В Остине я посетил Центр Гарри Рэнсома, принадлежащий Техасскому университету, один из величайших литературных архивов в мире. Несмотря на его значение для гуманитарных исследований, никто ничего о нем не знает. Осмелюсь предположить, что даже ты о нем не слышала. У тебя бы там крышу снесло. Если меня не выгонят из газеты и по-прежнему будут готовы оплачивать мне поездки на конгресс, в следующем году мы с тобой тряхнем стариной и отправимся в Остин вдвоем. Если же выгонят, мы все равно поедем туда, оно того стоит. В Центре Гарри Рэнсома хранятся десятки миллионов документов. Перечень писателей, философов или поэтов, чьи бумаги необъяснимым образом оказались в Центральном Техасе, огромен. Я отправился туда, чтобы покопаться в дневниках Боба Вудворда, репортера уотергейтской газеты, изучить его журналистские расследования и сделать репортаж о его репортажах, что ты когда-то охарактеризовала как “метажурналистские материалы, которые последнее время публикует ваша газета, чтобы позаниматься онанизмом, а заодно донести до читателей, насколько важно журналистское расследование, наводя их тем самым на мысль, что оплата читательской подписки – достойный вклад в демократию”. В целом не могу не согласиться с этой оценкой. Так вот, однажды в архиве я наткнулся на обширный список материалов, среди которых упоминались несколько ящиков с бумагами твоего литературного кумира, мистера Уильяма Фолкнера, или же просто Билла для тех, кто, как мы, знает о нем всю подноготную, так что с твоего позволения я буду называть его Биллом. Я попросил пару таких ящиков, чтобы сделать фотографии и послать тебе, – как видишь, я даже на расстоянии помню твои предпочтения. Оригинальные рукописи в Центре Гарри Рэнсома можно получить так же просто, как любую книгу в библиотеке Просперо. Разумеется, выносить эти материалы за пределы читального зала строжайше запрещено, зато у тебя есть стол, за которым ты можешь любоваться ими сколько душе угодно, если же подпишешь бумажку и пообещаешь, что не будешь нигде ничего публиковать, их можно даже сфотографировать. Этими фотографиями я и собираюсь поделиться с тобой, но при условии, что ты, как тебе теперь известно, не станешь делиться ими ни с кем другим: don’t mess with Texas.
Архиву Фолкнера я собирался уделить не более пары минут, одну из фотографий отправить тебе вместе с нежным письмом, а потом с головой уйти в уотергейтские газеты. Конгресс выдался довольно напряженным, у нас почти не оставалось времени на развлечения и свои дела. Но среди бумаг Фолкнера я наткнулся на папку с письмами к его любовнице, некоей Мете Карпентер. Я и представить не мог, что эта папка сработает как железнодорожная стрелка, которая направит меня в совершенно другой пункт назначения. Она произвела на меня столь сильное впечатление, что я так и не вернулся на конгресс, не взглянул на уотергейтские документы, и, похоже, будет непросто найти поезд, который вернет меня назад из той точки, куда отправили эти письма. Теперь я не представляю, о чем писать порученный мне репортаж, и в этом твоя вина: так и скажу в газете, что это из-за тебя я открыл папку, смешавшую все мои мысли. Смятение – вот наиболее подходящее слово. Я часами просиживал в темном и тихом читальном зале ЦГР, читая одно за другим письма Билла Мете при свете лампы. Их переписка, которая, судя по почтовым штемпелям, длилась около тридцати лет и прекратилась незадолго до смерти Билла, обрисовывает контуры параллельных отношений, идеального убежища, где можно пережить уныние брака, которое мы с тобой знаем не понаслышке. Складывается впечатление, что Фолкнер, эдакий хозяин жизни, живет на берегу Миссисипи в городке под названием Оксфорд, а когда ему требуются деньги (и кислород), прощается с женой и уезжает в Лос-Анджелес писать сценарии и, оказавшись там, в кратчайшие сроки и без особого энтузиазма разделывается со сценариями, служащими официальной отмазкой, чтобы выкроить как можно больше свободных часов и побыть с Метой, секретаршей Говарда Хоукса[17]. Все это я только что вычитал в интернете, и ты, скорее всего, в курсе их истории. Не то чтобы меня особо волновали детали, просто нужно было хоть немного ознакомиться с контекстом после прочтения писем.
Первая кривая, которую вычерчивают эти письма, – резко восходящая, благодаря ей мы наблюдаем, как человек, который пишет для публики так, что удостаивается Нобелевской премии, использует все свое мастерство исключительно для одной читательницы. Билл описывает волнение, которое вызывает у него предстоящее свидание с Метой, заставляет работать воображение возлюбленной задолго до того, как постучится в ее дверь, подключает весь свой богатый язык, чтобы максимально использовать время, выкроенное за пределами супружеской жизни, те несколько дней, когда жажда любви вновь обретает воплощение.
Многие письма напечатаны на машинке и занимают только одну сторону листа. Я проглотил их за несколько часов, испытывая душевную боль, родственную той, что чувствуешь при виде пустеющей бутылки хорошего и слишком дорогого вина, которое, возможно, больше никогда не попробуешь. К счастью, письма, написанные рукой, у меня не пошли – слишком трудно было разобрать почерк Фолкнера, этот тип изобрел свой собственный вариант латинского алфавита, и половину букв приходилось угадывать. Я сфотографировал эти письма и убил полдня, пытаясь расшифровать их в коктейль-баре с внутренним двориком, где разрешено курить сигары. Место называется Weather Up и находится в старом деревянном доме на окраине Остина, с деревянным крыльцом, креслами-качалками и раскидистым ореховым деревом, затеняющим половину двора; ты видела такие тысячу раз в любом американском фильме, где действие происходит на юге Соединенных Штатов: дымящийся carrot cake[18] на подоконнике, серийный убийца, подглядывающий с чердака.
В итоге мой вечер полностью ушел на одно-единственное письмо, которое я прочитал в сопровождении четырех скрупулезно отмеренных порций виски (мне сказали, что в заведении наливают не более трех, но я получил еще одну благодаря очаровательной улыбке, которая, видимо, все еще действует на окружающих) и двух отвратительных никарагуанских сигар, купленных на заправке. Я уселся в кресло-качалку, достал блокнот и принялся неторопливо переписывать текст, пытаясь представить, что бы подумал автор о моих экзерсисах.
Удивительно, что письму, которое некто, сгорая от страсти, написал своей возлюбленной ночью 37-го года, было суждено пережить его смерть, оказавшись в папке рядом с другими письмами, написанными в минуты острой тоски, и что эту папку любовница продаст профессору университета, одержимому Фолкнером, а профессор завещает ее архиву в Техасе, и что в 2019 году, когда и отправитель, и получатель давно уже будут мертвы, папка случайно окажется в руках посетившего архив сантандерца, который всего лишь хотел сфотографировать какую-нибудь бумажку, написанную рукой Фолкнера, чтобы порадовать жену (которая во времена изучения литературы в университете увлекалась его книгами), и что, узрев эти письма, сантандерец почувствовал желание переписать неразборчивые каракули, адресованные любовнице писателя, а заодно воссоздать всю историю и понять, что означают эти письма, попытаться воскресить давнее желание, возродить пыл, воспламенивший каждое из них, чтобы в собственном письме поделиться частицей их энергии со своей женой. При желании можно предположить, что именно ты была адресатом письма Фолкнера, которым я собираюсь с тобой поделиться, письма, извлеченного мною из недр архива, чтобы передать его тебе в расшифрованном виде.
Прилагаю фотографию письма, чтобы ты осознала сложность моей задачи как переписчика. Но, по правде сказать, понять его содержание сложнее, чем переписать, поскольку оно написано с расчетом на то, что никто не уловит его смысл, кроме отправителя и адресата.
Sunday morning
When you wake and read this you are to believe that you are still asleep, waiting to wake and remember it’s Sunday morning and that soon the phone will ring and they will tell you I am waiting downstairs, for breakfast together and ping pong and then the hours in the sand and wind and much letters that cannot even make sense to anyone but us.
Then (you are still asleep, remember) you will put this one away and you will dress and have breakfast, maybe with Sally and John, and play ping pong with them and dine at the xxx xxxx (?) and return home for music and bed, and your day will be pleasant, and you will get into bed and then you will open the next one. The one for Sunday night; you will have had the pleasant day behind you but it will not have actually been, it will just be that dingy (?) time between sleeping and waking, because now you will have this second one in your hands and you will open it and then you will wake and I will be there.
Ставлю вопросительный знак рядом со словами, которые я так до конца и не расшифровал и в чьей правильности не уверен. В любом случае они не мешают понять общий смысл… Первые два сомнительных слова, скорее всего, соответствуют названию ресторана, но, как я ни пыжился, мне удалось прочитать только Hall Brau, это слово ничего мне не говорит, а ссылок на него в интернете я не нашел, так что не будем на нем останавливаться. Третье – прилагательное, без которого фраза не слишком страдает и которое явно начинается с буквы d, а заканчивается, по-видимому, на g и y. Я выбрал dingy — несмотря на витиеватость, оно соответствует контексту фразы.
Воскресенье, утро
Когда ты проснешься и прочитаешь это письмо, тебе должно показаться, что ты все еще спишь в надежде проснуться и вспомнить, что сейчас воскресное утро, и скоро зазвонит телефон, и тебе сообщат, что я жду внизу, чтобы позавтракать вместе, поиграть в пинг-понг и часами валяться на песке, а еще будет ветерок и множество писем, которые не могут и не будут иметь смысла ни для кого, кроме нас.