ь к Хавьеру и вышла за него замуж, на свадьбу вы пригласили пятьсот человек, во время евхаристии пели гимн Испании, а потом ты полностью потеряла его из виду, потому что он работал двадцать пять часов в сутки, зато осуществилась твоя мечта/прихоть – он открыл для тебя издательство, где издавали настоящую литературу, категорически не приносящую прибыли, печатали ее на красивой бумаге и наконец представили испанской публике безвестного казахского поэта, спустя годы вы построили дом в Сотогранде рядом с полем для гольфа, чтобы отдохнуть от жизни в обществе тех самых людей, которые заставляли вас уставать от жизни, зато вы, по крайней мере, имели достаточно места, свободы и любовников, чтобы терпеть друг друга, не то что мы, торчащие весь вечер за одной стойкой и весь день в тридцатиметровой квартиренке, никому не нужные, вызывающие только жалость. Моя жизнь с Хулией была бы не такой, возмущался я. Моя с Хавьером тоже, ответно протестовала ты. Я настаивал, что по-другому и быть не могло, ты отвечала мне тем же. Мы смеялись, злились, снова смеялись, я изображал Хавьера и нахваливал красивые шторы, которые ты прикупила для домика в Сотогранде, ты изображала Хулию и рассказывала мне, что будешь играть на фестивале в поддержку народов Западной Сахары в одном из баров в Каньос-де-Мека. Было неясно, кто из нас потерпел большее поражение – ты или я. Мое было очевидным, твое – не настолько, но уж я-то знал, как показать тебе наглядно, что в этом аду-нашего-несостоявшегося-знакомства твое проклятие было не лучше моего.
У нас больше нет игр, тем не менее мы ложимся спать и просыпаемся в одной постели, мы делаем то самое не реже раза в неделю, потому что так положено, наши оргазмы всегда совпадают; вариации одних и тех же элементов, один и тот же репертуар поз, минимальная квота на оральный секс, чтобы не чувствовать себя ханжами, – мы делаем это по инерции, так же, как ежегодно раза три-четыре совершаем вылазки, претендующие на романтичность, – мы даже записались в школу сальсы, чтобы потереться друг о друга (между прочим, половину занятий пропустили), но главное, мы больше не подпитываем наше общее повествование, не плаваем в его водах, когда остаемся одни, в них не ловится ничего нового, потому что воды пересохли. В одиночестве я рассказываю себе другие истории, они больше не смешиваются с теми, которые ты, должно быть, рассказываешь себе. Эти другие истории переносят меня в другие места, к другим людям, воображаемым или реальным, и, должен признаться, меня пугает, что когда-нибудь источник моей фантазии наткнется на источник чужой фантазии, и вместе они превратятся в реку, потому что реки ищут другие реки, а сливаясь, образуют потоки, двигают камни, проделывают ущелья и в конце концов впадают в море.
Очень скоро я вернусь домой, и у меня нет сил что-то воображать или просить об этом тебя, как любовник возлюбленную в своем письме. Ты тоже ничего не придумываешь. Я вернусь в субботу в раннюю рань, и никто не заберет меня в аэропорту, до дома доберусь на такси, и только Тико встретит меня в дверях, будет прыгать вокруг, радостно виляя хвостом, так бывает всегда, когда я отлучаюсь хотя бы на пару часов, ты договоришься, чтобы кто-нибудь отвез Карлоса на его футбольный матч, и останешься дома в постели, завтрак еще не подан, услышав суету Тико и шаги по коридору, Кармен выбежит меня встречать, бросится ко мне с криком “Папа, что ты мне привез?”. И обнимет. Ты останешься в постели и притворишься спящей, чтобы никто не заставил тебя готовить завтрак, или примешься читать новости в телефоне, Серхио будет спать допоздна, пока мы не вытащим его из постели, и не удивится, увидев меня дома, он и думать забыл о том, что я в командировке, ему все равно, когда я прихожу и ухожу, кроме тех случаев, когда я покупаю ему то, что отказалась купить ты. Вот каково будет мое возвращение домой.
Хорошо бы и нам придумать игру, как Билл в письме, адресованном Мете, и попытаться представить что-то еще, отличное от того, что, скорее всего, произойдет после моего приземления в Мадриде субботним утром. Но я не представляю, как попросить тебя об этом, – в сущности, это смешно и глупо, сразу представляешь себе раздел советов в женском журнале, посвященный семейной жизни. Как разжечь страсть в браке. Ролевая игра, помогающая добавить перца в отношения. Научитесь делиться с партнером своими фантазиями. Но дело не в том, чтобы подогреть половую жизнь, вообразив, что я пожарный, а ты полицейский или что-то в этом роде, не в том, чтобы представлять себя кем-то другим, а в том, чтобы представить, что мы – это мы и мы вместе.
Честно говоря, я и сам толком не понимаю, что именно хочу до тебя донести, я лишь знаю, что прочитал это письмо, и пусть его содержание понял не до конца, что-то в нем заставляет меня чувствовать, что я очень далек от тебя и глубоко одинок, страшно подумать, что по возвращении домой я по-прежнему буду одинок и далек, несмотря на траханье раз в неделю, сочувственный минет, уроки танцев, вечерние походы в кино, июльскую поездку в Шотландию, несмотря на все ритуалы, которые якобы помогают нам все еще чувствовать себя парой. Мне скучно. Мне скучно с тобой. Нам обоим скучно друг с другом. Вероятно, в этом все дело: нам скучно. Тяжело и тоскливо. Не больше и не меньше, чем большинству знакомых пар. Слышу слова моего отца дождливым воскресным днем в Сантандере, когда он пытается вздремнуть, а я умоляю его придумать мне средство от скуки: папа, мне скучно, что делать, скажи, что мне делать. Отец, разомлевший после обеда, отмахивается от меня, как от назойливого комара, и в конце концов кричит, чтобы я научился скучать, что в жизни мне придется много скучать, и лучше начать учиться этому раньше, чем позже, что это важнее таблицы умножения, а если я снова его разбужу, чтобы сообщить эту новость, он даст мне затрещину, и поделом.
Мне казалось, что я научился переносить скуку со стоическим достоинством, с той гордостью, которую вызывает у человека мысль о том, что отныне он мудр и знает, как пережить тоску, скопившуюся в груди воскресным днем, когда размышляешь о том, что еще одна неделя подходит к концу, а за ней наступит другая, точно такая. Я научился это переживать, у меня есть увлечения и распорядок дня, которые позволяют свести весь мир к “здесь и сейчас”, помогая забыть то, что не подвластно моей воле (этот фарс некоторые бесстыдно называют the power of now, “сила настоящего” – или “момент дзен”), и вот наступает воскресный вечер с его невыносимой тоской, и я, совершенно беспомощный перед лицом этой тоски, разбираю карбюратор мотоцикла, ставлю последний купленный мною винил и тушу горного кролика, чтобы приготовить эскабече, залить в банку и наклеить ярлык, а заодно придумать, кому бы подарить эту банку, перебирая в уме всех, кому еще не надоели мои эскабече, потом вытираю руки, готовлю семье ужин, устраиваю щекотливую войну с Кармен, вывожу Тико пописать и пометить территорию, ложусь рядом подле тебя с книгой или журналом, и ты лежишь подле меня с книгой или журналом, и мы не выдумываем никаких историй, мы даже забываем поцеловаться перед сном и пожелать друг другу доброй ночи, день заканчивается чтением бумажных носителей, потому что в нашем доме запрещено проносить в спальню гаджеты, все мобильные телефоны и планшеты конфискуются и хранятся под замком в красном ящике в коридоре, рядом с детскими гаджетами, и мы по старинке используем будильники, которые заводим в воскресенье вечером – это наш персональный акт культурного сопротивления миру, обезумевшему от злоупотребления мобильными устройствами. Так заканчивается мой день, и я размышляю о том, что нам в очередной раз удалось увернуться от натиска скуки, с которой мы уже научились справляться воскресными вечерами. И вот однажды я сажусь в самолет, прилетаю в Остин, случайно обнаруживаю письма Фолкнера и понимаю, что все мои хобби и ритуалы (все, кроме ежевечерних войн с Кармен, дающих мне силы жить дальше) – всего лишь тряпка, которой я завязываю глаза, чтобы скрыть от себя деградацию нашего сада, превратившегося в мертвый пустырь. Эта переписка наводит меня на мысль о том, как важно оберегать вуали и ширмы; бесстыдно просматривая фотографии всех писем Билла Мете, сделанные в ЦГР, и восстанавливая по ним историю их отношений год за годом, я убеждаюсь в том, что Билла не спасли от уныния брака ни любовница, ни богатое воображение, его бегство длилось недолго, три или четыре года, а затем он снова безжалостно пишет одно и то же the thrill is gone, но и эта уловка вскоре перестает работать, и, осознав свое поражение, Билл начинает испытывать ностальгию по началу, а после этой ностальгии, представляющейся ему последним шансом сохранить любовь и также в конечном итоге сходящей на нет, возвращается та же скука, от которой хотелось сбежать, он оказывается в ловушке двух жизней, и ни одна не является спасением от другой: скука брака чередуется со скукой интрижки.
Но если все на свете заканчивается скукой, не лучше ли нам смириться с ней по примеру Билла, который однажды перестал искать предлог, чтобы отправиться к Мете, бросил писать и в конце концов занялся охотой и разведением лошадей – как знать, принесли ли они ему утешение. “Я ушел из литературы, и у меня больше нет знакомых в Калифорнии, которые могли бы пригласить меня к себе”. Возможно, самый мудрый путь – это с головой погрузиться в покраску мотоциклов, а то и заново их пересобрать, бросить писать фигню для газет и журналов, коллекционировать виниловые пластинки, пока мы не промотаем твое наследство, забить кладовую банками с соусом и домашними эскабече и болтать со старыми друзьями в тех же барах. Однажды я смогу сказать, как Билл в этом безмятежном письме 1960 года, последнем из их переписки: “Моя жизнь сейчас – это в первую очередь лошади”.
Дорогая Мета,
я так никуда и не уехал, сейчас занимаюсь выездкой своих лошадей для конного шоу, которое состоится в первую неделю августа. Так что на следующей неделе я не смогу оказаться на Восточном побережье.
Спасибо за фотографии, к сожалению, сам я не фотографировался много лет. Поищу кого-нибудь с камерой и сделаю фото специально для тебя. Я ушел из литературы, и у меня больше нет знакомых в Калифорнии, которые могли бы пригласить меня к себе. Но может, кого-нибудь вспомню. Моя жизнь сейчас – это в первую очередь лошади. Я арендую два участка охотничьих угодий в Вирджинии, с ноября до конца года живу недалеко от Шарлоттсвилла, здесь, на Миссисипи, но с января по 15 февраля охота на птиц запрещена, и я возвращаюсь в Вирджинию к сезону охоты на лис.