sightseeing tour[13] на сегвеях, над нашими ковбойскими шляпами, свежеприобретенными в Allens Boots в восьми кварталах от моста.
– С ума сойти. Отсюда отлично видно соотношение частей и целого, пейзажа и наблюдателя, обязательно расскажу об этом на моих занятиях, – вот что ты сказала. – Это прямо находка! Во всем чувствуется волшебная, целостная гармония. Теперь представь себе Венецию с ее ужасающим эстетическим несоответствием между городом и такими же точно толстяками в спортивных костюмах – не помню, как называют в Мексике спортивный костюм, – их sightseeing tour начисто разрушает очарование города, надежду на утешение красотой или идеальную декорацию для любовного романа. И так по всей Италии, итальянцам давно пора объявить новые визовые требования, в которых четко прописано, какая одежда допустима, и отнимать на пограничном контроле бейсболки, толстовки, кроксы, флисовые куртки и прочее шмотье на молнии, а тем, кто не запасся ничем более-менее приличным, выдавать напрокат одежки от Валентино или Лоро Пиано как условие въезда в город. Неотесанных туристов, уродующих себя татуировками, избыточным пирсингом, нелепыми прическами и волосами, выкрашенными в дикие цвета, гнать восвояси без каких-либо объяснений, а особо упорствующим вдогонку давать пендаль. Может, хоть это помогло бы избежать безмерного разочарования Италией с ее визуальным шумом, которым нагружает тамошние пейзажи весь этот сброд, – кажется, в своем ловком жонглировании мексиканским сленгом ты употребила какое-то более смачное словцо, – при этом они абсолютно органичны на мосту на Конгресс-авеню, где без них прямо-таки не обойтись, особенно в этот волшебный час, когда небо кишит летучими мышами, а люди в исполинских пикапах возвращаются в американскую глубинку к своим домашним драмам.
Ты выразилась как-то иначе, но смысл твоих слов был именно таков, я захлопал в ладоши, аплодируя и тебе, и толстякам на сегвеях, и летучим мышам, меня восхищало, как ловко ты помогла мне увидеть в этих разрозненных явлениях гармоничные и неотъемлемые элементы пейзажа. Жаль, что я не записывал твои рассуждения, ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем это отталкивание от земли и взлет, возможные благодаря твоим описаниям, ты заставляла взглянуть на все твоими глазами и увидеть мир иначе. Мало кто умеет доверить другому воспользоваться своей оптикой.
Это был наш закат, именно в нем причудливый пейзаж нашего романа обрел свое абсолютное воплощение. Этот вид навсегда соединился в моей памяти с воспоминаниями о тебе, а заодно и со многими другими пейзажами, которые мы никогда не увидим вместе и в которых я ощущал твою близость, наблюдая за умиранием дня под пылающим небом в безмятежном уголке, откуда глазам открывается широкий простор. В тех местах, где я никогда тебя не увижу, я множество раз заставлял мир исчезнуть, останавливал время и представлял, как ты шагаешь ко мне, шагаешь издалека, из такого далека, что сначала кажешься смутным силуэтом идущего человека, непонятно, мужчины или женщины, но по мере приближения обретаешь цвет, становится понятно, что ты женщина, затем – что это действительно ты, а не один из семи миллиардов других людей, обитающих на планете. Как странно, говорю я себе, этого не может быть, а когда я прихожу к выводу, что это все-таки ты, меня наполняет счастье: она, это невероятно, тем не менее это действительно она, говорю я себе, пока ты еще не приблизилась настолько, чтобы я мог отчетливо прочитать выражение твоего лица, как бывает на последнем отрезке пути, когда человек уже рядом, но еще не достаточно близко к тому, кто следит за его приближением; когда же нас разделяют всего несколько шагов, я вижу твою сияющую улыбку, отслеживаю, куда устремлен твой взгляд – смотришь ли ты на меня или же себе под ноги, робко и неуверенно, как всегда после долгой разлуки, и наконец ты подходишь вплотную, я перестаю различать твое лицо, потому что ты слишком близко, и ты целуешь меня. После долгого поцелуя я показываю тебе пейзаж и перечисляю названия всего, что его наполняет: мыс, холм, маяк, пляж, скалы, обнаженные отливом, я рассказываю тебе о том, что этот пейзаж – часть моего детства, моей биографии, очень типичный кантабрийский пейзаж, и эта фантазия повторяется всякий раз, когда я приезжаю навестить родителей в Сантандер, совершаю прогулку по местам моих летних каникул, моих первых шагов и там помещаю тебя в очередной идеальный закат, в чудесный пейзаж, который покажется тебе частью меня, я хочу соединить тебя с ним, видеть тебя на его фоне, слышать, как ты рассуждаешь о нем, рассказываешь мне все, что о нем думаешь, возвращая его обновленным, я хочу, чтобы ты одолжила мне свой взгляд и я мог по-другому увидеть все то, что, как мне кажется, и так уже знаю наизусть.
9
В наше время у любых отношений имеется свой саундтрек, по крайней мере, тенденция такая существует. Есть песни, которые становятся основной темой начального периода, когда любовь переживается как кино, мы стараемся отыскать эту песню и назвать ее нашей, она способна воплотить и удержать в себе дух времени, как капля смолы поглощает присевшего на нее мотылька, а через миллионы лет превращается в диковинный драгоценный камень, полупрозрачный янтарь с мотыльком, заключенным в нем навсегда.
Мы обрели свой саундтрек, когда после летучих мышей отправились на поиски лучших бургеров в Остине, выбранных нами после тщательного сопоставления списков, выпрыгивающих в тот миг, когда кто-то набирает в интернете Best burger in Austin. Желанные бургеры обитали в заведении под названием “Эль Камино”, сумрачной берлоге, оформленной наподобие храма майя из папье-маше с его доколумбовыми глифами и монстрами, где еду подавали густо татуированные парни с двадцатью семью пирсами на физиономии.
Над стойкой красовалась готическая гаргулья, напротив высился громадный как шкаф музыкальный автомат с разнообразной и довольно причудливой подборкой, хотя песни он воспроизводил в случайном порядке, шизофренически чередуя трэш-метал с соулом, бибоп с психобилли, стоило отзвучать Megadeth, как раздавался Майлз Дэвис, за ним – The Coasters, далее – Кертис Мэйфилд, The Cramps, а Рахсаан Роланд Кёрк сменялся The Saints… Обычно диджей-микшеры склонны к менее резким контрастам, чем эта ужаленная махина, но в целом подборка звучала неплохо. Музыкальные критики используют выражение all killer no filler, рассуждая про альбомы, где каждая тема – музыкальный шедевр и нет ничего лишнего, так вот этот музыкальный автомат был именно таков: all killer no filler.
Мы не сразу догадались, что странные посудины, из которых двое парней за стойкой что-то посасывали через трубочки размером с водопроводную трубу, и выглядевшие как рога изобилия с торчащими через край кусочками сельдерея, полосками жареного бекона, солеными огурцами, оливками размером со сливу, были на самом деле не чем иным, как “Кровавой Мэри”. Ингредиенты, едва не выпадающие через край, едва умещались в низком стакане. Это зрелище вызвало у нас приступ хохота, ты заявила, что перед нами идеальное воплощение двух великих техасских заповедей: more is more и size matters. Мы заказали одну “Мэри” на двоих, одного рога изобилия было явно достаточно, чтобы накормить до отвала пару человек. Это было хорошим предзнаменованием: каков же здешний бургер, если аперитив имеет такие размеры? Истыканный пирсингом бармен подвел нас к оконцу в самом темном углу заведения, где заказывали бургеры. Больше всего это место смахивало на котельную старого парохода. В оконце двое толстяков в пропотелых черных футболках, липнущих к телу, с ушными мочками, изуродованными широченными тоннелями, присматривали за огромными бургерами, потевшими на раскаленной решетке так же обильно, как они сами. Я подумал, что ввергнутые в преисподнюю души поджаривают на таких же углях такие же парни. Мы заказали два бургера, которые, несомненно, должны были стать лучшими в нашей жизни, в ответ нам недружелюбно буркнули, что заказ потребует столько времени, сколько необходимо – we don’t make no fast food here. И мы отправились пить из рога изобилия у музыкального автомата.
Наше кино крутилось своим чередом, я наслаждался, будучи одновременно актером и зрителем, я старательно играл роль, но покидал свою оболочку, чтобы с изумлением наблюдать за собой со стороны, удивляясь, как такое произошло: я здесь, в этом заведении, вместе с тобой. Мне хотелось выбросить все из головы и перестать быть наблюдателем, следуя завету Пессоа: когда человек счастлив, он об этом не задумывается. У нас была сцена, у нас были костюмы, вокруг были другие актеры, не хватало лишь музыки. Мы достали из бумажников несколько долларов – если бы понадобилось, я бы выложил тысячу, но хватило и пяти, – чтобы оплатить тему, способную стать в этом месте, в это время той самой янтарной смолой, поймавшей крылатое мгновение, которое застынет и навсегда останется нашим, как древний драгоценный камень, не теряющий своего очарования. Мы долго спорили, какие выбрать темы – ты называла их “ролики”, что гораздо благозвучнее, – которые сотворили бы чудо густеющей янтарной смолы, выбор был велик, но все же ограничен. Ты выбрала Cosmic Dancer Тирекса, Let’s Get It On Марвина Гейва, Wonderful World Сэма Кука и Play With Fire Роллингов – все эти песни я обожаю и знаю наизусть, а поскольку выбрала их ты, мне хотелось немедленно сплясать под них с тобой или против тебя, в обжимочку, как ты говорила. Я же хотел выбрать одну, мне нужна была только одна тема, в музыкальном автомате я уже заприметил свою серебряную пулю, которой предстояло застыть в янтарной смоле: это была песня Сонни Роллинза You Don’t Know What Love Is, ее я оставил напоследок. Это и был главный саундтрек моего фильма. Композиция не предназначалась специально для танцев, это была инструментальная версия песни, которую ты прежде не знала, но, вернувшись домой, услышала в исполнении Дины Вашингтон, а когда разобрала текст – который прослушала столько раз, что в конце концов выучила наизусть, – сразу же убедилась в том, какая она смоляная и затягивающая и как плачет саксофон Сонни Роллинза, отрываясь от мелодии и устремляясь ввысь.