Аркадий Штейнберг говорил: «Деревня — лучшая часть моей жизни».
Конечно. Так же, как я по полгода живу здесь. Он был почвенник по натуре, настоящий аристократ. Он не был интеллигентом, мог абсолютно спокойно общаться и с простыми людьми, и с большими, в этом плане ему все равно было. И в этом я у него многому научился. У нас за столом сидели и дворник, и Тарковский. Не каждый ведь так за стол посадит. В этом плане, конечно, лагерь ему много дал.
Кто еще у отца за столом собирался?
Многие! Марк Бернес приезжал. Тарковский, Гордон Сашка. Казаков. Кто в Тарусе жил, те и приходили. Паустовский ходил — они дружили. Мы же на одной улице жили. Паустовский ему деньгами помогал. Он тогда был очень известный и богатый писатель.
Правда, что он за свои деньги гостиницу здесь построил?
Чепуха какая-то! Гостиницу здесь космонавты построили. Рейна, Глезера, Плавинского надо надвое делить. Воробьева особенно. В десять раз!
К Паустовскому действительно как к Толстому ездили?
Я сам видел это. И звал их «ходоками». Говорил: «Великий писатель земли Русской, к вам ходоки приехали!» Действительно спрашивали совета, как жить — истинная правда. Девушки, мальчики. Создали культ. Но он честный писатель, его Бунин заметил, хотя это ничего не говорит. «Кара-Бугаз» 30-х годов у него хорошая вещь, хотя, конечно, он не Платонов и даже не Фадеев. Беседка его так и стоит. Галя поддерживает все, как было при жизни старика. К нему приезжала Дилекторская, американцы какие-то. Он очень милый человек был. Всем помогал, очень доброжелательный был. А с другой стороны, кота его шлепнули на крыше, когда животных отстреливали. Тут в Тарусе такие нравы! Конечно, мы все испорчены вонючим совдеповским языком отношений. До сих пор пытаюсь от этого освободиться, а нет. А когда его хоронили, все было оцеплено гэбэшниками — что-то невероятное было.
Одним из главных событий «оттепели» стало появление «Тарусских страниц».
Конечно. Я понимал, что это кусок истории, но все-таки литература была среднего класса. Кроме Цветаевой, Заболоцкого. «Тарусские страницы», конечно, открыли много молодых. Максимов там был напечатан, Володя Корнилов. Традиционный для советского искусства критический реализм. Литературное течение создавалось не вопреки времени, а благодаря. Благодаря «оттепели» появилась молодая компания, которая завоевывала площадку, — Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский. В этом плане «Тарусские страницы», конечно, нормальный кусок культурной жизни. Сейчас их переиздали, говорят. Но, если сегодня рассматривать, только Цветаева и Заболоцкий выдержали испытание временем. Даже мой папа не выдержал, хотя это и была его единственная публикация как поэта. Я бы не стал эти стихи печатать, взял бы другие — но там была самоцензура. Как бы хотели и рыбку съесть, и сесть на одно место. С другой стороны, все-таки имя Паустовского, возрождение того, что было связано с семьей Цветаевых в Тарусе, — была жива еще дочка Цветаевой.
Надежда Яковлевна Мандельштам тоже жила в Тарусе.
Очень хорошо ее помню — она была очень умна. Но ее даже судить нельзя — так она всего боялась. Мы ничего не боялись, поскольку не пережили ничего подобного. Тогда мы понимали, конечно, прекрасно, что такое совдеп вонючий и весь этот фашизм. Вот в этом плане мы были, конечно, свободны. Потому что даже мой папа, Паустовский, Балтер не могли себе позволить сказать, что большевизм — это фашизм. А мы говорили. У нас был уже другой язык свободы. Не диссидентский, другой. Не помню, «Тарусские страницы» были раньше или позже Тарусской выставки.
Которая стала первой выставкой неофициального искусства?
Наверное, да. Но, может, были и другие выставки? У Яковлева до этого работы были выставлены в каких-то институтах — тогда это возможно было. Выставка была в 61-м году, когда никаких нонконформистов не было. Слово «нонконформист» появилось в 70-м. И не думаю, что то, что было выставлено в этом Доме культуры, было слишком авангардно. Я выставил пейзажи в духе Ван Гога. Воробьев в духе «Бубнового валета». Май Митурич выставился, но он был официальный художник. Галецкий приехал из Москвы с Мишкой Гробманом и Мишкой Однораловым. Привезли в папочке Яковлева, еще чего-то и развесили без оформления. Все, во всяком случае, был фигуратив. Абстракции не было, абстракция возникла потом. Самоутверждаясь, авторы создавали страшный шум. Плюс отблеск славы «Тарусских страниц».
Чья была идея выставки?
Был Борис Прохорович Аксенов, мой приятель, рыбак, который здесь галерею потом создал. Я его с нежностью вспоминаю. По-моему, это его идея. Он говорит: «Давай выставку сделаем!» Был еще Толя Коновалов, умер уже. Он тоже был мой приятель, но потом мы разошлись. Он был москвич из хорошей семьи, но родителей расстреляли, и он попал в детдом. Его там воспитывали, а потом посадили по уголовной статье. Он с переломанным носом ходил — в лагере ему нос сломали. И он оказался на 101-м километре, в Тарусе. Талантливый художник, он работал в Доме культуры шрифтовиком, художником-оформителем. Мы ходили вместе писали этюды. Потом я уехал в Москву, а он — в Алексин. Очень талантливый человек, но бескультурный. И папа провоцировал у него желание рисовать, побуждал к какой-то культурной деятельности. Что касается молодых художников, которые приехали, они поселились в бывшем Доме пионеров, где церковь сейчас восстанавливается Петра и Павла. Они были студентами ВГИКа — Воробьев, Коровин, Володя Каневский, Вулох. Но так и остались вгиковцами — их до сих пор никто не знает.
«Эд, орудуя мастихином и мазками, за короткое время заучил все приемы живописи, на которые я потратил десять лет нудной учебы», — не без самоиронии вспоминал Воробьев.
Художник — человек, который ничего не умеет. Только тогда он открывает язык. У нас очень хорошая школа советская. Суриковский институт, особенно Полиграфический дают очень хороший фундамент. Но рисовать можно научить идиота, надо ведь, чтобы этот фундамент работал! Воробьева научили, и он очень хорошо работал в духе «Бубнового валета». Но мозги-то у него не работали. Так он в Париж и уехал. А чего он туда поехал? Сам он мне говорил, что за славой. А какая слава? Он что, не знал, как Цветаева мучилась, гений мировой! Как другие русские мучились. Воробьев ведь как художник не состоялся. Может, как писатель. Теперь он хочет на русском языке здесь печататься — дай Бог ему успеха. Но чего же он сюда не едет?
А правда, что на открытие выставки прибыли Кукрыниксы на ЗИЛе, Рихтер на «лендровере», Казаков на телеге, а калужские журналисты на биплане?
Воробьеву, конечно, важно быть первопроходцем, но все было не так. Мороз действительно ездил на «лендровере», когда строил Рихтеру дачу в Ладыжине, но на выставку они не приезжали. Аэроплан действительно летал с того берега до Калуги, но журналисты приехали на машине. Да и какие они журналисты — Кобликов с Панченко, прежде всего, были поэты калужские. В октябре статьи какие-то появились. Никаких Кукрыниксов я не помню, почему они должны были приехать? Мы были вообще неизвестные художники. Да и как они могли из Поленова проехать — на пароме? Казаков тоже на телеге не подъезжал. Он вообще в этом ничего не понимал. Любил выпить, на мотоцикле ездил, жил на даче у Юры Щербакова. Был официальный выездной писатель. Думаю, что никакой гитары, никакого Окуджавы и Хвостенко не было. Никаких кукрыниксов и аэропланов. А была пьянка. Там же выпили из граненых стаканчиков — и все. Пускай Валька не придумывает! Он мне говорил все время, что я забываю про эту выставку. Так эта выставка не имела никакого значения для культуры. Это наша личная бытовая история.
Но следующая известная выставка будет только через шесть лет, в клубе «Дружба» на шоссе Энтузиастов.
Но клуб «Дружба» все-таки типичная политическая акция с приглашением дипломатов. Я же Вальку и пригласил на шоссе Энтузиастов. Ее закрыли, а эту выставку никто не закрывал. Потом, кто про нас знал? О нас никто не знал, это было начало художественной жизни, не России как таковой, но Тарусы, нашей личной жизни. Можно сказать, мы проиллюстрировали «оттепель», «Тарусские страницы».
Кто первым купил у вас картину? Девушка? Паустовский?
Не было никаких девушек. Первую картину у меня купил покойный Игорь Можейко, он же фантаст Кир Булычев. Его привел Володя Стеценко. А у Паустовского любимый художник был Ромадин. Ниже среднего художник, академик и прочее. Мишка Ромадин — его сын. Но писатели вообще не очень понимают в искусстве. Редко кто понимает, чаще это люди, связанные с музыкой или архитекторы. Писатели глухи.
А как же физики, математики? Собирали, устраивали выставки по институтам. Им было позволено больше других — делали бомбу.
Физики, лирики. Мода такая была, продиктованная свободой «оттепели». Целкова выставку сделали, коллекции Костаки. Им никто не мешал, пока позволено было. Сахаров, конечно, этим не занимался, а какой-нибудь академик Мигдал был собиратель искусств. Хотя я уверен, что он ничего не понимал в этом. Так и сейчас — врач по сердцу известный собирает. Но слава богу — помогает художникам. Много таких было. Да и Костаки после войны начал собирать Айвазовского и Шишкина, потом собирал фарфор. Потом только его к русскому авангарду приучили. Он тоже не очень в нем разбирался. У него было много советников, Харджиев был, тот же Сарабьянов. Люди ведь знали, кто такой Малевич. И он все выкинул. Айвазовского сразу всего распродал. Он сам мне говорил, что «это говно надо продавать срочно». Авангард стоил копейки тогда, а он в комиссионных магазинах покупал картины с золотыми рамами.
Где вы услышали про Костаки?
Достаточно было попасть туда Звереву, и уже кто-то другой рассказывал о нем захлебываясь. Костаки ведь хороший дядька был. Неплохой. Его личность и его деятельность много сделали для русской культуры и для художников другого языка, которых сейчас называют нонконформистами. И для русского авангарда, который никому не нужен был. Это правда. Он в Тарусу приезжал еще в 50-х годах, рыбу ловил. Мне один рыбак, который тогда работал бакенщиком, рассказывал: «Греки приезжали на джипе, а я их возил на острова в Ладыжино, браконьерничать». О, говорит: «Они такие симпатичные были. Мы с ними выпили виски!» Так что Костаки тоже был связан с Тарусой. И он, конечно же, тоже жалел, что уехал.