– Нет, – с трудом произнесла я сквозь смех и стерла слезы. – Я думаю, ты только что меня спасла.
Я провела рукой по фотографии, качая головой. Как я вообще могла принять это за счастье? Как могла считать, что проведу вечность с ним?
Да, мы с Джеймсом любили друг друга – и это нельзя списать со счетов. С ним я улыбалась, чувствовала себя в безопасности, пока вдруг это ощущение не пропало.
Но боже, в сравнении с Винсом, в сравнении с тем, что я испытываю сейчас…
Эти чувства ничтожны.
В прямом смысле.
Винс растормошил меня. Бросил мне вызов и пробудил желание быть спонтанной, свободной, важной. С ним я чувствовала себя живой – не только в постели, но и каждый раз, когда мы были вместе. Он обожал меня дразнить, и мне это нравилось. Он никогда не игнорировал меня. Он был искренним с той самой минуты, когда я вошла в его квартиру с камерой наперевес.
Я хотела гулять с ним по набережной. Хотела присутствовать на каждой игре. Хотела смотреть, как он творит на гончарном круге, и смотреть, как он размазывает всех по льду. Хотела смеяться, танцевать и играть. Хотела знать, что он будет рядом, защитит меня, позаботится, будет любить независимо от того, куда мы поедем или чем займемся.
Я подкинула мяч для гольфа, бросив на него последний взгляд, а затем со всей силы швырнула одновременно с Фредом Дерстом, заоравшим: «Мудак».
Я даже не смотрела, куда он отлетел, потому что следом бросила рамку на землю. Раздался приятный звук разбившегося стекла, и я увидела, как рамка разлетелась на осколки.
– Черт возьми, да! – закричала Ливия и протянула мне следующую жертву – корешок билета из зоопарка.
Я разорвала его пополам.
– ЕЩЕ! – воодушевленно подбадривала она, вскинув кулак вверх и виляя бедрами, а потом кинула следующую памятную вещь. Это был снежный шар с изображением пляжа. Подарок Джеймса на день рождения.
А ведь мне вообще не нравились снежные шары.
Я разбила его с такой радостью, что рассмеялась как безумная.
– Добей его! – заорала Ливия низким голосом, как в старой игре «Мортал Комбат», и в руке у меня оказалась еще одна рамка, которую я подняла и бросила на землю.
Мало-помалу под звучащую на повторе песню Break Stuff мы уничтожили все, что находилось в этой коробке. Любовные записки, фотографии, рождественские украшения, книги, драгоценности, старые засушенные цветы – ничто не уцелело. И, прикасаясь к каждому предмету, я чувствовала, как то немногое, что осталось от Джеймса, покидает меня. А вскоре последнее напоминание о нем было вырвано с корнем, когда порвалось ожерелье, и бусины разлетелись в стороны, покатившись по бетонной дорожке.
Мы закончили, и я тяжело дышала и улыбалась. Ливия, сияя, как гордая мать, отбила мне пять.
– Отлично справилась, сучка, – сказала она, шлепнув меня по заднице. – А теперь соберись, нарядись и иди за своим мужчиной.
Глава 35. Запятнанный
– Хорошо, не отставай от него, не отставай! Вперед, вперед! – кричал я нашим парням, сидя с остальной командой на скамейке запасных, быстро глотая воду и пытаясь отдышаться. Я перевел взгляд на табло, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Когда до конца последнего периода оставалось меньше десяти минут, мы сравняли счет 2:2.
Оба гола были моими.
Для новичка эта игра была разрывной, и я знал, что все комментаторы будут обсуждать только это, вне зависимости от того, как закончится матч. Но команда испытывала совсем иные ощущения.
Все, сидящие со мной на скамейке, и все, кто трудился на льду, знали: что-то не так.
В последние дни я заметил, как поглядывают на меня товарищи, как ходят вокруг на цыпочках и пытаются не заводить разговоров. Тренер не спрашивал, все ли со мной в порядке, а парни тоже не допытывались.
Потому что мое сердце было разбито, но на хоккее я сосредоточился сильнее, чем за весь сезон.
Я выкладывался по полной. Проводил на катке все свободное время – катался, занимался кардио, восстанавливался, разминался, спал. Всеми силами пытался отвлечься.
И сегодня вечером, когда мы отыграли первый период, погрузился в единственную константу в моей жизни.
Как жаль, что этого мне было мало.
Оба забитых гола казались мне пустяком. Я не испытал того удовлетворения, что обычно. Не отпраздновал гол танцем, не прикалывался над вратарем и не реагировал на рев зрителей. Впервые в жизни я был бесчувственным на льду.
Это пугало меня почти так же сильно, как мысль о том, что я и правда потерял Мэйвен.
Наблюдая за Уиллом у ворот, я задавался вопросом, чувствовал ли он то же самое, не потому ли всегда был таким молчаливым, суровым и сосредоточенным. Интересно, Перри с головой ушел в хоккей, чтобы у него не было времени думать о смерти жены?
Живот скрутило, и я подумал, что меня и впрямь может стошнить на скамейке. Когда я подавился, один из тренеров подбежал ко мне, но я отмахнулся, заверив, что в полном порядке. Я перевел взгляд на Маккейба, умоляя его подумать о замене звена, чтобы я вернулся на лед.
Когда мы вывели шайбу из нашей зоны, тренер кивнул, и я тут же перепрыгнул через борта, а предыдущая пятерка подкатилась к скамейке запасных.
Как только мои коньки коснулись льда, я почувствовал себя спокойнее, уравновешеннее, мне уже не казалось, что я вот-вот сойду с орбиты и уплыву в космос. Лед придавал мне уверенности, кровь гудела от рева толпы, когда я рванул к шайбе. Я влетел в Райана Кросби, швырнув нас обоих на борт, где мы сражались за шайбу, пока я не отобрал ее.
А потом я повел шайбу по льду.
Я отдал передачу центровому и разыграл комбинацию, которая, как я знал, выведет меня на голевую позицию. Как только я занял позицию, центровой вернул мне шайбу.
Но не успел я замахнуться, как мне подставили подножку.
Я почувствовал, как лодыжка зацепилась за клюшку, почувствовал, как лед ушел из-под ног. Я рухнул, и у меня перехватило дыхание под неодобрительный рев толпы.
Свист усилился, когда судья не засчитал фол.
Я вскочил, стиснув зубы, и накинулся на него:
– Вам очки не одолжить? Вы кое-что проморгали.
Он проигнорировал меня, что было в порядке вещей, и обычно я бы забил.
Но сегодня вечером меня это не устраивало.
Не успел я опомниться, как быстро и резко покатился к игроку, подставившему подножку, и с такой силой пихнул его на стекло, что весь стадион охнул.
Первым мне врезал Кросби, увидев, как я повалил на лед его товарища. А потом мы все сцепились под одобрительный гул толпы, пока нас не разняли судьи.
И когда они это сделали, меня отправили на скамейку штрафников.
Тренер сурово посмотрел, и я пнул борт, а потом со всей дури саданул по стеклу клюшкой и удивился, что не разбил его. Вне себя от злости я сел, посмотрев на табло, и выругался, увидев, что до конца оставалось всего шесть минут. Теперь две минуты за нашими соперниками будет численное преимущество.
Я повертел шеей, когда вбросили шайбу и началась игра в большинстве. Наши болельщики скандировали и подбадривали наших четырех игроков, которые пытались защитить ворота. Папаша Пи был оружием разрушительной силы и блокировал каждый удар.
Я смотрел со штрафной скамьи, теряя фокус. Голова была как в тумане. Я не на льду и чувствовал, как снова окутывает это удушливое оцепенение, угрожая утянуть меня на дно.
Я взглянул на табло, на скамейку запасных напротив, надеясь встретиться взглядом с кем-нибудь из товарищей по команде и получить столь необходимый мне стимул, чтобы вернуться к игре.
Но нашел взглядом Мэйвен.
Время остановилось, заскрипев, как старый поезд. Все звуки на арене постепенно стихли. Сначала пропали крики, потом удар клюшек о лед, коньки, подзуживания – и остался только стук моего сердца.
Он был сбивчивым, и в ушах зашумело. Я смотрел на нее, едва дыша и спрашивая себя, уж не привиделось ли мне. Когда Мэйвен не появилась ко второму периоду, я уже решил, что она не придет вообще.
Но вот она здесь – с красными и припухшими глазами, что было видно даже под макияжем. И все же от нее голова шла кругом.
Она стояла в конце скамейки, наполовину спрятавшись за толстым стеклом, ведущим в нашу раздевалку. Ее волосы были завязаны на затылке, сверху надвинута кепка «Оспрейс». Даже с другого конца льда я заметил веснушки на ее щеках, те самые, по которым водил пальцем, пока Мэйвен спала рядом со мной.
И на ней была моя джерси.
И не просто моя джерси, а та самая джерси, на которой до сих пор были пятна от глины, оставленные моими ладонями.
Когда я увидел у нее на груди логотип моей команды, а на рукавах – мой номер, мной овладело какое-то странное чувство. Одержимость. Она стояла лицом ко мне, но даже так я знал, что на спине у нее тоже вышито мое имя.
Это было молчаливое заявление. Мэйвен сообщила мне то, что я не рассчитывал услышать вовсе. Всего за секунду позабылся каждый мучительный час последних дней.
Я посмотрел на эту джерси, на грудь Мэйвен, ее плечи и обнаженные ключицы. Неспешно перевел взор на ее губы, а потом снова взглянул ей в глаза.
Мэйвен улыбалась нежно и робко. Она пожала плечами, посмотрев на джерси, и снова нашла меня взглядом.
Она здесь.
Она моя.
Я понял это так же, как понимал, что лед холодный. Я понял это по одному ее присутствию, по тому, что она надела эту джерси, по тому, как Мэйвен легонько нахмурилась, смотря на меня с другого конца ледовой площадки.
Сейчас моей единственной целью было закончить эту игру и заключить Мэйвен в объятия.
Разом вернулись звуки, время и силы, словно я только что пробил себе путь сквозь опасные волны и сделал первый вдох. До конца игры в меньшинстве осталось восемь секунд, и как только на часах показался ноль, толпа разразилась ревом.
Штрафное время кончилось.
Я толкнул дверь и вылетел на лед, присоединившись к команде, которая пыталась отразить наступление противников. И, не теряя время зря, умыкнул шайбу и отправил ее на другую сторону площадки, и мы все погнались за ней.