му что все, что здесь происходит, не может произойти больше нигде. В помещении за табачным автоматом находится вечно занятый бильярд, а также смахивающий на пьедестал табурет чистильщика обуви, который наводит блеск на остроносые сапоги завсегдатаев и новичков вроде нас, купивших свои сапоги несколько часов назад, а значит, не нуждающихся в его услугах, но я их все же почистил потому что важен не блеск, важно посидеть на табурете, попивая виски и глядя с высоты на странное коловращение, а перед табуретом стояло старое малогабаритное пианино, расстроенное и ветхое, с запавшими клавишами и написанным от руки плакатом: please play me. Любой желающий садился за несчастный инструмент и наигрывал популярные мелодии, фальшивя в той или иной степени; иногда музыкантам удавалось собрать вокруг себя спонтанных бэк-вокалистов, а потом другие случайные люди усаживались за пианино. Тебе захотелось меня испытать: вот и посмотрим, не обманщик ли ты, – на что я ответил, что не играл уже много лет, ложь, вскричала ты с поднятым виски, ты лжешь, твоя младшая дочь дает тебе уроки, и ты снова начал играть, на что я ответил, что мне всего лишь хотелось тебя заинтересовать, чтобы ты возжелала меня сильнее, потому что типы вроде меня, поздно научившиеся играть на инструментах, делают это только для того, чтобы с ними пофлиртовали или предложили косяк, и когда-то девчонки в первую очередь давали тем, кто играет в группе, перепадало им и много других ништяков, но я так и не научился играть прилично, все закончится катастрофой, нас выгонят пинками; ну и пусть, воскликнула ты, но если ты мне сегодня не сыграешь, я не пущу тебя в свою постель, хочу петь во все горло, оторваться по полной, этого требует тело, надо выплеснуть весь яд. Я встал возле пианино и в ожидании своей очереди присоединился к окружавшему меня хору, распевавшему сменяющие друг друга Imagine и Blue Moon, пока наконец не сел за инструмент, с трудом вспоминая, как это делается. Надо было подобрать что-то простое на одних аккордах, ранчеру например, отлично, ответила ты, ранчера – лучший способ как следует проораться, к тому же она простая, для основной темы хватит и четырех аккордов. Как насчет “Возвращения”? – спросила ты, а я сказал, что начинать с нее не стоит, слишком уж она скандальная, я пока недостаточно пьян, на что ты ответила, что этому заведению очень к лицу небольшой скандал, где, как не здесь, устраивать скандалы, напомнила мне текст, влила в меня остатки своего виски, поцеловала, прикурила мне сигарету, и я вдарил по клавишам, а ты заголосила: “Возвращайся, возвращайся, воооооооозвращайся, я хочу снова в твои объятия, я доберусь до тебя, где бы ты ни был, я знаю, что теряю, я умею терять, я хочу вернуться, вернуться, вернуться…”, и на втором круге припева я завопил погромче твоего, а к нам присоединились двое мексиканцев, случайно оказавшиеся поблизости. Люди редко удивляются тому, что происходит в “Белой лошади”, но накачанный толстяк, дежуривший у дверей, заглянул внутрь, чтобы посмотреть, все ли дело в песне и не нарушает ли кто-то общественный порядок, it’s alright, it’s just a Mexican song, that’s how you sing it[16], сказала ты, и на физиономии его изобразилась гримаса, похожая не то на одобрение, не то на ладно-на-этот-раз-я-сохраню-тебе-жизнь. Мексиканская ранчера ничем не противоречит этому месту неподалеку от границы, где половина населения – мексиканцы, сказала ты, к тому же после твоих истошных воплей никто не посмеет с тобой связываться, у нас контрабандистский роман, сказала ты, мы – беглецы-прелюбодеи, а я, поднося руку к карману, каждый раз сожалел, что при мне нет пистолета, потом мы заказали еще виски, мы были героями песни, ранчеры или кантри, The Ballad of Camila & Lui. Мы были теми героями, о которых я грезил в детстве, мечтая по ночам о хонки-тонке, а над нами нависала опасность, которую таит в себе исполнение подростковой мечты для человека с пробивающейся сединой.
11
Предпоследние дни – самые лучшие. Они не отравляют жизнь ощущением трагедии, которое обычно испытываешь накануне прощания, близостью неминуемой разлуки. Еще никто не целуется вперемешку с рыданиями, не цепляется друг за друга, не занимается любовью с отчаянной жадностью в предчувствии скорого расставания, голоса еще не стихли, глаза не остекленели, сдерживая слезы, которые омрачат их завтра. Мы забрались в твою постель, зная, что впереди у нас еще целый день и следующая за ним ночь, мы вернулись поддатые, трахались прямо в ковбойских костюмах, а потом, еще раз, обнаженными. Уснули, крепко обнявшись, как умеют только влюбленные, которые ухитряются выбрать удобную позу, когда два тела плотно соприкасаются друг с другом, но конечности при этом не затекают. Как давно ты ни с кем так не засыпала? Маленький сын не в счет. Сон – это мир уединения, у его дверей мы прощаемся, и каждый остается совершенно один, как бы крепко мы ни прижимались друг к другу. Самое сложное не в том, чтобы с кем-то переспать. Самое сложное – проснуться вдвоем, увидеть, что жизнь вновь набирает силу, взошло солнце, предстоит прожить еще один день, но кто-то развалился в твоей постели и покидать ее не собирается, или ты все еще валяешься в его постели, а может, это ваша общая постель, не твоя и не его, в общем, главное испытание – то мгновение, когда люди просыпаются вместе.
Помню, как просыпался в чужой постели и мне хотелось сбежать до того, как проснется женщина, лежавшая рядом. Если это происходило в отеле, где я остановился, или в моем собственном холостяцком доме, я притворялся спящим, чтобы облегчить бегство женщине, с которой познакомился накануне вечером, притворялся изо всех сил, храпел как боров, чтобы побыстрее от нее избавиться, чтобы ей самой захотелось на волю. С восходом солнца все воспринимается по-другому – чужие выделения, запах из-под мышек, несвежее после сна дыхание, нижнее белье. С тобой было иначе, я просыпался – и все оставалось прежним, чары не рассеивались, ты все так же приятно пахла, а кожа и волосы сохраняли ту же привлекательность, что и накануне, и я испытывал смесь желания и ужаса оттого, что, когда ты проснешься, я покажусь тебе никчемным, ограниченным, вонючим и жалким, каким я чувствовал себя сам на пороге нового дня, опасаясь, что не сумею предложить тебе ничего нового.
В жизни, к которой я скоро вернусь, так же сложно просыпаться с кем-то рядом, убеждаться в том, что все осталось таким же, как прежде, и толком не понимая, что изменилось – обогатилась ли твоя жизнь еще одним днем или стала на день короче, так же сложно смотреть на партнера без иллюзий, пытаясь угадать, в каком настроении он проснется, – так выглядываешь в окно, проверяя, какая на дворе погода, и уже перед самым подъемом лихорадочно вспоминаешь, чем может порадовать новый день, а если в голову ничего не приходит, стараешься быстро что-нибудь придумать и говоришь себе, что сегодня я пообедаю в таком-то баре, позвоню такому-то другу, покрашу бензобак на одном из мотоциклов или поставлю детям такую-то песню, когда они проснутся. Да, Камила, это важный момент: требуется срочно изобрести причину, чтобы бодро встать с постели, потому что никто не придумает ее за тебя, если же причина не находится, ты начинаешь день без нее, драгоценные секунды не воротишь, рутина волочет тебя, как конвейерная лента, и к вечеру снова вытряхивает в постель, а утром ты снова просыпаешься рядом с тем же человеком, не способным наполнить твой день вдохновением, которое ты сам так и не сумел найти.
Больше всего в нашей истории меня удивляло совместное пробуждение, когда я обнаруживал, что ты все еще здесь, сон позади, но ничего не изменилось и ты по-прежнему со мной, твоя веснушчатая грудь все так же дышит, а я лежу рядом, под нами все та же кровать, и отель никуда не девался, и Остин за окном по-прежнему на своем месте, и я не перестаю чувствовать то, что чувствовал, глядя на тебя спящую, оставалось лишь убедиться, будешь ли ты смотреть на меня так же, когда твои черные глаза наконец откроются. Я затаивался и ждал, мне не терпелось узнать, что ты сделаешь в первую очередь по пробуждении, обнимешь меня и продолжишь дремать еще какое-то время или будешь молча смотреть, прежде чем кто-нибудь из нас что-нибудь скажет. Кто заговорит первым – ты или я? Может, ты расскажешь мне сон, как вчера после сиесты, или, как было накануне утром, примешься неторопливо и подробно описывать завтрак, который ты бы мне приготовила, окажись мы в Мексике, на что я запальчиво возразил, что ты подвергаешь меня танталовым мукам, а ты, как в ранчере, заткнула мне рот поцелуями, и так прошло много, много часов? Мы никуда не спешили и начали планировать день прямо в постели, а не после душа, смыв с себя остатки минувшей ночи, побрызгавшись одеколонами и приведя себя в дневной вид. Позже, когда я встал, меня снова охватило вдохновение, мне предстояло увидеть, как ты будешь причесываться, одеваться, какой наденешь новый аксессуар и какую одежду, мной еще не виденную, достанешь из чемодана.
Мне не нужно, чтобы так повторялось каждое утро, об этом я не прошу, я прекрасно понимаю, как мимолетны эти неспешные совместные пробуждения, у меня так бывало с Паулой, ты напомнила наши с ней совместные утра. Испытав их однажды, трудно вернуться к жизни, где этого никогда больше не случится. Повторяю, Камила: у нас был отличный вариант, четыре дня в году. Хотя, возможно, ты поступила мудро, оставив все как есть. Я не собираюсь спорить с тобой или хныкать, это был изначально свободный выбор, он и сейчас остается свободным. Брак навязывает установку, чтобы не скука и не отсутствие любви, но исключительно смерть являлась тем фактором, который разлучает. Влюбленные связаны до тех пор, пока их не разлучают страх, чувство вины, здравомыслие, угроза или практические соображения, весь мир плетет свои козни, чтобы их разъединить, но на самом деле все куда проще: их разлучает скука, все на свете неизбежно приходит к концу тогда и только тогда, когда