Может, заснуть? Если засну здесь… есть шанс, что проснусь уровнем выше.
А то еще лучше: забыть о себе. Если нет спящего – кто же узрит ту падающую звезду? кто оценит запах ночи? кто услышит шум вод?
Вода шумела, скатываясь с черного тела чудовища, что поднималось за спиной Адама из глубин пруда.
Замойский обернулся – и у него отпала челюсть.
Скотина была в пять раз крупнее Смауга. Когда б раззявила пасть (что тут же и совершила, с эффектным рыком), он сумел бы сосчитать его зубища, каждый длиннее пики.
Что это вообще такое? Может, я самоубийца? Меня угнетает какая-то подсознательная суицидальная мания?..
Фрейдозавр же не раздумывал над психологическими комплексами, а просто стряхнул с себя остатки воды и прыгнул на Адама.
Монстр был воистину пугающим, особенно в движении, особенно когда мчится прямо на тебя; сценография родом из готического романа ужасов тоже брала свое. Ничего странного, что Замойский оторопел от страха, причем того тяжелого страха, связанного холодной флегмой, который стягивает члены и неволит разум.
«Он меня убьет!» – подумал Адам. И понял, что тогда чудовище уничтожит его несомненно.
Долю секунды до того, как пали на него гигантские телеса зверя, упреждаемые вихрем пламени и волной горячего воздуха, он все же успел крикнуть внутри себя: я бессмертный!
И поверил в это. В рыке чудища, урагане пламени, в торнадо песка – сумел пробудить в себе ясную и прос-тую убежденность в собственном бессмертии. И стал бессмертным.
А потому никакие фрейдозавры, пусть и невесть какие сильные, не могли причинить ему вреда. Удар твари отшвырнул его на пару десятков метров. Замойский застонал, грянувшись оземь, но сразу же поднялся, отряхнулся, выпрямился.
Значит, не было и причин для страха.
– Кис-кис! – крикнул он дракону. – Кис-кис!
Скотина припала к земле, вытянула лапы перед собой, зевнула, потянулась…
– Кис-кис, хороший котик.
Дракон махнул хвостом (окончательно развалив остатки римской виллы), после чего закрыл глазищи – заснул.
Вот и славно, вздохнул про себя Замойский, вот только я все еще не знаю, как выбраться из этого бреда кататоника.
– Император! – крикнул он. – Император!
Ничего.
Как видно, в яви – там, снаружи; а скорее: в другом слое внутренности; проклятие, да я сам в себе потерялся – там, как видно, он не кричит.
Адам вернулся к пруду.
После эффектного выныривания чудовища берега водоема несколько сместились, пруд болотисто разлился под самые ивы, и Замойскому пришлось брести в этой еще не осевшей взвеси ила и стеблей. Добравшись до границы чистой воды, он остановился и подождал, пока поверхность вновь не разгладится, что заняло некоторое время.
Теперь он мог заглянуть себе в глаза, посмотреть в лицо, поискать в чертах признаки измены.
Очевидно, что был это иррациональный рефлекс, чарование и почти колдовство. Но если он, однако, в это поверит…
– Кто ты? – спросил резко. – Чего ты от меня хочешь?
Ничего не выйдет. Картинка в воде послушно отражала все гримасы Замойского и замирала в неподвижности, когда становился недвижен и Замойский; никогда не сама по себе. Ничего не получится.
Однако Адам засмотрелся на свое лицо почти гипнотически. Щетина скрывала большую его часть, не удалось бы угадать линию губ, форму подбородка. Прищуренные глаза, нахмуренные брови. Отражение колебалось в пятне лунного свечения согласно ритму от прилива волн – то более мрачное и грозное, то более расслабленное. Гнев – спокойствие – гнев – спокойствие – гнев:
– Исчезни! Исчезни! Пропади, ты и Нарва! Нет ее, нет ее, нет ее!
Это не было слишком громко: звук шел от воды, словно и правда изо рта отражения, изначально приглушенный. Но Адам не сомневался, что Замойский/пруд выкрикивает все это с голой, звериной яростью, что громче – он просто не в силах.
– Кто ты?
На что Замойский-из-пруда:
– Ты ведь знаешь! Сюзерен! Сюзерен! Стираю тебя в пыль! Прочь! Прочь! Прочь-прочь-прочь-прочьпрочьпрочь!..
Значит, несмотря ни на что, таилась в этом немалая опасность: мантра начинала проникать в подсознание Замойского, и он снова начал ощущать угрозу, страх ухватил его за щиколотки и теперь сжимал на них холодные пальцы.
Я сам себя ненавижу! Но как же! Он ведь меня уничтожит!..
Как можно скорее, он замутил воду. Отражение исчезло, голос умолк.
Замойский снова вышел на берег.
Сюзерен, паук межинклюзийных стяжек, спонтанных Трансов, гипотетическое сознание Блока, гомеостат всеплато, жизнь мета-физическая. Словинец, конечно же, – а значит уже на генерации впереди – и с каждым планком все дальше. Отец Стоков – а может: Стоки – это он? Что точно говорилу Словинский?
Всегда трудно вспомнить дословное содержание разговора; помнится главным образом значение. Но значение это уже мое собственное, не собеседника. И тот Сюзерен, тут, в пруду – тоже мой. Мой, мой, мой.
Откуда он вообще берется в моем Дворце Памяти? Разве что через Плато, из Стоков. Поскольку можно ли распознать Сток, который полностью расположен в одном Поле и настолько легковесен, что не меняет баланса энергии/информации, – сумеет ли тогда заметить его даже Император? А вместе с базовым файлом сманипулировать можно и копии, вспомогательные индексы, контрольные суммы – для Сюзерена такой трюк – не проблема. Это же его кровь, его нервные импульсы.
Идем дальше. Покушение случается всякий раз с моим заходом на Плато – та атака Патриков-Георгов, теперь азиат и фрейдозавр. (При этом он неизменно использует манифестацию из моих свежайших ассоциаций. Да что там, он даже свое имя мог мне прокричать, лишь когда я услышал его от Словинскогу!) Но подлог архивации следует исключить, поскольку меня не впечатывали за это время в новые пустышки. А значит тут другое. Что? Разве в рамках протокола пересылки данных Плато – мозг – Плато допускаются манипуляции на столь глубоком уровне френа? И что же такого мог бы здесь изменить Сюзерен, что я не в силах выбраться из собственного Дворца Памяти? Ведь теоретически мне достаточно было бы открыть глаза.
А может на самом-то деле они у меня и открыты – там, под платаном, в Императорских Садах?
Следует пробиться к уровням, ответственным за моторику. Тело. Мышцы. Вообразим их себе.
Я открываю глаза. Я открываю глаза. (Для этого здесь, у пруда, я сперва их закрыл.) Поднимаю веки. Ну, давай! Лицо – мое! Мои – мимические мышцы! Я их чувствую! Вверх! Да! (Он поверил.) Да, да!
И правда поднял их.
От удивления Адам даже сел. Глубокое кресло приняло его с тихим вздохом черной кожи.
Кто-то заглянул сквозь отворенные двери, и сразу же в библиотеку вошли Патрик Георг, Джудас, Анжелика и Мойтль вместе с еще двумя персонами, незнакомыми Замойскому мужчиной и женщиной.
Адам пытался найти некий адекватный способ поведения, но смешенье стилей, эстетик и даже логик было слишком велико. Сперва рефлекторно, как в беседке Словинскогу, он хотел положить ногу на ногу, но тут же заметил, что на высоких ботинках и на вспоротых вдоль шва штанах у него толстый слой грязи из расплесканного фрейдозавром пруда. Вода стекала с Замойского и впитывалась в бордовый ковер. Когда он провел ладонью по подлокотнику, на дереве остались влажные следы.
В финале он посчитал успехом и то, что запахнул с безмятежным выражением лица рассеченную на ребрах рубаху.
Когда все расселись в креслах под стенами, Георг представилу Замойскому незнакомцев:
– Фоэбэ Штерн из Официума. И оска Ивонна Кресс, высшая инклюзия «Гнозис».
– А Император?
Мойтль поднял палец и понимающе ухмыльнулся:
– Император слушает.
Фраза в его устах была настолько обкатанной, что Замойский легко догадался о многовековых смыслах, скрытых за этими двумя словами. Воистину: Император слушает.
Штерн из Официума былу в черном костюме-тройке, который тесно облегал егу худую манифестацию мужского пола. Лысый как колено череп, нос, словно гребень коралла, черная бородка – наверняка стандартная временная наноманция, прямиком из эстетического шаблона.
Поскольку уселусь ону рядом, справа от Замойского, Адам, чтобы к ому обратиться, склонялся через поручень – в итоге это неминуемо обрушило их в конфессиональные конвенции, в полуфамильярные жесты и ассоциации.
Замойский дотронулся до локтя Штерну.
– Кто и зачем назначил цену за мою голову? – спросил он, не повышая, но и не понижая голоса. – И сколько я, собственно, стою?
Анжелика услышала. Толкнула брата в плечо.
– Мойтль!..
Тот развел руками.
– Ну что? Наверняка не я. Впрочем, ты ведь спала.
Фоэбэ Штерн сплелу пальцы на животе, опустилу веки. (Манифестация определяет поведение.)
– Мы отследили информацию вплоть до глубоких Деформантов, – сказалу, начав с низкой ноты, – и все указывает на то, что впервые подряд появился на некоем дефектном Плато необъединенных Деформантов. Но интервалы а-времени, разделяющие очередные объявления подряда на все более популярных Плато Деформации, очень невелики; причинно-следственная связь не кажется нам вероятной. Конечно, мы в силах идентифицировать многие сигнатуры этих подрядов. Большинство из них обладает – или напрямую связана с обладателями – Колодцами Времени, явными либо вероятными. Что усиливает первоначальный диагноз Официума, опирающийся на кризисные гадания из наших Колодцев. Стахс Замойский стал жертвой классической контралогии Хайнлайна.
– Так оно и бывает с достоверностью данных из Колодца, – вмешался Джудас. – Предсказания о предсказаниях о предсказаниях о предсказаниях, ad infinitum… но действия уже предприняты, и исполняется то, что должно исполниться в будущем.
– Секундочку!.. – вскинулся Замойский. – Цена за мою голову назначена, поскольку из будущего считана информация, что будет считана информация из будущего, что будет считана информация из будущего —
– Да-да-да.
– …что все станут охотиться за мной ради награды?
– Ты вошел в историю, Адам, – засмеялась Анжелика, ломая гримасу боли, с которой она массировала икру (ту свела судорога, девушка едва усидела). – Если не ошибаюсь, э