я, ее трясло от неконтролируемых судорог. Некий мужчина пытался ее приподнять. Испуганная, она хотела убежать, отодвинуться… Они легко подняли ее, бессильную, она даже дыхания не контролировала, движений глазных яблок. Впрочем, эти-то первыми поддались разуму, уже через несколько секунд. Тогда Анжелика получила возможность сосредотачивать надолго взгляд на отдельных персонах. В той, что шла сбоку и в паре шагов впереди, полуобернувшись к ней, и что-то непрестанно говорила, она с удивлением узнала отца. Часто видела его по телевизору в Пурмагезе, потому и сомнения не имела, кто он: Джудас Макферсон. Под черепом серия разрывов: голая – укрыться – выровняться – отец – Фарстон – не выказывать радости. Когда она виделась с ним в последний раз? Боже, как давно – было ей тогда шесть, семь лет. Это бездна. Собственно, она ничего не помнила. Что-то он привез ей в подарок – что? Сладости, одежду? Взял на прогулку по окрестностям Пурмагезе. В тот раз был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.
Один из тех, кто ее вел (вся процессия ходила вот так по кругу между емкостями) прижал ей что-то по очереди к ушам, и она начала слышать.
– …с Адамом Замойским, воскрешенцем из двадцать первого века. Поскольку мы открыли Войны, следует поставить крест на всем, что не было в тот момент закрафтированным. И все же теоретически возможно, что тебе придется синтезировать френы. Учитывая все это, нет никакого смысла отсылать тебя назад в Пурмагезе.
Пурмагезе!
– Икх! Икккх! Ииирх!..
– Потихоньку, потихоньку, все уже, выплюнь это. Выплюнула? Выплюнь! Кто-нибудь, стукните ее!
– Крх! Ссс-сс… сссколько?.. – простонала она, сражаясь с языком и голосовыми связками.
– Больше пяти месяцев, – сразу ответил отец. – Воистину, тяжелая потеря. Я должен был настаивать на более частой архивации.
Она заметила свое отражение на поверхности одной из емкостей, мимо которых они проходили. Внутри замер рыжеволосый мужчина со щетиной на лице. Она отдавала себе отчет, что совершенно таково же содержание всех емкостей вокруг. В любом случае, другой Анжелики она нигде не замечала – за исключением, собственно, той, в отражении: покрытой лоснящейся слизью женщины с очень бледной кожей. Мне нужно загореть, подумала она. Это я убила слона, подумала. Что за жалкая манифестация, подумала.
Тогда она не давала себе отчета, но, собственно, это и был момент радикальной реконфигурации френа и разрыва самоидентифицирующего соотнесения:
ТА ДЕВУШКА → Я
Только на следующий день, проснувшись на шелковых простынях дубовой кровати в выделенных ей апартаментах Фарстона, когда она подошла к окну и взглянула с высоты третьего этажа на двор, корты и парк (светило сквозь тучи бледное солнце, лужи ночного ливня сверкали на дороге), только тогда она обернула суть в слова:
– Это не я.
Потом вычитала, что такое даже имеет название: трансценденция френа. Ребенок ведь не с самого начала соотносит себя со своим телом, тело с именем, френ с тем, что он видит в зеркале. Только через какое-то время он начинает говорить о себе в первом лице: «я». А теперь наступает обратный процесс – отрыв «я» от тела, от любой манифестации. Фоэбэ, происходящие от стахсов, часто ссылались на этот опыт как на первый раздражитель, подталкивающий их к тому, чтобы переступить Порог.
«Неужели я тоже пойду вверх по Кривой? – удивленно задумалась Анжелика. Это ли имел в виду отец Пренье? Невозможно».
Но ведь часто – и все чаще – ловила она себя на рефлексах и чувствах, которые до считки и имплементации в новую пустышку вообще не имели к ней доступа. Значит, альтерация наступила. Впрочем, теория такое предвидела: впечатывание структуры в мозг всякий раз вносит очередной элемент неуверенности, фактор хаоса.
Она доверилась матери:
– Теперь все это уже взято в кавычки. И если бы что произошло…
– Эй, не преувеличивай!
– Но это так! На самом деле! Какое мне вообще до этого дело? Такое чувство, особенно вечерами, когда я устаю, а еще перед самым пробуждением: весь мир в конце очень длинного туннеля; я смотрю сквозь перевернутую подзорную трубу. Не только взгляд, но и остальные чувства. Или боль. Я повредила себе вчера запястье во время тенниса с Мойтлем. И что?
– Ну? Может, не чувствуешь боли, а?
– Ну-у, ты все смеешься. Вот спасибо.
– Что, тебя задело? Ты обижена. И что же, сразу почувствовала, верно? …Воистину, ты инфантильно превращаешь это в трагедию.
– Я знаю, что есть плюсы: большее расслабление, ноль напряженности… Но —
– Иди сюда. Беру тебя на прогулку верхом.
– Не —
– Пойдем, пойдем. Ты уже ездила со мною, и тебе становилось хорошо. Кони тебя любят.
– Ах, ее.
«Она» проведывала проклевывающиеся из шелка сны Анжелики. Существовали подробные сканы свадьбы Беатриче (как и съемки полета в Пурмагезе), и Анжелика прошла ее всю, шаг за шагом за собой и потом за Замойским.
Замойский казался ей человеком, более всего достойным сочувствия, чем какого-то иного чувства. Это его пьяное очарование, беспомощность движений, топорность плечистой фигуры, ну и то, как он реагировал на ее слова по дороге в Африку… Видела она все это ясно и отчетливо. Наверняка не воспринимала бы его так, как воспринимала его «она».
Теперь же, лицом к лицу с его манифестацией… Сочувствие была совершенно за рамками набора возможных реакций. Замойский требовал совершенно другой конвенции, и Анжелика почти физически ощущала, как она в нее погружается.
Некоторые – Джудас, отец Френет – самим своим присутствием изменяют пространство конвенции, так сильно, что кто бы ни оказался слишком близко – неминуемо уступит воздействию этих супермасс и свернет на определенную ими новую орбиту.
– Монополией на золото, – ответила она, – обладают открытые инклюзии. Мы только отчаянно защищаемся от проклятия Мидаса.
– А те, кто не защитился, – это кто? Деформанты?
Она покачала головой, перескакивая через пару ступенек за раз.
– Прогрессы, редуцированные к третьей терции, – ответила, не оглядываясь.
Он погнал следом, но она все равно оставила его в зале, едва мелькнув во вторых, внутренних дверях.
– Простите, я на минутку.
Окна выходили на задний двор замка. Какие-то люди тренировались там, фехтовали, в большинстве своем полуголые. Только через некоторое время Замойский заметил, что сражаются они острым оружием. Это была разновидность шпаг, может рапир. Одно из окон оставалось приоткрытым, но он не слышал никаких криков – только звон металла.
Еще дальше, за двором, находились корты, крытый бассейн, широкий паркинг; рядом заворачивала дорога к частному аэродрому. Оттуда я полетел в Пурмагезе. Анжелика говорила, что —
– Прошу прощения. Я уже вернулась. Выпейте чего-нибудь.
– Виски.
– Вы кажетесь немного, хм, измотанным.
– Верно, там нам приходится нелегко. Спасибо. М-м-м. А-а, нет: я лишь позавтракал с вашим отцом.
Она взглянула на него странно.
Рукой со стаканом он указал на двор:
– Кто это?
– Патрик.
– Хм?
– Патрик Георг, муё кузен, Макферсон.
– Который? Тот?
– Они все. Он надевает новые пустышки.
Он заморгал, поглядывая на них из-под солнца. И правда, люди были схожи.
– Ону не стахс, – добавила Анжелика, сев на стул. – Белая ворона в семье. Но отец егу любит. Впрочем, идеальный секретарь при необходимости должен уметь раздваиваться, вам не кажется?
– Наверняка это серьезная необходимость, – пробормотал Замойский, бросая последний взгляд на легион фехтовальщиков.
– Уже не скрыть: сейчас сложная ситуация, время перелома.
– Собственно – да, – просопел он, тоже усевшись; стакан поставил на бедро. – Может, вы мне, наконец-то… Джудас, кажется, именно эту роль вам предназначил.
– Гувернантки? – улыбнулась она.
– Блесны.
– О?
– Знаете, для рыбалки, забрасываешь удочку, – продемонстрировал он, – а возле крючка —
– Вы пьяны? Уже?
– Красивое платье.
– Спасибо. Патрик, прошу, проверь мембраны трансмиссионных Полей господина Замойского.
– Кому это было?
– Патрику Георгу.
Замойский непроизвольно оглянулся.
Она фыркнула смехом – но без издевки; смех этот показался ему даже каким-то симпатичным и расслабляющим.
– Я ведь говорила, что ону не стахс.
– А в чем там дело, с теми мембранами?
– Способ, каким вы пользуетесь Плато —
Отворились двери, и внутрь ворвался задыхающийся мужчина, тридцати с небольшим лет в некомплектном костюме из белого хлопка: без пиджака, зато в жилете. Рукава шелковой рубахи были подвернуты, и Адам моментально обратил внимание на его правое предплечье. Оплетала его цветная татуировка: дракон. Очень похожих тварей Замойский видел на флагах и на свадебной посуде – ну и на гербе.
– Мойтль, – нахмурилась Анжелика, – что ты здесь, черт побери —
Мойтль смотрел на Замойского:
– Я только что услышал. Хорошо, что успел. Нам нужно поговорить.
– Это какой-то пароль, или что? – рассердился Адам. – Я должен знать отклик?
В открытые двери заглянулу Патрик Георг.
– На Плато норма, – обронилу, после чего голова егу вновь исчезла.
Замойский, дезориентированный, грустно заглянул в почти пустой стакан.
– Я только что вспомнил, что я – алкоголик.
– Я именно об этом! – крикнул Мойтль и подошел к креслу Замойского. Попытался заглянуть ему в глаза; не удалось. Потому присел и перехватил взгляд, предназначенный стакану. – Вы вспомнили, верно?
– Что?
– Все! Верно?
– Мойтль… – попыталась унять его Анжелика.
Тот отмахнулся, даже не оглянувшись. Он не спускал глаз с лица Замойского.
– Я могу попытаться, – пробормотал тот, – припомнить —
– Прекрасно!
– …за определенную плату.
Лицо Мойтля замерло.
Анжелика глянула искоса на Адама.
– Господин Замойский начинает ассимилироваться.
Мойтль вскочил, вскинул руки и глаза к потолку, исполнил какой-то молитвенный ритуал в ритме басового бормочандо, поволокся к двери и назад, после чего с тяжелым вздохом присел на подлокотник бидермейеровской софы.