Кто, как не мы, начиная с мерзотных газетных приложений, то и дело публикуем одну и ту же статейку, советуя парам время от времени устраивать романтический ужин, который поможет разжечь страсть. Толстуха из 418-го, которая никогда не была замужем, как минимум пятьдесят раз тиснула один и тот же текст во всех приложениях и обзорах, одаривая публику опасными и никчемными советами, потому что даже она знает результат романтических ужинов при свечах. На самом деле никому не известно, как разжечь страсть, это изначально паршивая затея, мир был бы другим, если бы кто-то знал решение этой проблемы. Скорее всего, он стал бы невыносимым местом, заваленным использованными презервативами, где люди скачут как макаки, начисто позабыв о том, что следует заботиться о детях, следить за ядерными реакторами, делать пересадки органов, ровно класть кирпичи. Ты лучше меня знаешь, что пафос и патология имеют один и тот же греческий корень – pathos, то есть “страдание”; древние греки разжигание страстей напрямую связывали с разжиганием страдания, что, безусловно, означает патологическое поведение. Мы же желаем этого с яростью, тоской и той же беспомощностью, с какой заключенный мечтает выйти на свободу, тем не менее осуществить желание не в наших силах, по крайней мере с действующей партнершей: чтобы это произошло именно с ней, что-то должно случиться, кто-то из близких обязан умереть, нас должны уволить с работы, мы должны заболеть, спалить собственный дом, выжить в аварии, потерять все, предать друг друга, нажраться аяхуаски, экстази, гормональных препаратов, рвать мясо руками среди бородатых толстяков с татуировками на шее, а может, все разом. Но романтический ужин ничего не спасет, проверено.
6
После барбекю мы снова уложили свои погрузневшие тела на гостиничный матрас, который нам с таким трудом удалось покинуть и на который мы с такой радостью вернулись. Гостиничные матрасы неизменно наводят на размышления. Каждый раз, когда я ложусь на свою кровать, я не могу отделаться от мысли о людях, которые совершали на нем ежедневное путешествие из тьмы к свету. Думаю обо всех бессонницах, ночных кошмарах, слезах, жгучих желаниях и половых актах, которые они пережили. На гостиничном матрасе желание, как правило, разгорается с новой силой, и, лежа на нем, ты оказываешься вдали от дома, то есть от страха, что в комнату в любой момент ворвутся дети, от обязанности готовить семейный завтрак или убирать после него кухню, от угрюмого взгляда супруга, который скорее заглянет к тебе в мобильный, чтобы выяснить, от кого сообщение, чем пожелает доброго утра. Лежа на гостиничном матрасе, легко вообразить, что ты наконец-то любим, нередко он становится последней надеждой потрепанной жизнью супружеской пары, мечтающей хотя бы отчасти вернуть все то, что навсегда утратил матрас домашний. Интересно, что бы сказал о нас наш матрас, умей он говорить, заслужили бы мы того, чтобы войти в его бурную историю, или стали бы просто рутинным воспоминанием?
Я предложил отрезать пару крошечных кусочков от этого матраса, пусть они станут сувениром и фетишем, но тебе это показалось ненужной заморочкой, к тому же у нас под рукой не было режущих инструментов, и ты испугалась, что, воспользовавшись ножиком из домашнего бара, я в конечном итоге распотрошу твой матрас и за него придется платить, да еще и объяснять причину странного инцидента.
Я подсчитывал все наши коитусы, я вел ежедневный учет и изнывал от непреодолимого желания заявить о них миру. А поскольку рассказать было некому, в конце концов рассказал тебе: накануне я побил свой дневной рекорд на этом матрасе и теперь надеялся побить его снова. Ты посмотрела на меня с внезапным разочарованием: малыш Луисито, ты ведешь себя как подросток, думаешь только о том, чтобы побить рекорд, как будто мы на Олимпийских играх, а что потом? Побежишь хвастаться своим корешам? И тогда я испугался, что у нас в отношениях наметилась трещина, а все из-за моей навязчивой идеи подсчитать минуты удовольствия. Я пытался объяснить тебе, что на самом деле меня удивляют не наши телесные подвиги, но взаимная готовность к постоянному контакту, открытость тела к приятию другого тела, постоянное желание быть внутри другого, прильнуть к другому кожа к коже, рот ко рту, рука к руке, волосы к волосам, не в силах перестать прикасаться друг к другу ни прилюдно, ни наедине. Давно забытый эротизм.
Страстных людей я называю рабами пафоса, мне нравится думать о них именно так: эй, великий любитель пафоса, расскажи-ка нам что-нибудь о своих патетических похождениях, дай позавидовать нам, убогим женатикам, ползающим как улитки по нескончаемому эмоциональному плато, поведай о вершинах, о безднах, которые ты достигаешь верхом на матрасе. Любители же пафоса не описывают, но воспевают свои коитусы: никогда прежде ничьи тела и умы не соединялись с такой самоотдачей, с такой страстью и с такой любовью, как на их матрасе. Подобно тем рассеченным надвое существам, которых описывает Аристофан в платоновском “Пире”, они ищут свою вторую половинку, а найдя ее, уже не могут отлипнуть и готовы умереть от голода и полного бездействия, потому что не в силах существовать отдельно друг от друга.
У них своя игра, тебе не понять, о чем они говорят, это как действие наркотика или вкус деликатеса, который ты ни разу не пробовал: такое не опишешь словами, это нужно испытать. Любитель пафоса уверен в том, что его половой орган уникален и неповторим – так рассуждает новоиспеченный родитель о своем первенце, и оба вызывают у меня одинаковое раздражение своими рассуждениями об уникальности опыта.
Любители пафоса смотрят на тебя с состраданием: тебе не дано говорить на языке страсти, ты не способен понять или оценить важность того, что с ними происходит. Это невыносимо. Они не верят, когда ты напоминаешь им, чем заканчивается всякая страсть, не оборванная смертью, кинжалом Джульетты или гадюкой Клеопатры. Ты чуть ли не радуешься, когда спустя годы они достигают одного из предсказуемых финалов: у них появляется ребенок и темные круги под глазами, с помощью курсов бальных танцев они пытаются оживить первобытный огонь, устраивают себе романтические приключения, заказывают столик на двоих в роскошном ресторане. У Йейтса есть стихотворение “Мимолетность”, в котором он все это изложил банально и бесстыдно, с эффектным использованием осенних и пафосных образов. Я безжалостно предлагаю его каждому, кто, будучи убежден в бессмертии пожирающего его чувства, греет мне уши рассказами о страстях:
Твои глаза, что никогда не уставали от моих, В тоске под веками поникшими опустились, Потому что наша любовь убывает.
И вот она: “Хоть наша любовь убывает, давай постоим У длинного озерного предела еще раз Вместе, в этот нежный час, Когда уставшее и бедное дитя, Страсть, ко сну
отходит.
Как далеко, кажется, те звезды, и как далек
Наш первый поцелуй, о, и как старо мое сердце”.
Задумчиво они бродили по попадавшей листве.
Неспешно он, придерживая ее за руку, молвил:
“Страсть постоянно изнашивает наши
странствующие сердца”.
Они в кругу лесов, и желтая листва Летела, как слабеющие метеоры в полумраке,
и однажды
Хромой и старый кролик прохромал через дорожку. Осень перед ним была: теперь они стояли Снова у одинокого озерного предела. Обернувшись, он увидел, как она заталкивает
мертвые листья,
Собранные в тишине, влажные, как ее глаза, В корсаж и волосы. “Ах, не скорби, – он сказал, – Что мы устали, ведь другие любови ждут нас; Ненависть «на» и любовь «сквозь» безжалостные
часы.
Перед нами лежит вечность; наши души – Любовь и бесконечное прощание”[11].
Но когда я сам любил тебя во время сиесты на том же матрасе, на котором проснулся любимым и надеялся любимым уснуть, будучи на самом деле не чем иным, как тупым орудием природы, как мало я отличался от презираемых мною любителей пафоса. Я заговорил на их языке, я их понял, и все же на моем фоне все они казались мне самозванцами, потому что в такие моменты существует только одна правда, твоя собственная, и она не может сравниться ни с какой другой. Пусть спросят у матраса, который, даже обретя способность говорить, не смог бы рассказать историю лучше той, что вершили на нем мы с тобой. Матрас бы нам аплодировал, думая про себя, что никогда прежде не был свидетелем ничего подобного – ни он сам, ни любой другой матрас в этом отеле, на всей земле. В общем, в конце концов я стал самым плачевным примером любителей патетики.
При виде человека, страдающего анорексией, невольно задаешься вопросом, неужто этот ходячий мешок с костями кажется себе в зеркале толстым. Со мной не может случиться столь радикального искажения самовосприятия, говорил я себе. Но охваченный страстью не сильно отличается от него своим эгоцентризмом: когда в зеркале отражается его жизнь, он не видит уже ни дома, ни детей, ни партнера, ни работы. Он готов рискнуть всем, что у него есть, – детьми, домом, партнером, удовлетворяя настоятельную потребность отправить эротически-нежное сообщение в WhatsApp в три часа ночи человеку, которого знает всего семь дней и которого в конечном итоге возненавидит, потеряв ради него все. Вот каков я сейчас, вот во что превратила меня страсть, и хуже всего то, что я не хочу исцеляться, потому что жизнь без страсти кажется мне не жизнью, а прозябанием, отсчитыванием дней в ожидании того, чтобы что-то произошло, чтобы наступила пятница, миновало лето, чтобы мне поручили репортаж из экзотического города, чтобы Паула была в хорошем настроении, чтобы мой сын в субботу утром забил гол, чтобы Кармен попросила меня ее пощекотать, чтобы позвонил друг и пригласил поужинать, чтобы позвонил некто и сказал: что-то случилось, кто-то умер, кто-то с кем-то сбежал, кого-то выгнали из дома.
Я буду скучать по времени, проведенному с тобой, по семи дням за последние годы, когда каждая секунда обретала предельную полноту, когда мы ожидали лишь того, что происходит между нами, и мне этого хватало, я забывал о том, что произойдет через час, через неделю, через год, в течение всей моей жизни: существовал о