У меня сломаны два ребра и позвонок, но, когда я в рубашке, ничего не заметно.
Я потерял твой калифорнийский адрес. Пожалуйста, пришли мне его еще раз. Не помню, куда я его засунул.
Привет Салли и Джону.
Билл
Напрасно открыл я эту папку с письмами, пожалуй, я бы предпочел о ней не знать. Как я уже говорил, я всего лишь собирался сделать фотографию и послать тебе ее в виде открытки. Симпатичный пейзаж и краткая подпись “Привет, я тебя помню”. Я хотел сделать тебе приятный сюрприз, как некогда твоей бабушке, когда привез ей из Израиля флакончик с иорданской водой, хотя сам я Иордана в глаза не видел, но для нее он означал близость к Богу. Не зря греки предупреждали, как опасно открывать ящики с неизвестным содержимым, а мы объявили страшным преступлением чтение чужих писем. Очевидно, я наказан за безрассудство, и мое наказание состоит в том, чтобы семнадцать лет спустя наконец понять, о чем был роман, который ты подарила мне еще до того, как мы стали парой и все еще пытались ослепить друг друга, предъявить свою лучшую версию, поделиться объектами высокой сентиментальной значимости. Я дарил тебе компакт-диски с подборками любимых песен, а ты, обожавшая чтение, твердила о “Диких пальмах”, словно они были твоим символом веры, я же не понимал ничего из того, что ты желала донести до меня с помощью этой книги, тем не менее с радостью сознавал, что, пусть я ничего не понял, даже не получил особого удовольствия от чтения, ты по-прежнему готова проводить ночи в моей квартире, говорить о высоком, трахаться до осатанения и просыпаться в моих объятиях хоть каждый день; в тот момент мое тщеславие раздувалось от мысли, что я встречаюсь с крутой телкой, увлекающейся заумными книжками, которые я даже не в состоянии осилить до конца. Теперь, читая эти письма, я прихожу к выводу, что мы так ничего и не поняли из той истории, чью заключительную фразу ты нанесла себе на тело в виде татуировки, – а может, я ошибаюсь и именно тогда ты все понимала, а потом забыла. И вот до меня наконец-то дошло, что означает ничто и что означает боль, когда твой приятель Билл заявляет, что “между болью и ничем он выбирает боль”. Мы с тобой так близки к ничему, что нам вряд ли пришлось бы страдать, потеряв друг друга. Что осталось между нами, кроме набора ритуалов, с помощью которых наш брак худо-бедно катится дальше? Чтобы выбирать между ничем и болью, нужно что-то потерять, и боюсь, что мы, сами того не осознавая, уже сделали выбор.
Итак, продолжаю, и пусть меня обвиняют в менс-плейнинге. Деградация отношений – азбучная истина из бесчисленных мыльных опер, бульварных песенок, пошловатых стишков, неизбежное общее место, но однажды ты просыпаешься и чувствуешь, что у тебя не осталось абсолютно ничего. Для этого необязательно читать “Дикие пальмы”, ты рискуешь не понять, о чем книга, как это случилось с нами, даже Билл в своем самом грустном письме, написанном после долгого периода молчания, предпочел убедиться, правильно ли Мета понимает роман: его содержание он объясняет просто, в нескольких предложениях, избавляя ее тем самым от неверного истолкования книги, которую ты не поняла, заставила прочитать меня, но и я ничего не понял. Это письмо удивит тебя больше всего, оно могло бы служить послесловием к роману, обращенным к тем, кто его не понял.
Обрати внимание, этому челу мало сказать wear out, в конце письма он приписывает от руки shabbily, максимально раскрывая тему износа без ненужного многословия.
shabby
adjective, shab·bi·er, shab·bi·est.
1. impaired by wear, use, etc.; worn: shabby clothes.
2. showing conspicuous signs of wear or neglect: The rooms on the upper floors of the mansion had a rather shabby appearance, as if they had not been much in use of late.
3. wearing worn clothes or having a slovenly or unkempt appearance: a shabby person.
Популярная песенка, весело и бесстыдно вывалявшись в помойке общих мест, часто говорит точно о том же, но так откровенно и напрямую, что никто не вникает в содержание, даже выучив ее наизусть и горланя на каждом углу. Росио Хурадо, когда поет: “Наша любовь развалилась от многократного использования”, выражает эту мысль вполне по-фолкнеровски, а Нил Янг придумал рок-девиз, родственный морали “Диких пальм”: It’s better to burn out than to fade away (“Лучше сгореть, чем угаснуть”.) Я бубнил ее при тебе тысячу раз, ты знаешь, что это за песня, и каждый раз, когда я напеваю ее в конце дня, на лице у тебя появляется выражение “пьяный-муж-снова-завел-свою-шарманку”. Это из его альбома Rust Never Sleeps (“Ржавчина не дремлет”). Парень позаимствовал эти слова из рекламы, это был слоган компании Rust-Oleum, производителя химикатов для защиты от прожорливой твари, бессонно и неутомимо грызущей автомобили, лодки и прочие металлические посудины. У меня в гараже хранятся десятки спреев и смазочных материалов этой марки, они выпускают даже краски для выхлопных труб, выдерживающие адские температуры. Было бы хорошо, если бы мы вовремя обнаружили чудодейственное лекарство, чтобы уберечь от ржавчины наши отношения. Надо заметить, нежность – тоже не последнее средство для ремонта ржавого мотоцикла, вспомни, сколько лет я ковырялся со своим “Сангласом”, я из кожи вон лез, чтобы он наконец завелся, зато какой он теперь красавчик. Симпатичная метафора для самообмана, верно? Решение выглядит проще некуда, стоит вообразить, что все в твоих руках, главное – железо и краска, реставрация творит чудеса, превращая старую рухлядь в сверкающую винтажную мечту. Действительно, ржавый или сломанный мотоцикл отремонтировать несложно, ржавчина и неисправность определяются на глаз, на ощупь и на слух, достаточно не жалеть времени и усилий – и старая рухлядь снова на ходу. Наши отношения тоже можно представить в виде старого убитого мотоцикла, но, как бы я ни хлопотал, мне невдомек, где у него движок, как он устроен внутри, как его разобрать или снова собрать, чтобы привести в рабочее состояние. А если бы даже он каким-то чудом завелся, мы бы толком не знали, куда на нем ехать. Не уверен, может ли увлечение домашней механикой подкинуть мне какой-нибудь метафорический рычаг, чтобы разобраться в поломке (если в ней вообще можно разобраться) или найти способ ее исправить (если он существует). Подозреваю, что моя неспособность разобраться в происходящем объясняется отсутствием общих переживаний: во мне происходит одно, в тебе – другое. Не уверен, разделяешь ли ты мое мнение о том, что у нас не все гладко, или, наоборот, по-твоему, этот неопределенный, едва уловимый дискомфорт, который я называю скукой, – не более чем извечный дрейф любых отношений, и ты готова смириться с ним так же покорно, как человек после сорока смиряется с дальнозоркостью или звоном в ушах.
Прочитав эту переписку, я с горечью осознал тот факт, что для меня наши отношения стали жертвой хронического дегенеративного заболевания, и я просто боюсь возвращаться к воскресным дням в твоем обществе, не пройдя экспериментальную терапию – пусть даже еще более бесполезную, чем увлажнитель, который ты включаешь для детей, чтобы они волшебным образом перестали кашлять.
В этой переписке, которая вытащила на свет божий все то, чего мне, как выяснилось, недоставало, а также и то, что в конечном итоге стало для меня невыносимым, я нашел ключ к возможному исцелению. Он в том письме, наиболее мною любимом; копию я отправляю тебе, остальные покажу дома. Это не просто письмо, это комикс, чьи кадры рассказывают о том, как выглядит хороший день, когда люди занимаются чем-то вместе от утреннего пробуждения до отхода ко сну. Несмотря на дурацкий конгресс, поездка в Остин стоила того, чтобы просто подержать это письмо в руках и внимательно его изучить.
В первом кадре обнаженная Мета встает с кровати и натягивает чулок на свою длинную ногу, с обратной стороны двери, ведущей в спальню, стоит Фолкнер и нетерпеливо стучит одной рукой, а в другой сжимает ракетку для пинг-понга. Себя он обозначает с помощью усов и трубки.
Вслед за первым следует второй кадр: оба завтракают, сидя лицом друг к другу, а на столе – нечто похожее на высоченную стопку блинов, уложенных на тарелку.
Далее – две сцены напряженной игры в пинг-понг, в результате которой побежденный Фолкнер без сил падает под стол. Над ним невозмутимо стоит победительница Мета.
Затем машина с округлыми формами и запасным колесом на багажнике проезжает мимо стоящего наискосок указателя с надписью “Бульвар Сансет”. Через маленькое заднее окошко с мягкими углами видна деталь, на расшифровку которой стоит потратить время: два кружка – это они и есть, голова Меты опирается на голову Билла. Автомобильная прогулка.
В следующем кадре оба бегут по пляжу, на заднем плане виднеются едва обозначенные фигурки, одни из них изображают отдыхающих под зонтиками, другие – спортсменов, застывших в прыжке, перед ними сетка, они играют в волейбол.
Затем Мета и Билл загорают, лежа на животе и взявшись за руки, на широком полотенце, над ними – солнце, скользящее вниз по небу.
В следующем кадре Мета красит губы, виден ее профиль крупным планом, мы смотрим на нее глазами Билла, чье местонахождение в этот момент несложно определить. Губы располагаются в центре изображения, рисуя их, Фолкнер прижимает карандаш к бумаге, чтобы сделать их почернее; эти губы – всего лишь пятно, но оно передает их темный блеск – Фолкнер жал на карандаш с такой силой, что кончик едва не отломился, зато в пятне обретают жизнь губы Меты, которые он страстно мечтает снова поцеловать.
В следующем эпизоде оба лежат на общем полотенце, глядя в закатное небо, солнце уже наполовину опустилось за морской горизонт.
Далее они сидят с друзьями за квадратным столиком в баре, все четверо пьют пиво из кружек.
В последнем кадре никого нет, это единственная зарисовка, в которой отсутствуют люди. На ней изображена одежда Меты и Билла, развешанная на стульях, – носки, рубашки, нижнее белье, на двери комнаты, похожей на гостиничный номер, висит табличка