников они использовали в каких-то политических соображениях: встречи с людьми, передача какой-то документации, книги Солженицына пропихнуть, квартиру чью-то найти. Я, например, в 69-м году разыскал Солженицына для голландского журналиста. Пер Хеге сначала у меня купил две картины, потом приехал еще раз и вдруг задает вопрос: «А вы знаете, где живет Солженицын?» Я никогда не знал, слышал, что он где-то в Рязани живет. «А как же вы, журналист, представляете все северные страны и не знаете?» — «Да нет, он куда-то исчез, а ему сейчас премия готовится, я должен первым взять у него интервью. Помогите мне его разыскать!» Я говорю: «Да ничего не стоит, через полчаса я вам дам адрес!» — «Как?» — «Да это уже не ваше дело, вы поезжайте, говорите, меня это уже не интересует!» Звоню одному, третьему, Ромову, маме Ромова, дяде и через полчаса даю ему адрес в Переделкине у Чуковского, где живет Солженицын. «Поезжайте на дачу, он там сидит, работает — сзади, рядом с уборной». Он приехал и первый взял у него интервью, потом дали премию, шведский посол приглашал Солженицына к себе, тот не пошел, была какая-то пертурбация с поездкой за границу.
Настоящие шпионы приходили?
А как же — полковники, генералы, переодетые в солдатскую форму! Ночью, в ушанке, в сапогах, Смит пришел, я спрашиваю: «Почему вы в таком виде?» А он: «Так мусора не замечают! Принимают меня за русского!» — «Ну по роже видно, что ты американец!» — «Да нет, они ничего не понимают!» И в таком виде пошли к Ваське Ситникову — дворами, полезли в дырки, через забор! Вася не спал по ночам, приходим в два часа ночи: «А, Смит! Вышибала!»
У диссидентов был свой кружок?
Если говорить о Якире, то мы их всерьез не воспринимали — считали, что это какая-то литературная лавочка при Союзе писателей, где пьют коньяк с утра до вечера и чего-то сочиняют. Мы знали, что они все равно придут к нам, на ловлю иностранцев. А видные самые диссиденты — Амальрик, Гинзбург всегда с нами были, всегда вокруг крутились, зацепить иностранца на передачку за границу. Другой возможности не было! Иностранцы приходили только к художникам. Значит, поймать, подловить иностранца можно было только у знакомого художника. Или у Оскара, или у Кропивницкого, или у Васьки. У иностранцев этого типа были адреса подвалов всех главных подпольных деятелей — но, чтобы их протащить за границу, нужно было разрешение одного учреждения — Конторы. Подвальные гении не считались художниками, следовательно, их не могли протащить через таможню. Сборную выставку из Союза художников было проще собрать, чем у людей без «корок», — заходишь в Союз, разговариваешь с ответственным товарищем, он говорит: «Выбирайте, пожалуйста, по списку — людей, которые вам нравятся». Ты говоришь: «Этот, этот, этот. А этого можно?» — «А этого в списках нет, такого в художниках не числится». Все равно что прийти и анонимного человека, дворника, вытащить в Лондон или Нью-Йорк.
Можно через Виктора Луи передать.
Он работал в двух газетах британских со своей супругой и человек был с большим интеллектуальным уровнем, любил, знал и понимал искусство и литературу. Человек был намного шире по образованию, чем другие. У него на лбу не было написано, что он стукач. Видной был личностью московской, супруга его Дженнифер тоже. Дача в Переделкине, квартира на Кутузовском проспекте в иностранном доме, две-три машины. Они постоянно, вполне официально крутились среди иностранцев. Специально они ничего не собирали — дары в основном. Устраивали выставки, знакомили с Эсториком — выставка Фаворского в Лондоне, в «Гросвенор галери», формировалась при мне в 61-м году.
А кто такой Эрик Эсторик?
Когда он появился в Москве, то представлялся как директор галереи. А кто он был на самом деле, банкир или председатель акционерного общества, не знаю. Он появился в поисках первого авангарда с подачи Камиллы Грей, сестра которой тоже держала галерею. Она ему сказала: «Вы знаете, там такие россыпи лежат по сундукам у стариков и старух! Невиданные шедевры Малевича и Филонова, всех звезд русского авангарда!» «Неужели, — говорит Эсторик, — ведь все это уничтожено было!» — «Да нет, я нашла человека, он мне все показал». Имелся в виду Олег Прокофьев. Но Эсторик оказался еще более проворный, чем она, приехал и все прочесал — все