А позже, в плейлисте топовых песен года, который выдал тебе Spotify, обнаружились те, что выбрала ты в тот вечер. Меня порадовало, что ты не раз возвращалась к тому дню и знаешь дорожку, которая туда ведет: тот самый саундтрек. У меня нет цифрового анализа подборок, прослушанных мною в этом году (меня ужасает сама мысль о том, что за мной следят с помощью музыки), не я ли столько раз гордо объявлял себя тем самым человеком, который по-прежнему коллекционирует винил и разъезжает на старых мотоциклах, починяемых у себя гараже, – по сути, два снобоватых и до тошноты хипстерских увлечения, за которые я с некоторых пор краснею: они стали настолько заурядным явлением и так раздражают меня в других, что, завидев кого-то на старом мотоцикле или с виниловым диском под мышкой, я мечтаю сжечь в одном большом костре свой проигрыватель и все три мотоцикла, а потом предаться публичному самобичеванию, моля о прощении. У меня имеются четыре версии этой песни, и все относительно давнишние, она всегда мне нравилась, но эти версии я храню у себя прежде всего потому, что это джазовый стандарт, эталон жанра, мелодия, которая была и будет переиграна тысячу раз, но некогда она для меня ничего не значила, она была лишена каких-либо личных воспоминаний. Так было раньше. В прошлом году даже мои дети выучили текст этой песни наизусть и кричали “Все, хватит!” каждый раз, когда я ее ставил, однако у них имелось бы больше оснований для криков, знай они, что эта песня – замочная скважина, через которую я пытаюсь заглянуть в ту другую жизнь, в которой нет их отца и их тоже нет, и я больше не я, и мой дом больше не мой дом.
10
Я живу в городе с максимальным количеством баров на душу населения по стране, где на душу населения приходится максимальное количество баров. Возраст давит на меня все сильнее, заставляя признать свое поражение и в конечном итоге перестать общаться с людьми посредством спорта, домашних ужинов, книжных клубов, загородных поездок, мастер-классов по переплетному делу, уроков танцев и всего прочего, что приходит в голову моей жене. Я не поддаюсь дрессировке и, насколько это возможно в условиях буржуазного существования, стараюсь общаться – или не общаться – с людьми в барах. Интервью я по возможности тоже провожу в барах. Большинство моих колонок стряпаются там же. Бары, специализирующиеся на жареных ушах и шкварках, бары для таксистов, бары, где можно поиграть в мус и высосать коктейль через трубочку, бары с морепродуктами, где пол усеян оливковыми косточками, закусочные с музыкой, кафешки, чью тишину оглашает лишь жужжание кофеварки, сомнительные притоны с зеркалами, искусственной кожей и без окон, бары для жаворонков, где завсегдатаи – старики, которые пьют на завтрак анисовку и коротают время за игральными автоматами. Во время командировок я хожу в бары каждый вечер, даже если я один, особенно если один. Мне нравится гулять в одиночестве по городу, куда приезжаю впервые, и наблюдать за незнакомой жизнью, сидя в баре. Мне это так же интересно, как туристам – посещение знаменитых музеев. Зато, не будь у меня хобби коллекционировать бары в каждом новом городе, в котором я оказываюсь, я бы, скорее всего, не повел тебя в “Белую лошадь” и мы бы не поцеловались. Так что скажи мне спасибо за эту страстишку, которая в нашем коротком сосуществовании была добродетелью, а в жизни, к которой я возвращаюсь, – пороком. При этом вряд ли меня можно назвать алкоголиком, я всего лишь разбираюсь в барах и мечтаю зарекомендовать себя как эксперт международного уровня в этой области, чтобы во всеуслышание заявить, что “Белая лошадь” в Остине – лучший бар в мире хотя бы потому, что именно в нем с нами случилось то, что случилось, и это, поверь, не совпадение, это место нарочно спроектировано таким образом, чтобы в нем что-то происходило.
“Белая лошадь” порождает определенные ожидания еще до того, как ты оказываешься в ее стенах, достаточно названия “Белая лошадь” – чего еще можно ждать от ковбойского бара и жанра (хонки-тонк), – чтобы в голове немедленно зароились мысли о приключениях. Подобно площадкам для петушиных боев, борделям, аренам для боя быков, бильярдным, таблаос для фламенко, после закрытия непосредственно в твоем родном городе танцевальных залов с девками хонки-тонк – одно из заведений, которые практически гарантируют, что в них с тобой приключатся самые неожиданные вещи, обещают самую экзотическую фауну в необычных нарядах и в измененном состоянии сознания, выкрикивающую фразы, которые ты немедленно захочешь записать в свой блокнот, стать их носителем, повторять в других барах, на званых обедах, козырнуть ими в статье или даже превратить в мемы или пословицы, чтобы они обрели свободу и продолжили жить в чужом исполнении. Посетив же “Белую лошадь”, я делаю вывод, что самое необычное в хонки-тонках – это то, что люди приходят туда танцевать, потому что они умеют танцевать в паре, в обнимку и в координации с остальными парами на площадке, ибо именно это называется “уметь танцевать”, и непременно под живую музыку, а после двух-трех танцев меняются партнерами и танцуют с незнакомцами, так что в конечном счете хонки-тонк – что-то вроде ядра сопротивления в западном мире, где люди с некоторых пор не танцуют, а дергаются, прыгают и судорожно раскачиваются с поднятой рукой в толпе одиночек, не сводя глаз с кабинки диджея и следуя ритму цифрового барабана.
До нашего знакомства я ни разу в жизни не переступал порог хонки-тонка, но до фига слышал об этих заведениях, и они были частью моей мифологии воображаемых ночей, причудливых мест, где я никогда не был, меккой, ожидающей меня в будущем. Хонки-тонк – слово звучное и напевное, накрепко прилипающее к памяти существительное из песен о плохих парнях. Впервые я услышал его еще подростком благодаря Роллингам и их знаменитому Honky Tonk Women, который, кстати сказать, был первым риффом, разученным мною на электрогитаре кузена. В то время не было способа выяснить, что это, черт возьми, за хонки-тонк. Интернет еще не изобрели, в англо-испанском словаре, который пылился у нас дома, слово отсутствовало, и никто из моих сантандерских знакомых, даже школьная учительница английского, не мог толком объяснить, что означает хонки-тонк, бар ли это, район Мемфиса или же так называют женщин, способных одурачить двух бывалых парней, таких как Кейт Ричардс и Мик Джаггер; ты же помнишь текст песни: …the lady then she covered me with roses, she blew my nose and then she blew my mind, it’s the honky tonk women[14]. Наслушавшись Honky Tonk Women, что бы ни означало слово хонки-тонк, я немедленно возжелал посетить место, где появляются honky tonk women, эдакое подобие Одиссеевых сирен, которые водят тебя за нос и морочат голову своими предложениями.
По мере того, как я все серьезнее увлекался музыкой, термин появлялся чаще, и в конце концов в одной из десятков биографий музыкантов, которые я накупил двадцать лет назад, только-только приехав в Мадрид, и о которых с тех пор не вспоминаю, я вычитал, что хонки-тонк – типичная забегаловка на юго-западе Соединенных Штатов, где местные вживую играют кантри-рок, танцуют тустеп и где происходят безумные истории с безумными персонажами в широкополых шляпах, любителями пистолетов, наркотиков и как следует оттянуться. Охота посетить хонки-тонк и попасть в типичную тамошнюю передрягу стало моей подростковой мечтой, крепко въевшейся в мозг, но угасшей и почти забытой с годами; однако желание пробудилось, стоило газете предложить мне командировку на усыпляющую конференцию по цифровой журналистике в Остине, штат Техас, потому что в моем воображении Техас в первую очередь означал хонки-тонки, где вооруженные бородачи в шляпах наигрывают первые аккорды “Ла Гранж” ZZ Top. Есть в мире места, прочно ассоциирующиеся с музыкальными клипами и обретающие реальность – гиперреальность, – всякий раз, когда ты мысленно в них переносишься, слушая музыку, годами служившую их воплощением.
На следующий же день после приезда в этот город я тщательно проинспектировал интернет, набросал для себя карту местных развлечений и разыскал все местные хонки-тонки, а главное, подталкиваемый неведомой силой – не иначе как духом-защитником хонки-тонков, зорко следящих за тем, чтобы у каждого неофита имелся танцевальный партнер, – пригласил тебя на первый хонки-тонковый завтрак, и ты, сама того не подозревая, стала женщиной, описанной в третьем куплете Honky Tonk Women, той самой песни, которую Мик и Кейт так и не дописали, но, быть может, завершили бы в нынешние времена, увидев нас в тот вечер. Вот он:
And asked her if she’d join me for a dance,
She had to teach me how to move my body
I saw this married lady in Austin, Texas,
She held my waist and then she stole my heart[15].
Можно посетить известные музеи, знаменитые парки, памятники архитектуры, но побывать в песне, погрузиться в нее так же просто, как Мэри Поппинс попадала в рисунок мелом на тротуаре, – такого со мной не случалось, да и с тобой, наверное, тоже, тем не менее именно это происходило каждый вечер в “Белой лошади”, как на том рисунке, где мы оба в ковбойских костюмах.
Внутри Honky Tonk Women все показалось мне до странности знакомым, как бывает при первом посещении знакового памятника или музея, чьи экспонаты ты сотни раз видел на репродукциях. Вспомни это место, ты тогда еще сказала, что ни один архитектор не смог бы его нарисовать – подобный уровень диспропорций и асимметрии невозможно воспроизвести на чертежном столе. Снаружи – обычная деревянная хижина с едва подсвеченной вывеской “Белая лошадь”, выполненной типографским шрифтом в стиле ковбойских фильмов, площадка, забитая пикапами, небольшая дверь, охраняемая одним из тех парней, которые страдают ожирением и одновременно перекачанностью, рано лысеют и носят гриву до плеч, вызывая смех и ужас, – таких выпускают только в американской глубинке плюс еще, пожалуй, в некоторых странах Восточной Европы. Внутри довольно темно, два или три круглых столика примостились на краю танцплощадки с неровным деревянным полом, на котором, крепко прижавшись друг к другу, кружатся в танце пары всех возрастов и любых кондиций, подобно обезумевшим светилам на небосводе; в дальнем углу – крошечная сцена с задником из искусственного красного бархата и зеркал, на ней кантри-рок-группа с длиннобородыми музыкантами, контрабасом и слайд-гитарой наигрывает размеренные, двудольные ритмы тустепа. Возле туалета угадывается дверь, рядом – табачный автомат доцифровой эпохи, который преспокойно работает, но никто не несет за него ответственности в том случае, если однажды он проглотит твои деньги; а через эту дверь попадаешь в промежуточное пространство между танцполом и внутренним двориком, где разрешается курить и где все курят, тем же, кто бросил, хочется закурить снова, вот ты и закурила, и я вслед за тобой, к тому же ментоловые, а это несчитово, сказала ты, пото