do not disturb, внизу надпись Good Night.
На первый взгляд ничего особенного не происходит, ни одно из перечисленных действий не кажется нарочитым, спланированным, это всего лишь череда доступных удовольствий, таких как солнечные ванны, удовольствий нетребовательных, как настольный теннис, или дешевых, как пиво. Тем не менее это письмо наглядно демонстрирует истинную анатомию редчайшего явления, которое представляет собой идеальный день: мужчина и женщина стремятся друг к другу с самого пробуждения, чтобы в течение дня предаваться совместным занятиям, и наслаждаются ими до отхода ко сну. Вроде бы все просто.
Кое-что в этой раскадровке возвращает меня к случайно запомнившимся дням, проведенным нами вместе, дням, на которые должна была бы равняться вся наша жизнь. Наверняка в их числе окажется день, когда мы заблудились, гуляя по городу, или день пирушки, когда мы, будто прикованные цепями к столу, не в силах были покинуть кухню, или ленивый день, когда мы валялись в постели голые, или тот, когда мы обсуждали предстоящие путешествия, которые так и не состоялись, будущие дома, которых у нас так и не появилось, день строительства, шлифовки, покраски и поклейки обоев, выбрасывания вещей, перестановки мебели с места на место, пьяный день взаперти в отеле, день маскарада, когда мы выглядели как незнакомцы. Анализируя эти дни, я прихожу к выводу, что все они были импровизацией на простейший мотив, отлично нам известный, – бесцельная прогулка, трапеза, которой предшествовали и за которой следовали разные события, строительство недостижимого, визиты в искусственный рай – все это позволяло свободно фантазировать в одиночку, совместно и по очереди, не коверкая исходный мотив, сводить голоса и петь в унисон, выстраивать разноголосье и переплетать партии, и так до самого отхода ко сну. Надо бы вспомнить все эти идеальные дни и превратить их в архетипы, напоминающие джазовый стандарт, любимые дни, из которых слагалась мелодия, ставшая фоном нашей жизни, чтобы вновь исполнять их вместе, а потом импровизировать порознь. Дни, которые не надо как-то специально истолковывать или напоминать о них друг другу, базовый репертуар, нечувствительный к ржавчине, не допускающий износа, ведь и джазовый стандарт никогда не надоедает, его можно наигрывать множество раз и каждый раз по-другому, но мотив при этом остается прежним.
Я прокручиваю в памяти эти дни, которые, как мне кажется, содержат потенциал для установления стандартов, – и спохватываюсь, что не упомянул ни единого кадра с детьми. Правда в том, что самореализация супругов не связана с семейным единением, меня ужасает, когда твоя сестра разговаривает с Эмилио в присутствии их детей, называя его папочкой, говорит “Ну и дела!” вместо “блин”. Или когда Фелипе называет Андреа мамой на глазах у дочки, но в его доме или на экране мобильного не найдешь фотографии, где они позируют вдвоем, а не втроем, все свои отпуска он планирует с расчетом, чтобы поблизости непременно оказались парки развлечений, куда он сможет сходить с девочкой, недельное меню составляет с учетом того, что нравится дочке, а что нет. Я сыт по горло своим отцовством, я каждый вечер щекочу Кармен, смотрю с Карлосом мотогонки и слушаю с Серхио пластинки. Я не собираюсь обсуждать тот факт, что мы – родители одних и тех же детей, этот фарс “совместного супружеского проекта”, ты же слышала, что бывает, когда родитель вытесняет супруга: рано или поздно дети покидают дом, и возле тебя околачивается унылый чужак, с которым вы бродите по коридорам пустого дома, и, хотя со стороны все выглядит иначе, нам с тобой до этого один шаг.
Со временем мы забыли, как выглядит совместный идеальный день, разучились, не сговариваясь, затягивать старую мелодию, где можно импровизировать дуэтом, мы фальшивим, не слышим друг друга, интенсивность быстро спадает, все кажется предсказуемым, мы что-то невнятно бормочем, словно старушки на мессе. Вспомни хотя бы поездку в Палермо в прошлом месяце. Позволь пересказать ее в деталях, подробно останавливаясь на незначительных небрежностях, погрешностях и помехах, которые в конечном итоге превращают день, обещающий быть идеальным, в маленькое разочарование. Не для того, чтобы в чем-то тебя упрекнуть, – ты наверняка можешь дополнить анализ своими деталями, которыми я неосознанно (или нет) тебя раздражал, но, к сожалению, на результат это не повлияет.
День заранее не обещал ничего хорошего из-за чрезмерно жесткого расписания: ты настаивала на ресторане, порекомендованном тебе Стефано, качком из спортзала, который не любит хорошо поесть и путает качественную кухню с кучей потраченных денег, к тому же он из Милана, семнадцать лет прожил в Мадриде, а на Сицилии был таким же туристом, как и мы с тобой, вдобавок он из тех людей, которые умрут, но не признаются, что не знают ответа на заданный им вопрос, и терпеть не могут, когда у них нет как минимум тридцати рекомендаций; а еще ты зачем-то попросила его забронировать нам столик, и получалось, что он как бы делает нам одолжение, будто столик нельзя просто занять или забронировать через интернет, на самом же деле парень хотел к тебе подлизаться, потому что ты его начальство, и вот мы премся в этот дерьмовый ресторан, паста чуть теплая, к тому же тебя бесит, если что-то стоит дороже, чем должно, по твоему мнению, стоить, ты мрачно жуешь, злясь на то, что тебя развели на бабки, и ни о чем не можешь говорить, пока Стефано не отправит тебе сообщение и ты не ответишь, что все превосходно, и не добавишь семь смайликов, а потом вспоминаешь, что тебе нужно срочно ему объяснить, как организовать завтраки во время цикла лекций, ты названиваешь ему, а мне вроде как все равно, потому что он гей, а значит, все в порядке, но нет, не все в порядке, я с тобой в ресторане в Палермо, а ты не со мной. Я веду себя точно так же: достаю телефон и начинаю рассказывать, как прекрасен Палермо, первому, кто мне ответит, отправляю всем подряд фотографии бугенвиллеи, запутавшейся в кустах жасмина, и все это свешивается через старинную ограду, потом звоню сестре, и та говорит, что завидует моим каникулам, что хочет еще фотографий, и не встретил ли я случайно какого-нибудь мафиози, так что теперь я тоже не с тобой. Когда ты наконец понимаешь, что мы – один из тех столиков на двоих, за которыми людям нечего сказать друг другу, ты с улыбкой предлагаешь мне выключить телефоны до самой оперы, но так еще хуже, потому что становится окончательно ясно, что нам действительно нечего друг другу сказать, и, стараясь это исправить, мы принимаемся обсуждать, стоит ли и дальше заставлять Карлоса ходить на футбол по выходным или, может, оставить ребенка в покое, и не установить ли полы с подогревом, и не повесить ли радиаторы, затем увлеченно обсуждаем последний кохлеарный имплантат для твоего дяди, и вскоре нам опять не о чем говорить: звяканье ножей и вилок, взгляды на другие столики, ты говоришь, что паста в целом ничего, но цены бесстыжие, а потом раздраженно заявляешь, что чаевых оставишь не больше одного евро; я перестаю тебя слушать и перебираю в мыслях все бары, мимо которых мы проходили, и я говорил тебе, что, может, стоило бы посидеть в одном из них и отменить бронирование, а ты говорила, что нельзя же отменять бронь за пять минут до ужина, с нашей стороны это было бы свинством, а значит, надо переться в дерьмовое место, куда нас отправил Стефано, который не смыслит в этом ни хера, и именно здесь я вынужден сказать тебе, что люди, проснувшиеся рядом друг с другом и желающие устроить себе идеальный день, покидают дорогой и паршивый ресторан с улыбкой, находят в себе силы плюнуть на это дело, хватит истерик, можно же просто сбежать, не заплатив, позвонить шеф-повару и сказать ему пару ласковых, ты могла бы напиться до такой степени, что трижды уронила бы бокал на пол, и тебя попросили бы уйти, как в тот раз в модном кафе в Лондоне, где нам принесли несъедобное сашими из рыбных брюшек, и ты им сказала, что я принадлежу к старинному роду кантабрийских рыбаков, что у меня есть собственный флот для ловли тунца, я океанограф, эксперт мирового уровня по анатомии тунца, и метрдотель покраснел, а повар вышел и извинился, и нам притащили столько саке, что мы едва с ним управились, тебя вырвало в туалете, ты заблевала унитаз и часть стены, как Поллок, и вышла оттуда, распевая ранчеру, юбка сзади застряла в трусах, я сообщил тебе об этом, на что ты ответила, что специально засунула юбку в трусы в знак протеста, чтобы нас выгнали из этого заведения, не потребовав плату. Это был день базового репертуара, джазового стандарта – вспомни мы про него, и обед в Палермо превратился бы в целый спектакль, но мы уныло уставились в тарелки и бубнили, что паста – отстой, что слишком все дорого, что было бы лучше пойти в другое место, но это было неправдой, я представлял себе тысячу способов превратить этот обед в настоящий отрыв, как в лондонском ресторане с вонючей японской рыбой, которую я бы не променял ни на какую другую японскую рыбу в мире, потому что это был один из наших самых запоминающихся и счастливых ужинов именно потому, что все шло из рук вон плохо. Надо было всего лишь вернуть атмосферу того дня, но нет, ты заказала газированную воду, отказалась от предложенной граппы и включила в телефоне калькулятор, чтобы тщательно проверить каждую позицию счета в надежде уличить персонал в ошибке и вывести на чистую воду, а отказаться нужно было не от граппы, а от калькулятора, я смирился с кораблекрушением и не сделал ничего для спасения нашего тонущего корабля. Это всего лишь пример, я не утверждаю, что единственное решение всех проблем – ринуться в пресловутые секс, наркотики, рок-н-ролл и прикладываться к бутылке граппы, как к детской бутылочке.
У меня сейчас слегка едет крыша, так что не злись, если я начну говорить глупости, поскольку упражнения по самоанализу/ретроспективе/футурологии лучше всего даются в плотном облаке сигарного дыма, стоящем перед глазами, как тот хрустальный шар (кстати, я глянул в Википедию: гадание по дыму греки называли капномантией), а сигару я не могу выкурить без бокала чего-нибудь крепкого, чтобы смочить рот; и вот я сижу на нью-йоркской террасе и дописываю это письмо, над которым трудился весь день. Подсаживаться на алкоголь опасно, а с другой стороны, ты сама не раз говорила, радость моя: ин вино веритас. Даже Платон совершал возлияния до рассвета, ибо только в подпитии брался рассуждать о любви.