Да, были замечательные моменты, но нам так и не перепало полностью идеального дня, и, сколько бы мы на него ни копили, с какой бы тщательностью ни планировали, мы не погружались в наш день так, как Билл погружался в свой, когда Мета разгромила его в пинг-понг, или как Лу Рид, который кормил козу в зверинце, от души повалявшись на газоне и напившись сангрии, скорее всего дерьмовой. Просматривая это письмо и подсчитывая дни, проведенные с тобой – их всего семь, – я понимаю, что их я мог бы нарисовать, это идеальные дни, которые не просто запоминаются, но въедаются в память, они достойны morning paper, как у Фолкнера. Отличное упражнение для журналиста – писать и иллюстрировать газету, которая выйдет с опозданием, которую, возможно, тебе никогда не доставят, да и новости в ней – давно уже не новости. В качестве саундтрека к этому рисованному репортажу можно добавить песню Эктора Лаво:
Твоя любовь – вчерашняя газета,
Которую никому уже не хочется читать.
Сенсацией она была лишь утром, когда вышла,
К полудню ее новости протухли,
А вечером все про нее забыли.
Твоя любовь – вчерашняя газета.
Больше всего для этого упражнения подходит третий день нашей прошлогодней встречи. Когда-то мне нравилось калякать на полях тетрадей, но со школьных времен я ни разу не упражнялся в рисовании всерьез. Поскольку я полный неумеха, спасти меня может лишь небольшой текст. Вот тебе мой репортаж об идеальном дне.
1
Мой сон вряд ли длился больше трех часов, но вылез я из постели свежим, будто проспал все восемь. Открыл глаза посреди ночи – ты лежала здесь, рядом со мной, и твоя близость казалась мне такой необъяснимой, такой нереальной, что уснуть я больше не мог. То же самое происходило каждую ночь, когда я спал с тобой. Каждый раз я смотрел на тебя с недоверием: она здесь, говорил я себе, и я здесь. Я слушал твое дыхание, держал тебя за руку, гладил твои волосы, и огромное счастье, которое я испытывал, временами уступало место кратковременной панике: будешь ли ты наутро такой же, как вчера? Темнота скрывала твое лицо, наверняка оно было безмятежно, но в сумерках я не мог его разглядеть. Пробуждение – суровое испытание, кто знает, какие видения преследовали тебя во сне, какие угрызения совести нашептывали тебе на ухо свои обвинения, какие страхи терзали. Я давно уже понял, что человек, проснувшийся рядом с тобой, возвращается к жизни немного другим, не совсем тем, с кем ты простился на пороге сна, все внезапно меняется: где та беззаботность, с которой он лежал обнаженный в твоих объятиях, трепеща от наслаждения? И прежде чем эта мысль завладела моим сознанием, я попытался прогнать ее, убеждая себя в том, что нет причин бояться: в окошке брезжит еще один общий день, полный возможностей, я силюсь рассмотреть твое тело, окутанное тенями, слабый уличный свет смутно вырисовывает очертания твоей груди. В теплом полумраке витает свежий аромат твоего тела, твоих духов, мой собственный запах. На черном экране тьмы обретают форму все желания, которые я намереваюсь реализовать в наступающий день, и он уже спешит на смену ночи. Как могу я снова заснуть? Я хочу увидеть, как твое тело постепенно вырисовывается в полумраке. Жду первых рассеянных бледно-голубых лучей, способных придать объем силуэту на кровати, лучей, которые пока еще не наполнили цветом твою кожу, твои волосы, а сотни твоих веснушек и родинок по-прежнему сливаются с большим синим пятном, потихоньку обретающим твои очертания. Но вскоре жидкий оранжевый свет растекается по стенам комнаты, подчеркивая контраст глубоких теней. Этот оранжевый свет заливает твои ноги, живот, возвышенность груди, которая с приближением утра разделится на два равнообъемных холмика. Солнце разгорается, согревая воздух подобно пламени, но в углах все еще прячутся густые клубы тьмы, твое лицо все еще неразличимо, зато темные волосы сияют в первых лучах солнца. Я думал о том, не сфотографировать ли тебя, не украсть ли слепок волнующего мгновения, трудно было удержаться от этого нахальства, но в конце концов я решил просто смотреть, пока фото не отпечатается в памяти. Прошло несколько минут, может быть полчаса, час, точно не знаю, свет обрел все свои дневные свойства, осветил твои веснушки, и наконец ты улыбнулась, открыла глаза. Доброе утро, прошептала ты, явно обрадованная нашей новой встречей, и, прежде чем я успел что-то сказать, неуклюже навалилась на меня и поцеловала, прикусывая мне губы почти до боли, ты даже слегка напугала меня, а затем расхохоталась, я дикая чупакабра, объявила ты, царапая мне спину. Все мои ночные тревоги улетучились, и я знал, что этот день точно может стать идеальным.
Выйти из твоего гостиничного номера было делом нелегким. Это была не просто комната, но вместилище нашей недолговременной близости. Эмоциональное убежище, где можно было признаться в чем угодно, выразить любое желание, вообразить все, что только можно. Любая ласка дозволялась в этом эфемерном пространстве, мы раздевались догола и далее продолжали обнажаться все больше: мало было снять с себя одежду, нужно было все рассказать, всем поделиться, отпереть все ящики, подсветить любую тьму. Это пространство близости было таким хрупким, таким уязвимым: достаточно одного любопытного взгляда – взгляда сплетницы, сказала бы ты, или случайного зеваки, – чтобы превратить его в место преступления, в зал суда. Взгляд неблизкого знакомого пронзил бы его мембрану, внутрь устремились бы тысячи глаз, воспринимающих нас глазами этого знакомого, который немедленно поспешил бы поделиться увиденным, поползло бы журчание слухов.
Открывая дверь твоего номера – осторожно, с проворством ниндзя, – мы ощущали смесь ужаса и дерзости. На том же этаже жил профессор из твоего семинара, унылый провинциал в круглых очках, с бородкой, без усов, похожий на педераста: до чего же криповый чел, говорила ты, бороденка как у амишей – свидетельство парафилических наклонностей, утверждала ты с полной безнаказанностью. Вы познакомились на каком-то мероприятии или на ужине, ты не запомнила, где именно, и он сразу же принялся докапываться, нет ли у вас общих друзей, обсудил все ваши контакты, постучался к тебе в инстаграм, просмотрел список общих френдов, пригласил тебя выпить чего-нибудь в его обществе после занятий. Это и был тот самый чужой глаз, которого ты боялась, и в то же время тебе нравилось прятаться от него, ты наслаждалась игрой. Я боялся еще больше, и это была не игра: через три двери от тебя, в 418-м номере, обитала моя Немезида, толстуха, с которой мы сидели за одним столом в региональной газете, куда я устроился работать. Она не пропускала ни одной журналистской тусовки, не говоря уже о конгрессе в Остине, – из этого состояла ее жизнь. Тебя завораживала ее необычная внешность, надменность, с которой она облачала свои тучные телеса в облегающие одежды ярких цветов, величина серег, висевших в ее деформированных, как у Будды, ушных мочках наподобие болтающихся скульптур. Ты сразу заметила, что я избегаю встреч с толстухой, и, когда я наконец рассказал тебе историю нашего знакомства во всех подробностях, несказанно обрадовалась ее нелепости, заставляла меня повторять вновь и вновь, задыхаясь от смеха. А потом подкалывала каждый раз, когда я хотел поцеловать тебя на улице: “Осторожно, вон идет толстуха!” И я тут же тебя отпускал, а сердце готово было выскочить вон.
Ты ушла навсегда, зато толстуха осталась при мне: я думал, что мы больше не будем работать вместе, но ее только что наняли к нам в газету редактором по цифровым темам и новым технологиям, она составляет обзоры телепередач и светской хроники, а в прежние времена, когда я сидел в двух метрах от нее в сантандерской газете, где мы начинали нашу карьеру, писала советы по здоровому образу жизни, хотя уже тогда была жирной как свинья и выкуривала пачку в день. В те времена социальных сетей не было, и читатели не могли отыскать в интернете фотографии эксперта, который объяснял им со своих кишащих полезными сведениями страниц, как улучшить качество жизни и что убивает быстрее – маргарин или сливочное масло. Достаточно было одной фотки ее завтрака – покупные булочки, сигареты и кока-кола, – чтобы газете пришлось прикрыть весь раздел из опасения неминуемой дискредитации. Я уже говорил тебе, что толстуха была мной одержима (не слишком ли ты самонадеян, смеялась ты), но думаю, так оно и было – она первая ставила лайк под любой моей публикацией, первая просматривала мои сторис, иногда мне казалось, что ее лайк появляется еще до того, как я нажимаю кнопку “поделиться”.
Но ты вновь и вновь просила меня описать мой позор, тебя забавляло, как тысячу лет назад эта девушка трахнула меня прямо в сортире на корпоративной рождественской вечеринке, которую газета устраивала в караоке, и в итоге я так напился, что наблевал в такси. Каждый раз, когда я слушаю песню Эдит Пиаф Non, je ne regrette rien[7], я невольно вспоминаю обо всех совершенных мною грехах, и первым делом мне приходит в голову, как мало я помню о той декадентской сцене. С того дня толстуха всегда посматривает в мою сторону с озорной и дерзкой улыбочкой, в которой я читаю все, что она так и не решилась выразить словами: а я все знаю, ты – недоступный плейбой, который то и дело хвастается у себя в инстаграме своей красоткой женой и детишками, а со мной, если нам все-таки приходится пересечься, едва здоровается, недоуменно и брезгливо приподнимая брови, нарочно не лайкает меня в социальных сетях из-за множества комментариев, которые я оставляю под его постами, и все-таки это с тобой, да, с тобой мы пели дуэтом песню Росио Хурадо, и ты обнимал меня за плечи, а потом я трахнула тебя на корпоративной вечеринке прямо на вонючем толчке, залитом мочой, пока другие посетители ломились в дверь, и ты облизывал мой двойной подбородок и чуть не задохнулся, ныряя между моих сисек и вытирая бровями жемчужины моего пота. Да, я все знаю. И ты знаешь, что я знаю.