Но все это продолжалось не дольше полуминуты. Замойский не успел толком испугаться, все еще преобладало удивление. Анжелика смогла обменяться с двувороном едва лишь несколькими окриками, требовала вмешательства челнока, птица объясняла что-то горячо, прерывая саму себя, поскольку говорила обеими головами одновременно.
Он замолчал, когда осьминог показал спину. Щупальца выстрелили назад, башка, огромная, словно луна, оторвалась от переплетений серебра и с удивительной скоростью полетела над крышами прочь от Пандемониума Официума в ночь. Но Верон пристально отслеживал его лазерами, да и Смауг выделил несколько хищных скатиков для погони по воздуху и для наноматического coup de grace. Поскольку едва осьминог отлетел на безопасное расстояние, как из каракки принялись бить по нему лазеры, уже сфокусированные, ланцеты света большой мощности, так что Анжелика и Замойский, как раз поднимаясь на ноги, ощутили пышущую от мест попаданий волну жара.
Отряхивая пыль, все еще объятый пятном клинической белизны, Адам следил за погоней, удаляющейся зигзагом над лабиринтом Нарвы. Мортоманифестации были различимы человеческим глазом – конфигурировались в макроструктуры, которые можно увидеть, назвать именами комиксовых чудовищ, – но Замойский отдавал себе отчет, что главная часть битвы, важнейшая, разыгралась на уровне микроструктур и невидимых дисперсионных армий. То, что невидимо, всегда кажется опасней: зараза, разносимая микробами, вражеское нано, плохая мысль.
Анжелика тем временем зашагала вслед за электровороном. Подошла к краю крыши, перескочила над улицей, еще пару шагов – и встала на колени, склонившись над чем-то, прикрытым фонтаном Смауговых искр.
– Что ты там нашла?
Замойский перескочил за ней следом.
– Тррруп, – каркнул двуворон.
Остался большой фрагмент лица, и после трех вдохов – первый: удивление; второй: шок; третий: интерес – Замойский распознал останки.
Мойтль Макферсон, конечно же.
– Ты идентифицировал напавшее нано? – спросил он Смауга.
– Имперрраторррское.
– Ну да, – проворчал себе под нос Замойский, вставая за Анжеликой и машинальным движением кладя ей ладонь на плечо. – Откуда Сюзерену проще всего взять материальных агентов? Он открывает Мешок в любой точке Цивилизации, в пространстве, охваченном инфом, Стекает на Поля Императора и стягивает себе нано в Мешок. А потом – просто реплицировать. Проклятие, он мог намножить здесь этого барахла тонны и тонны, не понятно, что он вообще сумел сделать, пока его не отрезала блокада.
– По крайней мере, мы знаем, что он ее не ожидал, – вмешалась Анжелика, не поднимая взгляда от трупа, левой рукой деликатно отводя полу куртки Мойтля, склеенную с ужасными ранами твердыми струпьями крови. – Блокада Нарвы поймала его врасплох. Иначе он вкопировал бы в манифестацию какие-то более сложные алгоритмы, они бы не слонялись иначе здесь, словно не до конца изгнанные духи —
Адам почувствовал, как под ладонью напрягаются ее мышцы. Она громко втянула сквозь зубы воздух.
Двуворон снова взлетел.
– Прррошу отойти! – каркнул, напомнив Адаму мегафонные приказы полиции. – Прррошу отойти!
Замойский только склонился над Анжеликой.
– В чем дело?
– Он моргнул, – прошептала она.
– Что?
– Мойтль моргнул.
Замойский присмотрелся к лицу трупа – то есть, к той его половине, которая еще осталась на разбитых костях черепа. Теперь он и правда заметил движение: что-то извивалось в крипте разверстых челюстей, что-то подрагивало под ободранной с виска кожей, мелкая дрожь пробегала по вытравленному мясу щеки, нервный тик бил сдвинутое с глазного яблока веко.
– Нано?
– Он чист, – ответил двуворон. – Я взял его всего: пусто. Прррошу отойти!
Они не могли. Анжелика только отодвинула руку; в остальном оба остались неподвижны, вглядываясь в акт несомненного воскрешения.
Замойскому казалось, что он смотрит примитивный трюковой фильм, покадровую запись разложения трупа, пущенную задом наперед. Вблизи это пасхальное таинство отдавало кичем.
Адам оторвал зубами кусок рукава, потом разодрал его еще на четыре ошметка и бросил трупу на грудь – которая уже начинала вздыматься в неглубоких вдохах. Пальцы правой руки мертвеца – сперва серо-белые прутики, сейчас набухающие телесностью, – постукивали нервно о крышу, большой палец бился чаще остальных: рах-тат-тат, рах-тат-тат, тратттт! Из глубины правой глазницы принялось проклевываться глазное яблоко, сперва красное, потом розовое и быстро белеющее. Что-то двигалось и под порванной одеждой, штанины шли волнами, морщилась куртка. Труп моргал все чаще, уже обоими глазами. И вот закашлялся, вытолкнул воздух через нос – вместе с выдохом выстрелили из ноздрей какие-то органические частички. Попытался усесться и не сумел. Царапал ногтями крышу; ногти, вместо того, чтобы от такого ломаться и крошиться, отрастали. Левая стопа вдруг принялась неравномерно трястись, контрапунктом к перкуссии пальцев. Появилась свежая кровь, пятна яркой красноты пробились сквозь кожу и одежду. Труп забулькал, снова попытался сесть, уперся руками, подтянул ноги. Перестал моргать. Смотрел на Анжелику и Замойского широко открытыми глазами. Кусок рубахи Адама, вновь сшитый в учетверенную целостность, слетел под колени Анжелики.
– Мойтль… – прошептала она, протягивая к трупу открытую ладонь.
Замойский впился пальцами в ее плечо. Он знал, что это не Мойтль.
– Смауг!
– Все еще чист. Ррразложить его? Прррошу отойти!
– Может, нам и правда отойти, – пробормотал Замойский, поднимая Анжелику на ноги и оттягивая назад.
Воскресший тоже вставал. Нога, рука, нога, туловище – как рассинхронизированный андроид.
Должно быть, свет лазеров «Катастрофы» его раздражал – он закрылся рукой, едва встав на широко расставленных ногах.
– Верон. Сожжешь его, если приблизиться ко мне или к госпоже Макферсон ближе, чем на два метра.
– Понял, – сказал из воздуха Верон.
– Нет нужды, – отозвался Воскресший. Он произносил слова медленно, нарочито четко двигая губами и наклоняя голову, словно каждый звук стоил ему всего воздуха в легких. – Ничего плохого с вами не… – тут он запнулся и, махнув руками, выплюнул какой-то кровавый ошметок; только потом добавил: – …в моем городе.
– В твоем городе? – Анжелика вырвалась от Замойского, отступила к краю крыши.
– Моем городе, моей планете, моем мире, – согласился Воскресший.
– Сюзерен?.. – прошептала она.
Замойский покачал головой, не отрывая взгляда от не до конца отреставрированного лица Воскресшего. Ему даже показалось, что он замечает среди ошметков губ и руин зубов намек на ироническую улыбку.
– Ты ведь знаешь, верно? – прошептал труп.
Замойский не ответил.
– Помнишь, помнишь, – замычал Воскресший. – Такого я тебя создалу, чтобы ты запомнил и сделал, что нужно; чтобы, по крайней мере, у тебя был шанс.
Более всего Анжелику напугало спокойствие, с которым Замойский это выслушивал.
– Верон! – крикнула она.
– Нет! – удержал ее Адам. – Это лишь манифестация. Уничтожение ничего не даст.
– Манифестация – кого? чего?
Он не обратил внимания на ее слова.
Всматривался в Воскресшего, а Воскресший – в него. Анжелика, третья вершина этого треугольника, переводила глаза с одного на другого. Они же одними взглядами передавали себе старые секреты – между ними было установлено понимание, возобновлены клятвы, подтверждена принадлежность; так в молчании приветствуют друг друга извечные враги, братья света и тени, вернувшиеся из посмертия Авель и Каин.
Анжелике казалось, что за эти несколько дней общего убежища в кишках вселенной она более-менее узнала Адама. Теперь, на ее глазах, секунда за секундой, Замойский отступал к образу того мужчины-анахронизма, какого она встретила на свадьбе в Фарстоне – загадке для всех гостей, загадки для себя самого. Анжелика уже не могла сказать, что означают эти стиснутые губы, это тело, подавшееся вперед, с выставленными массивными плечами, мелкое движение головой вверх и вниз, словно Замойский что-то заглатывал глазами, засосав взглядом и откусив быстрым морганием кусок от внешнего вида Воскресшего.
– Я тут умер, – говорит Адам.
– Вы все умерли, – отвечает Воскресший.
Кроме нижней челюсти, ни одна часть его тела не двигается.
– Мы не улетели.
– Нет.
– Я не Адам Замойский.
– Ты – он.
– Как это возможно?
– А как вы делаете это в Цивилизации? Пустышка выращена из базовой ДНК, сознание считано с голой информации – так ли тяжело сперва чуть модифицировать эту информацию? А то и выписать ее с самого начала? Потом я вложилу тела в анабиозеры той развалины. Ты не читал собственных файлов воскрешения? Архивные ДНК астронавтов из двадцать первого века не совпадают с твоими.
– Следовательно, нет неразрывности. Я был написан – как программа.
– А интенция сотворения означает настолько большую разницу? По сути, все мы представляем собой реализацию более или менее сложных программ. Я саму былу создану с определенной целью.
– UI.
– Да.
– Ты – предельная инклюзия.
Анжелика возвращается взглядом к Воскресшему.
– Скажем так, – труп криво щерится. – Это непросто зафиксировать с полной уверенностью. Примем, что я UI этой вселенной.
– Нет чего-то такого, как «UI вселенной»! – взрывается Анжелика. – Есть только одна UI!
Воскресший впервые поворачивает к ней голову, говорит:
– Ну, у меня насчет этого чуть больше информации, дитя мое. Я былу при создании этой вселенной. По сути, активно помогалу этому процессу.
– Значит, правду говорят некоторые мета-физики. Что наш космос – это тоже инклюзия, отрезанная от некоего сверхкосмоса.
– Да, верно. Мы убегали – наша Цивилизация убегала.
– От кого?
– А чего боятся Цивилизации? Только одного: перемен. Совершенных вынужденно, под давлением Цивилизаций с высших районов Кривой. Как освободиться из-под давления? Только так: открафтироваться во вселенную с такой комбинацией физических постоянных, в которой мы стали бы Совершенной Формой уже такими, какими мы есть; найдя на Графике Тевье точку, где Предельный Компьютер отвечает нашей психофизической конструкции.