Затем (не забудь, ты все еще спишь) ты отложишь письмо, оденешься и позавтракаешь с Салли и Джоном, поиграешь с ними в пинг-понг, поужинаешь в xxx xxxx (?) и вернешься домой, чтобы послушать музыку и лечь спать, день прошел замечательно, и, уже лежа в кровати, ты откроешь письмо, написанное в воскресенье вечером; позади у тебя славный день; но на самом деле ничего подобного не произошло, это всего лишь паром (?) между сном и пробуждением, и сейчас у тебя в руках окажется это второе письмо, и ты откроешь его, а потом проснешься, и я буду рядом.
Читаю и недоумеваю: что происходит? Во что играют Билл и Мета? Я часами обдумывал эту сцену, сидя в кресле-качалке на крыльце Weather Up и пытаясь представить воскресное утро февраля 1937 года. В письме есть строки, в которых описывается реальный факт: Мета проснется воскресным утром и найдет письмо, прочитает его, а вскоре к ней приедет Билл с намерением провести целый день вместе. Есть и другие строки, которые обращены к воображению Меты: Билл просит или, быть может, приказывает ей прочитать письмо и представить, что она еще не проснулась, что она все еще спит, но скоро проснется, встретится с ним за завтраком, чтобы затем проиграть в пинг-понг и отправиться на пляж. Когда она очнется от этого воображаемого сна, ничего из того, что должно произойти на самом деле, еще не произойдет, она проснется в другое воскресенье, когда Билла нет рядом, и день проходит, и проходит вполне славно (интересно, не содержит ли слово pleasant иронии, того особенного презрения, которое человек, пишущий о сильных переживаниях, испытывает по отношению к обычным житейским радостям) в обществе других людей, а в конце дня она вернется в постель, чтобы снова проснуться и обнаружить, что воображаемого дня не существовало, что все это было мечтаниями на пороге пробуждения, к тому же Билл вот-вот войдет в ее дом, чтобы этот день стал не просто славным, а насыщенным и полным романтики. Короче, все очень непросто, и, если ты запутаешься в происходящем, винить тебя я не стану.
Итак, в этом письме, на мой взгляд, происходит следующее: Билл, который знает, что встретится с Метой этим утром, просит проснувшуюся Мету представить, что она по-прежнему спит и в этом воображаемом сне просыпается повторно и убеждается: сон, который ей снился, пока она представляла, что все это сон, было неправдой. Не слишком понятная просьба, и полагаю, что, скорее всего, она связана с тонкой игрой, начавшейся не сейчас и в значительной степени связанной с письмами, которыми оба постоянно обмениваются, – множеством писем, которые не могут и не будут иметь смысла ни для кого, кроме нас. Можно предположить, что письма предвосхищают момент встречи, предшествующие ей минуты утреннего пробуждения, готовят обоих влюбленных к этому событию, углубляют их радость, добавляя повествовательный план, где влюбленные воображают эту встречу одновременно множеством способов, отличных от того, что должно произойти на самом деле, а когда эта встреча вот-вот состоится, они продолжают игру, представляя себе, что ничего не происходит, чтобы затем заявить о ее реальности еще более уверенно.
Подразумевается, что постоянный обмен письмами и краткими посланиями, многие из которых будут утрачены навсегда, подпитывал особый вид ментальных упражнений, в одном из которых Билл предлагает Мете, чтобы она, проснувшись одна в Лос-Анджелесе в своей квартире незамужней секретарши, погрузилась в пространство вымысла, построенное их общими усилиями на фундаменте ее одиночества, где они по-прежнему переживают вместе что-то реальное или воображаемое. Так они целыми днями поддерживают связь друг с другом, но, в отличие от нынешних влюбленных, переписывающихся в чатах, сообщаются благодаря воображению, способности видеть себя со стороны в персонажах пьесы, которую разыгрывают в отсутствие друг друга, а позже с удовольствием пересказывают сюжет, дополняя новыми подробностями.
Расшифровать это письмо крайне сложно, скорее всего, я ничего не понял и выдумываю как его смысл, так и ситуацию, которую оно описывает, тем не менее оно заставило меня задуматься о нас: сравнение напрашивается само собой. Я, конечно, понимаю, насколько нелепо сравнивать игривый энтузиазм начала внебрачной связи с рутиной нашего семнадцатилетнего супружества. Но даже в этом случае письмо заставляет меня задуматься о том, какие игры воображения имеются в нашем распоряжении, точнее, какие игры помогают нам избежать одиночества, какие истории мы рассказываем друг другу, представляя себя вместе.
Не знаю, как ты, но я полагаю, что у нас не осталось игр, мы утратили способность ложиться спать и просыпаться, сочиняя истории, в которых что-то делаем вместе, истории, которые обретают смысл, когда я рассказываю их тебе, а ты их видишь, носишь с собой, прокручиваешь в голове, а через несколько часов возвращаешь с новыми подробностями; в этих историях ты выбираешь точку, куда мы отправимся, а я придумываю, как мы туда доберемся, потому что для тебя важно место для сна, а для меня – машина, в которой мы перемещаемся, ты представляешь, как будут выглядеть простыни, а я – какую музыку мы будем слушать по дороге, ты выбираешь сезон, а я выбираю, какая будет погода, ты рассказываешь, каким будет вид из гостиничного номера, а я – какое белье у тебя под одеждой, ты – во сколько мы встанем утром, а я – каким будет завтрак, ты рассказываешь, как мы оденемся, чтобы отправиться на прогулку без цели, без карты, оставив в отеле мобильный телефон, чтобы заблудиться в пугающих внутренностях города, среди живописных или невзрачных пейзажей, потому что все будет одинаково чудесно – уродливое, живописное и невзрачное; я предлагаю, где мы наконец сделаем привал, чтобы перекусить, а ты выбираешь, как будет выглядеть это “где”, и в итоге мы сочиняем историю, которая в нашем воображении обретает собственную жизнь, свой ритм, вытесняя другие мысли, занимая в уме все больше пространства, разгораясь в наших фантазиях, когда мы остаемся одни в поезде, в самолете, на деловой встрече, в тренажерном зале, в приемной у дантиста, возвращаясь под вечер домой, ложась в постель, где можно поделиться развитием этой истории, которая поневоле разветвилась в закоулках нашего воображения, действующего в одиночку, и, оказавшись вместе в конце дня, снова сможем объединить повествование.
Это письмо заставило меня вспомнить, что у нас тоже была своя история, мы также делились изменчивым повествованием, открытым, насыщенным, которое питалось богатством нашей фантазии, где помещались все варианты того, что мы могли бы сделать, кем быть, кем стали бы в том случае, если бы не встретились, все места, которые мы могли бы посетить; мы погружались в нее, чтобы смоделировать тысячи вероятных событий, которые в конечном итоге произошли в нашей совместной жизни, а также множество других, которые так и остались симпатичными фантазиями, помогающими насытить себя в момент пустоты. Но наша общая история давно иссякла, вот уже много лет мы не сочиняем воображаемых сюжетов. Прошло столько времени, что я успел позабыть о том, что когда-то мы их сочиняли, и, оказавшись один в самолете, в отеле, в приемной у дантиста, я вместе с тобой спасался от одиночества, увлекаемый этим потоком, который подхватывал и соединял наши истории и переносил нас туда, где мы оба делали что-то такое, чего никогда не делали раньше. Вспомни, как забавно было воображать, что твоя тетушка Клара и ее доходяга муж наблюдают за нами в моменты нашей близости – мы так и не выяснили, как именно, – благодаря ли скрытым камерам, волшебному зеркалу или хрустальному шару, в любом случае важен был не тот факт, с какой стати мы вообще им сдались, но метод, с помощью которого они за нами шпионили. Мы предавались этим фантазиям много похмельных суббот и воскресений, когда завтракали поздно, не принимая душа, в одном белье, ели без посуды и столовых приборов прямо из банок или упаковок, открывали две бутылки и радостно устремлялись в бездну порока, бесконечно воображая, что сказали бы твоя тетушка Клара и ее доходяга муж о нас и нашей непринужденной естественности: ты утверждала, что их передернет от отвращения, они зажмурят глаза и закричат: пожалуйста, больше не надо; я же тщеславно полагал, что мы вызовем у них зависть, им тоже захочется громко рыгать, просыпаться с похмелья, слоняться по углам в несвежем белье, пропотевшем за двадцать четыре часа на танцполах, барных табуретах и сиденьях метро, подъедать харчи прямо из холодильника; говоря это, я доставал мусорку и гордо демонстрировал воображаемую дырочку, через которую подглядывают твоя тетушка и ее доходяга муж, потом хватал руками шлепок остывшего расплавленного сыра с застрявшими макаронинами и проглатывал его, почти не жуя. Иди в жопу, кричала ты (сейчас ты наверняка заявишь, что подобные фигуры речи не в твоих правилах, но сосредоточимся на содержании), думать, что им тоже охота падать так же низко, – большое заблуждение, ты всего лишь стараешься утешить себя тем, что по крайней мере свободен в своей нищете, что на тебе нет их невыносимого корсета, что счастье – обсасывать пальцы, сунув в банку с мидиями, но ты ошибаешься: они смотрят на нас со смесью гадливости и жалости ко мне – да, ты вызываешь у них гадливость, – а потом открывают банку икры и ждут, когда министр явится на ужин и расскажет свежие сплетни, гораздо более смачные, чем дурацкий вздор, которым твой друг Тони поделится с тобой в баре, рассуждая о проблемах с начальством. У меня учащался пульс, я кричал: заткнись, стягивал с тебя трусы и кусал твои волосы на лобке, дергал за них, пока тебе не становилось больно, ты шлепала меня по голове ладонью и умирала от смеха, однако удары твои иногда становились весьма чувствительными, и тогда я тебя уверял, что уж теперь-то твои дядя и тетя нам точно завидуют. Да, классные у нас были игры. В какой момент мы перестали в них играть? Наконец-то обрел реальность потусторонний зритель, который с завистью смотрит на нас через воображаемую дырочку, и это не твоя тетушка Клара и ее доходяга муж, а я сам, а раз я пишу об этом тебе, то и ты тоже – мы оба спустя годы. Была еще одна игра, в которую мы часто играли в постели, в машине, в ресторане, она заключалась в том, как будто я так и не попал на день рождения Натальи, не встретил тебя и в итоге женился на Хулии, а может, мы просто окончательно с ней сблизились, гуляли каждую ночь до рассвета, не желали иметь детей, потом нас обоих поперли из газеты, и в итоге мы подсели на кокаин, записали короткий бардовский дуэт, сойдясь на том, что на самом деле уход из журналистики пошел нам на пользу, пели в провинциальных барах, но в конце концов, устав валять дурака, мы это дело бросили и открыли рюмочную в Маласанье, где я каждый день бренчал одни и те же песни, а она развешивала свои чудовищные картины. Ты же вернулас