яшнего дня. Поэтому совсем не случайно здесь оказались и Голицыны, и Шереметевы, и фамилии пожиже. В Москве был Красный дом Фаворского, в Петербурге сильный клан группировался вокруг Бенуа, Бруни, Соколовых. Когда большевики пришли к власти, всякие пролетарские чудаки типа Филонова, Родченко, Малевича попытались захватить кормушку в свои руки, но кремлевский пролетариат их не принял: «Нам это не годится, вы рисовать не умеете, квадраты и кубики никому не нужны. Мы предпочитаем рисование былых времен, где академики?» А академики разбежались по заграницам — но кое-кто сохранился. Сразу вытащили не добитых футуристами стариков — Ватагина, Нестерова, Бакшеева — и посадили в президиум как свадебных генералов.
Нестеров ведь русский сецессион, чахоточные девушки в роли святых, после революции перешедший на заказные портреты.
В 57-м году, когда за окном шли колонны с фестиваля, я лежал в Басманной больнице вместе с сыном художника Нестерова, Алексеем Михайловичем. Ему было 55 лет, он был директором Московского ипподрома, мы с ним в шашки играли и в шахматы. Совершенно советский человек в полосатой пижаме — если встретить его в Сочи или Кисловодске, никогда не скажешь, что это сын знаменитого художника. Хотя Нестеров сам был из провинциальных канцеляристов, но лоск приобретается. Меня Алексей Михайлович считал совершеннейшим молодым мудаком и сказал: «А я тоже рисовать люблю — и папа у меня был художником, много рисовал святых, а при советской власти стал делать портреты». Я спрашиваю: «А почему такой странный переход — сначала религиозное искусство, потом портреты?» А он говорит: «Одно время его хотели вообще убить! В 19-м году у папы отобрали в Москве мастерскую и квартиру, он все свои картинки сдал верным друзьям, все спрятал и с пустым мешком, с краюхой хлеба, приехал в Туапсе, где застряла вся семья, чтобы уехать из страны большевиков — иначе все пропало». Но умерла дочь от тифа, потом слег в белый госпиталь сам Нестеров, и, когда нагрянули красные, последний пароход уже отошел, они не успели сесть. И там они жили еще два года, в ожидании, что сменится режим, и только в 22-м году вернулись в Москву и жили на вокзале, потому что квартиру на Новинском бульваре в доме князя Щербатова захватил какой-то ревком. Семь комнат, лучший дом в Москве, с горячей водой и медной ванной, на американский манер, построенный архитектором Туманяном. Все было занято ревкомом, и замужняя сестра с больным ребенком их приняла в двухкомнатной общей коммуналке, шесть человек в одной комнате, потом сын окончил Институт коневодства и получил специальность.
А как академики пережили власть авангардистов?
Во время власти супрематистов и кубистов никто его не приглашал, не знали о его существовании, думали, что он давно уехал за границу и рисует там Ротшильду. Но уехали Сорин, Яковлев, а Нестеров остался, и в начале 30-х годов его позвали восстанавливать Академию художеств СССР в качестве президента. Он сказал, что слишком стар, и отказался, но его сразу засыпали революционными заказами на портреты — нарисовать портрет Ивана Павлова. Государство перешло на рельсы социалистического академизма, и все выдумки футуристов были ликвидированы, а чужаков грязной метлой погнали с Советской земли. Появились новые люди, большевики, которые стали командовать художниками, а художники охотно пошли на это. Ведь Союз был организован действительно единогласно и добровольно. Когда в 33-м году собрали всех художников в один колхоз, пришел Исаак Израилевич Бродский, первый президент, и сказал: «Все, пиздец, кончайте рисовать кубики и квадраты, все переходим на портреты вождей, колхозников и рабочих. Ясно?» — «Ясно, товарищ Бродский!» — «Все, пошли по домам». И все разошлись и начали рисовать то, что надо, поскольку подготовка была у всех в училище хорошая, пять лет учились в академии Жульяна и Карго в Париже и дома.
То же и в архитектуре — Щусев, Жолтовский. Но сейчас даже рядовая сталинская застройка воспринимается как «большой стиль».
Архитектура до 35-го года держалась — Корбюзье построил Министерство финансов, Иофан пытался сделать Дом Советов не совсем сталинским — если убрать фигуру Ленина, то получится красивый американский небоскреб. Потом Черниковера, Иофана, Гинзбурга погнали и стали строить кошмарные дома с украинским и белорусским орнаментом. Но внутри простых сталинских домов неудобно, я не имею в виду небоскребы с лепниной и бронзовыми ручками, они действительно смотрятся привлекательно. А те дома, что строили пленные немцы, сразу стали рушиться, посыпались балконы, плохая штукатурка, появились тараканы. Немцы-каменщики оказались врагами народа!
А как жили академики, тот же Коровин, оставшиеся во Франции?
Никак. По слухам, он рисовал со старых почтовых открыток, которые привез с собой в чемодане, зимние тройки, и продавал знакомым, у кого деньги были, — Шаляпину или князю Юсупову. У них их оказалась куча, теперь их продают новым русским богачам. Но Коровин жил не хуже других — французские художники его полета и уровня жили точно так же. Люди прошлого, XIX века жили тем, что переписывали свои собственные сочинения, а круто сидящий Клод Моне просто выгонял квадратные километры желтых лилий на зеленом болоте, как сейчас некоторые кубисты и геометристы, разрезал ножницами и продавал американцам. Они платили деньги большие за это дело, им не важно, что там было замазано, главное, что подписано: «Клод Моне». А Коровин, приезжий человек, беженец, так и крутился в русском кружке.
Как сложилась французская судьба Ларионова?
Очень хорошо! Но начнем с того, что его обычно принимают не за того. Ларионов никакой не станковый живописец, а прекрасный театральный декоратор, его супруга тоже. Они начинали как живописцы, но еще в 1906 году Дягилев его засек и сказал: «Поехали в Париж, ты там подучишься, увидишь цвет, культуру, ты ведь совсем из деревни, из Тирасполя». Они с Сарьяном и Кузнецовым ездили на Осенний салон и, очарованные Боннаром, Матиссом, Пикассо, приехали домой и начали крутить-вертеть три-четыре года. А в 14-м году Дягилев прогнал самодеятельного и неинтересного Бенуа, назначил Ларионова главным декоратором своих балетов и потащил в Европу и в постель. Здоровый мужик с Украины, елда здоровая! И главным декоратором он был до 30-го года, 15 лет! А когда состарился, стал рисовать совсем плохо какую-то чепуху, пейзажи реалистические, еще что-то, торговал ими в Латинском квартале. Я видел его рисунки 30-х годов, совсем никудышные, отрывочно нарисованные; ни силуэта, ни линии, ничего человек не чувствует — как будто там блоха проползла по кофейной жиже.
После войны Академию возглавил приезжий погромщик Герасимов.
Но это подставное партийное лицо, он не мог управлять всей ордой. Нельзя на Герасимова катить все бочки, что он виноват, всех задушил и перерезал, — он был свадебный генерал, сидел в президиуме, стучал молотком, когда надо, а когда присылали документы сдать человека в тюрьму, он сдавал. А на самом деле он был хороший художник — тайком для себя рисовал обнаженных баб в парной бане, крупные славянские жопы. Не только «Сталин и Ворошилов на прогулке» и «Ленин на трибуне» — он рисовал блестящие импрессионистические вещи в духе Коровина, Цорна, один к одному. Сейчас можно продавать за большие деньги за границей — если продают братьев Ткачевых по 100 тысяч долларов, Герасимов пойдет дороже!
Ты помнишь манежную выставку Глазунова в 64-м году?
Я там был, позвонил американец Ник Данилов: «Поехали, посмотрим, есть пригласительные билеты». Выставка была организована комсомолом, где у него была большая поддержка. Но это не была выставка-продажа, Глазунов все это делал для популяризации своего творчества в народе. Глазунова Союз художников не пропускал, потому что считал, что это профанация искусств. Чудак Глазунов не был членом Союза и все делал наперекор. Он почему-то до сих пор считает, что «народные массы» что-то могут сделать для него. Но что они могут сделать? Денег мешок принести? Что может сделать искусство Глазунова? Просветить? Наставить? Как передвижники, Крамской и его товарищи, устраивали в свое время дидактические выставки для просвещения народа — но кто на них ходил? Два-три жандарма, градоначальник Угрюм-Бурчеев или Сквозняк-Дмухановский приходили с женами, посмотрели и ушли. Народ же не ходил на эти выставки, это была сплошная залепуха для жандармов. Приведет ли его народ в искусство? Думаю, нет — он художник вне искусства, на мой взгляд.
Это иллюстрация зарождавшегося нового славянофильства.
Правильно, и никакого отношения к мировым поискам не имеет. В 57-м Глазунов выставил в проезде Художественного театра роскошные портреты углем интеллигентов Ленинграда, даже Эренбурга. Он в то время качался, не знал, куда пристать, и выставку пробил ему Эренбург, человек со связями. Он уже начал халтурить — появился Достоевский с огромными глазами, так в Париже на площади Бобур или Монмартре увеличивают глаза, делают пухлые губы или выразительное лицо. Но тогда из него еще мог бы получиться художник, но кто-то его купил, потащил к иконам, не к самой иконе, в иконном стиле он абсолютно ничего не понимает, а к доске. У него мозги и выучка Ленинградской академии, это занятный тип, не имеющий к искусству никакого отношения. Его концепция — писать для народа — ложная концепция, потому что настоящее искусство пишется для себя — когда художник берется за кисточки и карандаши, он хочет выплеснуть доступное его воображению представление о будущем, настоящем и прошлом. А Глазунов, когда садится за картину, думает о том, что, увидев его картину, народ станет злее, крупнее, пойдет в бой и победит всех врагов. Если ты рисуешь для народа или армии, так и говори: «Министр обороны заказал мне фреску „Оборона Севастополя", я взялся за эту халтуру с удовольствием». Но не надо называть это искусством.
Но Дейнека Александр Александрович был явным уклонистом!
Это небольшой уклон! Он был и остался главным спортивным художником. Как Лени Рифеншталь была главным спортсменом Гитлера, Дейнека был главным спортсменом Сталина. Важный человек в этой системе — никто лучше его не рисовал спорт, и никому не давали. Спорт, материнство, холодная женщина с ребенком — песня жизнерадостному коммунистическому детству. Нисский тоже — певец красоты социалистического строя, хотя вещи красивые, как в фильме «Кубанские казаки». Ведь с 35-го года мы были полностью отрезаны от мировой культуры. Я встречал людей старшего поколения, совершенных дундуков и дебилов. Хотя я не хочу сказать, что Дейнека был дебил, — он ездил за границу еще в 20-е годы. Видно, что человек талантливый, профессионал — но к столбовому развитию мирового искусства никакого отношения не имеет, это типичное социальное искусство эпохи Сталина. Где его ставить в искусстве? Рядом с Пикассо, Матиссом, Боннаром? Ведь на Западе персонализация началась в начале XIX века, когда художники все отхлынули от госзаказа и начались выставки и заказы персональные — господ, купцов, богатых администраторов. Не было общего шаблона. Если бы, обладая таким талантом, он начал учиться здесь в Академи де Шомье с первого класса, наверное, из него вылупилось бы что-то особенное. Но