что? Это только гадать можно. Надо говорить о том, что есть на самом деле. Если поставить его искусство на осенний салон, оно повисит, он приедет, заберет и уйдет, не получив ни медали, ни Сталинской премии, ничего.
Фаворский, Фонвизин, Фальк остались художниками, поэтому к ним тянулись. В отличие от авангардистов они продолжили то, что делали в юности?
Нет, если ты посмотришь первый этап Фалька, это аналитический кубизм. А в конце жизни — сильное влияние Рембрандта, классицизм. Малевич, когда начал рисовать фигуры, отошел от абстрактной геометрии, но остался великим художником. Человек претерпевает несколько этапов в своей жизни от молодости до старости. Если он перешел от абстрактивизма к фигуративизму, это совершенно не зависит от коммунистического влияния. На Западе происходило то же самое: в 17-м году Пикассо уже рисовал реалистические картины — портрет Стравинского, Дягилева. У него начался академизм, он увлекся энгризмом. Трудно было представить, что этот же человек два года назад рисовал абстракции кубистические — портрет Воллара или разбитые скрипки. Эволюция происходит независимо от режима. Но в России это происходило одновременно — режим предпочитал, чтобы искусство было пролетариату понятно, дидактическое, примитивное искусство реализма. Поэтому умные художники находили какие-то лазейки, чтобы и в вечном реализме определиться как истинный мастер, как, например, Кончаловский, Лентулов, Фаворский. Они сменили пластинку, но остались художниками до конца. А кто рисовал с самого начала плохо, как Шурпин — «Утро нашей Родины», Сталин стоит с плащом, — так и продолжил.
Кто-то, как Удальцова, писал пейзажи.
Нельзя говорить, как рисовала Удальцова, — это была команда Политбюро. Но общее поветрие было — перемена стиля. На мой взгляд, в Европе стиль держится 7-10 лет. Классический кубизм держался с 1907 по 1915 год. Потом сами же организаторы движения, Брак, Пикассо, Леже, сменили стиль, стали искать совсем другие вещи, появилась масса подражателей в провинции, в Америке, в России — но сами коноводы уже совсем сменили стиль и начали работать по-другому. Фовисты до них были пять-семь лет, набисты тоже, потом сюрреалисты, их сменили другие, так все и движется, идет жуткая конкуренция между галерейщиками, один умер, появился молодой, надо хапнуть побольше и побыстрее — в результате такая смена направлений. Началось это все с импрессионистов. Преобразование искусства идет постоянно. Искусство все время меняет лицо, от Ренессанса и до наших дней. Импрессионизм, кубизм, сюрреализм, дадаизм и до наших дней, инсталляции, видео и так далее. И так, думаю, будет, пока живо человечество. Не знаю, что будет завтра, но арифметически получается, что пять-семь лет существует «изм», название придумывает остроумный критик. На Западе не принято раскручивать одиночек. Здесь для того, чтобы увеличить капитал и влияние в искусстве, нужна группа. Сначала подбирают трех-четырех единомышленников в искусстве, а потом эти люди формируют вокруг себя коллектив, бригаду. И тогда всех этих людей толкают наверх, чтобы шли большие деньги. А потом закрывается, деньги гребут, и на пенсию. Группа новаторов держится пять-семь лет, потом люди взрослеют, уже ему не 22, а 30, он женится, обзаводится семьей, к 40 годам начинается персонификация, группа существует в истории искусства, но в быту рассыпается. Так было всегда.
Показных выставок в мире мало. Иногда вообще тайком делают группу, которую потом толкают специалисты.
При мне возникла группа трансавангарда в начале 80-х годов. Все делалось секретнейшим образом, вдали от человеческого глаза. Знакомый компьютерщик мне сказал, что известный стилист назначил его командовать художниками. Посадил, чтобы он все их фотографии и биографии запихнул в компьютер. Стилисты отпустили огромные деньги, чтобы и во Франции подтолкнуть ребятишек по 22–25 лет. В это время уже все образовалось в Америке, Италии, Испании. И я пришел на бульвар Сен-Жермен на первый этаж и впервые увидел картины трансавангарда парижской ветки. Там были три болтуна с идеями в голове, Комбас и братья Ди Роз из Монпелье, закрутили стилистов и богачей, как Фраэр-Буссак, которым принадлежит весь текстиль во Франции. Наняли критиков, компьютерщиков, посадили в генеральный штаб и группу, как парашютистов, высадили в искусство, чтобы его завоевать и заработать побольше денег на этих людях. Через пять-семь лет все были обогащены, цены на них выросли стремительно. Но потом я вычислил, что попасть в эту группу невозможно — это закрытый клуб, 15 человек были отобраны заранее, потом шел отсев по каким-то признакам. Сначала двух баб, потом иностранца выбросили, и группа оказалась чисто французской, причем составленной из провинциалов с юга — из Тулузы и Монпелье. Их раскрутили, заработали на них массу денег, потом все кончилось, и те же люди раскрутили видео. Сейчас эротику раскручивают, через два года и она кончится. То, что в Москве сейчас происходит, — все захватили приезжие люди из Сибири и Питера.
Валя, а что для тебя значит французское искусство?
Делакруа для меня самый великий французский художник, с давних пор. Когда я был школьником, я видел рисунок «Свобода на баррикадах», в учебнике — оригиналов нигде не было, в музеях я ничего не видел. Потом, в 61-м году, мне попались его дневники, двухтомник под редакцией академика Алпатова. Я зачитался, и он меня просто потряс. Он оказался очень сильный мыслитель, и мне во что бы то ни стало захотелось повидать его картинки. Судьба забросила во Францию, и я очутился в квартале Делакруа — его мастерская рядом, последние фрески в соборе Сен-Сюльпис я навещаю каждый день, в саду Люксембург его обожатели поставили памятник. Я оказался меж трех огней, в самой сердцевине Делакруа. В Лувре я стал внимательно изучать его творчество и обнаружил, что это самый замечательный художник Франции. Среди романтиков-академистов он первая величина, и он первый француз, который освободил мазок, очень важную вещь в искусстве. До Делакруа он делал форму, после — стал самостоятельным существом. Делакруа открыл двери импрессионистам, он первым обнаружил голубую тень, когда ехал на карете и вдруг увидел, что тень на самом деле не черная, не коричневая, а голубая! А они потом уже раскрепостились — Эдуард Мане, Клод Моне, Ренуар, все пошло от него. Он открыл современное искусство, и первый современный художник для меня Делакруа. В композиции, в цвете, в рисунке он новатор. Фактически, Делакруа стал родоначальником абстракции. Конечно, он был президентом всех французских салонов — тоже французское изобретение, раньше их нигде не было.
Насколько для тебя важна география места?
Франция не стояла у меня с детства в плане, я не думал с детства о Франции, все было в романтической дымке — Гаврош, баррикады, Гюго, мушкетеры. В артистическом плане Франция совсем не стояла, я думал о заколдованных странах — Канада, Америка, индейцы, стрельба. Париж оказался глухим городом, в 61-м году со смертью Ива Кляйна прекратилась общественная и культурная деятельность. Хулиганить в это время в России было нельзя, на Западе хулиганство оплачивалось. Ив Кляйн был такой хохмач, который за все хохмы брал деньги. Он нашел галерейщицу с помещением, где мог бы проводить свои перформансы — продавал кубы с воздухом, обмазывал баб, выкрашивал голубой краской предметы. Но у него была группа людей, которые занимались примерно тем же самым — даже иностранная артель новаторов, в последний раз в Париже, но я этого не застал. Все кончилось в 64-м году, когда Раушенберг взял большую премию биеннале в Венеции и вся культура, все деньги, мастерские целиком перешли за океан. И половина французов перешла в Нью-Йорк тоже — Кристо, Арман уехали туда, поближе к деньгам и галереям. Но я рисую для себя — у меня нет плана обогащения человечества искусством, наукой или образованием. Рисование для меня одновременно молитва и наслаждение. Молиться ведь нельзя с утра до вечера — раз в неделю человек идет в собор. Рисование для меня не главное — я не хочу умереть с кистью под картинкой. Я хочу разбиться на корабле, как адмирал Нахимов, чтобы быть полезным существом, лакомством для морских чудовищ.
Апрель 2004, Париж
Эдуард Аркадьевич Штейнберг
Все говорят: «Барбизон, Барбизон!» А для вас Таруса — родина.
Конечно, Таруса для меня — родина, потому что как бы я здесь генетически завязан. Я, правда, не здесь родился, но мой брат родился, дочка моя родилась, зачали меня здесь и привезли маленьким — мне еще месяца не было. Я жил здесь постоянно. И с детства ходил в Дом пионеров, учился рисованию. Потом работал там же истопником. Вот в этом плане, конечно, связь со здешней географией имеется. А что касается Барбизона, то и до меня сюда приезжали художники — здесь довольно красивое место. И кто-то очень удачно сравнил Тарусу с Барбизоном. Не знаю, закономерно или нет, каждый имеет право на название. Но это было давно — сегодня здесь художников мало, к сожалению.
Началось все с Борисова-Мусатова?
Нет, до Мусатова здесь жил Поленов. Мусатов приехал в гости на дачу к пианисту Вульфу — они рядом и похоронены. Потом здесь жил Балтрушайтис — в 10 километрах по Оке было имение Игнышевка. Еще до революции сюда приезжал Андрей Белый и многие люди, которые были окрашены русской культурой. Дедушка Цветаевой здесь был священником. Здесь же жила ее тетка. У них было два дома. Один сейчас стоит, коммуналка с колоннами, а второй восстановили как музей. Но вообще они жили на даче Песочной — Цветаева это описывает. Когда я сюда вернулся с отцом, о Цветаевой, конечно, никто даже и не говорил. Только среди узкого круга бывших зэков говорили, а власти вообще сожгли дачу, убрали все, чтобы даже память о Цветаевой исчезла.
Старых жителей много в Тарусе осталось?
Нет, никого! Очень много приезжих. Дачники из Москвы. Остались, конечно, старые приятели — уже совсем старенькие, около 80. Рыбаки, работяги. Друг архитектор один есть, моего возраста, который к папе еще ходил — и получил хорошую прививку. Окончил Архитектурный, работал всю жизнь, мать умерла — теперь в Тарусе живет. Вот они с Галей второй дом придумали, нарисовали. А старый я вычистил, все было оргалитом забито. И я все снял, оштукатурил, а балки оставил. Тут ничего не менялось, достать ничего нельзя было. Я только двери привез, поменял рамы. Газ провел, воду провел. Забор сделать было самое простое. Ну а приятель, столяр замечательный, мебель сделал, террасу.