thrill is gone.
Во время венчания слово “смерть” следовало бы заменить словом “скука”, тебе не кажется? Мир был бы более гармоничен и, прежде всего, более понятен и понятлив. Представь себе, как бы все изменилось, если бы перед алтарем звучали слова: “Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока скука не разлучит нас”. Дело в том, что на самом деле смерть не разлучает, а сближает еще больше, ни один человек не любит своего партнера сильнее и не испытывает большей привязанности к нему, чем после его смерти. Так было с моей бабушкой, которая овдовела сорок лет назад и до сих пор каждого мужчину сравнивает со своим мужем в пользу последнего, так было с моей кузиной Марией, чей невзрачный супруг вот уже два года находится на аппарате, поддерживающем его жизнь после гибели мозга, и теперь она любит его больше, чем когда-либо прежде, все время думает о нем, не решаясь отключить от аппарата и начать новую жизнь. Она любит его больше, чем когда-либо прежде, хотя раньше терпеть не могла. Чаще всего – помимо азартных игр, алкоголизма, жестокого обращения, потери человеческого облика, излишеств и последующего ожирения – нас разлучает скука, а вовсе не смерть. Скучно наблюдать за тем, как все, раздражающее тебя в партнере и раздражающее партнера в тебе, тянется вечно, потому что люди не меняются, и отсутствует стимул, способный компенсировать то, что повторяется ежедневно и снова и снова будет тебя раздражать, – иногда это хлюпанье, с которым партнер глотает воду, его манера не ставить бутылку с вином вертикально, а класть плашмя, как принято хранить непочатые бутылки, или его привычка оглушительно сморкаться перед сном, неаккуратно застилать кровать, кое-как набрасывая поверх простыней пуховое одеяло, или предсказуемость просьбы, чтобы ты выключил музыку на третьей теме одной из твоих любимых пластинок, поскольку якобы она не соответствует моменту, тогда как ты, наоборот, считаешь, что очень даже соответствует; коротко говоря, любое из минимальных неудобств, возникающих по ходу повседневной совместной жизни, превращается в текущий кран, который не вызывает наводнения, но не дает тебе покоя неумолимым и сводящим с ума звуком капающей воды.
Таков графический репортаж, созданный специально для тебя, журналистская хроника нашей истории. Он подошел к концу, отныне мы останемся воспоминанием, как ты и велела. Повторяю еще раз, для себя: чтобы от истории хоть что-то осталось, она должна быть рассказана, иначе мы канем в забвение, а забвение превратит нашу жизнь в ничто. Об этом говорится в другом письме того же Фолкнера, это письмо я упомянул в начале своего собственного, оно произвело на меня наиболее сильное впечатление, подтолкнув к написанию столь длинного письма. Фолкнер отправит его спустя годы после первых двух писем, которые я для тебя переписал раньше и которые относятся к началу их отношений. Он пишет его после многих других, последовавших за первыми двумя, все еще полных предвкушения, эротизма, нетерпения, любовных признаний, всяких tomorrow tomorrow tomorrow. После писем прохладных, пришедших взамен страстным и походящих не на письма, а на извещения, чуждых лирики, изобилующих деловыми подробностями (я буду там-то в такой-то день, приезжай, я оплачу тебе билет, пиши мне на этот адрес). Он пишет его как раз перед тем, как вступить в заключительный период, когда письма снова становятся письмами, но не предвосхищают с нетерпением никакой грядущей радости и написаны безмятежным тоном, тоном человека, который предается воспоминаниям с оттенком благодарности и ностальгии, сохраняя при этом разумную дистанцию. Вот это письмо, на его конверте мы видим новое имя адресата и понимаем, что Мета сменила фамилию, теперь она миссис, а значит, вышла замуж:
Ты по-прежнему там? У меня есть для тебя две книги, готов их тебе переслать, как только выясню твой нынешний адрес.
На этой неделе у нас состоялась так называемая “мировая премьера” экранизации MGM “Злоумышленника в пыли”. Думаю, это довольно тонкая работа; мне бы хотелось быть Кларенсом Брауном, ее режиссером.
Я часто о тебе мечтаю. Сначала мне казалось, что даже слишком часто, временами я боялся заснуть или, наоборот, проснуться. Но мне уже не так больно. То есть не менее больно, просто теперь я знаю, что боль неизбежна, она всему придает смысл, боль – единственное, что ты способен сохранить, единственное, что остается с тобой; ценно то, что теряешь, потому что так у тебя не будет шанса это истрепать и все равно потерять (истрепав). Дарби и Джоан – противоположный пример. И как сказал один из моих героев, потерявший свое сердце, свою любовь, унесенные смертью: “Между болью и ничем я выбираю боль”. Отныне я знаю, что это правда, хотя какое-то время после сентября 1942 года, а также июля 1943 года я верил в обратное.
Передавай привет Салли и Джону. Пришлю тебе книги, когда узнаю твой адрес.
Билл
Это письмо я воспринял как пророчество, оно приоткрыло то, с чем я, вероятно, столкнусь в скором времени (“Я часто о тебе мечтаю. Сначала мне казалось, что даже слишком часто, временами я боялся заснуть или, наоборот, проснуться”). Билл отправляет его Мете в 1949 году, примерно через пятнадцать лет после их первой встречи. Между этим письмом и предыдущим прошло три года. Сложно сказать, были ли они тремя годами молчания, но в архиве нет других писем, датированных между 46-м и 49-м. Начало письма – “Ты по-прежнему там?” – наводит на мысль, что да, они не общались три года. Это предположение подкрепляется предыдущим письмом, написанным перед долгим периодом молчания. Письмо скупое и прохладное, чисто деловое, Билл интересуется, состоится ли встреча, последняя строка выглядит так: “Сообщи мне свой маршрут и даты, и т. д., и я посмотрю, что можно сделать”. О чем идет речь, неясно. Где тот напористый тон охваченного страстью влюбленного, который много лет назад восклицал: tomorrow, tomorrow, tomorrow? В этот миг меня утешает одно – перечитывать раз за разом холодное I will see what can be done, мне нравится думать, что оно предупреждает меня о том, что ожидало бы нас с тобой, если бы наши встречи продолжались многие годы, оно предостерегает от неизбежности наступления дня, когда ты или я кратко написали бы: уходи, но сообщи мне о том, где тебя искать, а я подумаю, смогу ли тебя увидеть. Уж лучше переболеть сейчас, ты поступила мудро.
Спустя годы приходит письмо, которое начинается словами: “Ты по-прежнему там?” Полагаю, отправитель интересуется, живет ли адресат по прошлому адресу, люди в Америке то и дело переезжают с места на место, и если в доцифровую эпоху кто-то переставал следить за чьими-то перемещениями, человек исчезал из его жизни, возможно навсегда. Но Мета все еще была “там”, мы не видим ее ответа, поскольку Фолкнер, как выяснилось из другого его письма, уничтожил все письма Меты, чтобы они не стали достоянием публики. Зато Мета хранила письма Фолкнера с дотошностью архивариуса.
В письме Билл напоминает Мете слова героя “Диких пальм”: “Между болью и ничем я выбираю боль” (Between grief and nothing, I will take grief. Я, кстати, не уверен, переводится ли grief как “боль” или же как “страдание”, решай сама). И чтобы избавить Мету от чтения книги, все ее содержание Билл излагает в двух фразах, но именно эти две фразы взорвали мне мозг, когда я встретил тебя и в скором времени потерял. Наконец-то я понял смысл романа, я прочувствовал его на собственной шкуре. Все это мне пришлось пережить самому, я будто бы заглядываю в глубь себя, читая это письмо: “…Теперь я знаю, что боль неизбежна, она всему придает смысл, боль – единственное, что ты способен сохранить, единственное, что остается с тобой; ценно то, что теряешь, потому что так у тебя не будет шанса это истрепать и все равно потерять (истрепав). Ты избавила меня от скуки и пресыщенности, зато у меня осталась настоящая ощутимая боль, неопровержимое свидетельство всего, что ты мне дала, она компенсирует несбывшееся, и я с радостью ее принимаю.
Я люблю тебя, Камила, я очень тебя люблю. Прощай, прощай, прощай.
Луис
Луис и Паула
Нью-ЙоркИюнь 2019
Дорогая Паула,
сегодня мне пришло в голову, что я очень давно не писал тебе писем. По правде сказать, я вообще не помню, когда последний раз писал кому-либо от руки. Электронная почта отменила, но не заменила такую переписку. У электронного письма мало общего с рукописным. Главное отличие – вместе с письмом человек утрачивает отправленное им сообщение и в конечном итоге теряет память о том, что сообщил, рассказал и о чем спрашивал, а само письмо навсегда переходит в собственность кого-то другого. Копия же электронных писем остается среди исходящих сообщений. Другое важное отличие – скорость доставки письма и ответа на него, ее невозможно предугадать заранее – в любом случае это слишком долго для сегодняшней стремительной жизни. Письма требуют времени: пока напишешь, пока отправишь, пока получишь и ответишь. Обычно их содержание не подразумевает немедленной реакции, а заданные в них вопросы предполагают вдумчивый, подробный ответ, их содержание должно быть достаточно исчерпывающим для того, чтобы удовлетворить адресата в ожидании следующего письма. От пишущего требуется подробный рассказ о том, что произошло в его жизни, как обстоят дела сейчас и что он собирается делать. Коротко говоря, он вводит нас в курс своей жизни, рассказывая о том, что она собой представляет. Подобное многословие электронному письму непростительно.
В этом письме я хочу рассказать, что происходит в моей жизни, и поинтересоваться, что происходит в твоей. Так делалось раньше, когда люди оказывались далеко друг от друга, а я сейчас далеко от тебя. Очень. Здесь, в Нью-Йорке, я наконец почувствовал, что разделяющие нас восемь тысяч километров и разница в семь часов между Мадридом и Нью-Йорком соответствуют расстоянию между нами все последнее время. Однако кое-что изменилось, что-то неожиданно подтолкнуло меня к тебе, я бы даже сказал, телепортировало, и внезапно ты стала мне ближе, чем была за последние несколько лет.