Дрожащей рукой тянусь к стакану с водой. Глотаю прохладную жидкость, пытаясь выиграть немного времени, чтобы успокоиться. Когда я ставлю стакан обратно на стол, Джеймс говорит: — Я должен спросить, есть ли у тебя какие—то особенные места в Париже, которые бы ты хотела посетить. Я хорошо знаю город.
Его тон вежливый. Даже отстраненный. Я не знаю, это часть его резкой смены настроения, или он сжалился надо мной и снял меня с крючка. Думаю, если бы он попытался заставить меня прямо ответить на ту головокружительную речь, которую он только что произнес, я бы в панике вылетела из комнаты.
Я прочищаю горло и увлажняю губы. Несмотря на всю ту воду, которую я выпила, во рту пересохло. — Я не... я не думала об этом, честно говоря. Я думала, что сосредоточусь на попытках писать, а не... — Я замолкаю, представляя наше страстное свидание в книжном магазине. Тепло снова разливается по моим щекам. — …осмотре достопримечательностей.
— Осмотр достопримечательностей, — повторяет он хриплым голосом.
Не смотри на него. Ты сгоришь в огне. — Но я думаю, что теперь, когда у меня есть кто-то с опытом, кто покажет мне все вокруг, я должна воспользоваться этим.
— Да, я очень опытный. И я с большим удовольствием покажу тебе здесь все.
Это двусмысленная фраза, если я когда-либо слышала такую. Произнесенные тем же хриплым тоном, что и несколько минут назад, его слова несут в себе скрытый смысл, темное подводное течение чувственности, которое сжимает мой живот и заставляет меня тяжело глотать, преодолевая внезапный комок в горле.
Или мое воображение играет со мной злую шутку? Или он просто поддерживает разговор, а я слишком много читаю в невинных словах?
Черт возьми, как я ненавижу иметь мозг, который создает магические порталы из повседневных трещин в стене! Жизнь была бы намного проще, если бы я была бухгалтером.
— Это было бы замечательно, — осторожно говорю я, глядя куда угодно, только не на него.
Я слышу его тихое хихиканье и знаю, что я его развлекаю.
Потом откуда-то изнутри его пиджака раздается приглушенное электронное звяканье. Я оглядываюсь. Нахмурившись, он залазит в карман пиджака и вытаскивает оттуда мобильный телефон, маленький и черный, размером с кредитную карточку. Это самый тонкий телефон, который я когда-либо видела. Видимо, европейская модель, недоступная в Штатах.
Он бросает один взгляд на экран, и все его тело застывает.
— Все в порядке?
Его взгляд вспыхивает и встречается с моим. Он смотрит на меня какую-то долю мгновения, в его глазах появляется странная новая твердость, а потом он коротко говорит: — Извини, но я должен идти.
— Уйти? Куда? — Я оглядываюсь по ресторану, будто ища правдоподобного объяснения такому внезапному повороту событий, но Джеймс уже стоит.
Когда он не отвечает, я понимаю, что мы снова оказались в зоне деликатной темы.
Чувствуя страх, я позволяю ему помочь мне встать со стула. Затем он проводит меня через ресторан, положив руку мне на поясницу, быстро двигая взглядом влево и вправо, будто визуально прочесывая местность на наличие мин, пока мы направляемся к двери.
Когда мы спускаемся в лифте, а он стоит застывший и молчаливый рядом со мной, я теряю терпение от этой рутины плаща и кинжала. — Ты скажешь мне, почему ты вдруг так разозлился, или мне придется придумывать какую-то историю в голове, которая, вероятно, будет в тысячу раз хуже реальности?
— Я не злюсь, — огрызается он, и в его голосе звучит злость.
Я вздыхаю и закрываю глаза. — Ну что ж, тогда ладно.
Через несколько секунд лифт резко останавливается.
Я вскрикиваю от неожиданности, упираясь рукой в стену, чтобы удержать равновесие. Мои глаза открываются. Джеймс отворачивается от панели кнопок и нависает надо мной, в его взгляде горит огонь, когда он прижимает меня к стене лифта.
— Это с работы. Я не хочу идти, но должен.
Я смотрю на него с суженными глазами и сморщенным носом. — Работа? Срочная портретная съемка, да? Кто-то по прихоти решил в пятницу вечером, что ему очень нужно, чтобы ты запечатлел его лицо на бумаге перед сном?
— Нет, умник. Это не так.
Он большой, щетинистый и, очевидно, злой, но я не боюсь его и не отступаю. Я знаю, что это я установила весь этот формат никаких вопросов, но это было до того, как он начал вести себя так подозрительно.
— Нет? Ладно. Значит, твой агент написал тебе, что он только что потерял большую сделку? Ты должен прибежать в галерею и избить его или что?
Сквозь сжатые челюсти он говорит: — Нет.
Нос к носу, мы смотрим друг на друга. Тепло его тела обжигает меня через платье. Я так же разъярена, как и он, но, черт возьми, как же я хочу, чтобы он меня поцеловал.
Он опускает взгляд на мои губы. Жар между нами растет на несколько сотен градусов.
— Я отвезу тебя домой, — рычит он. — Я зайду позже. Может быть поздно. Не жди меня.
— Ха! Ты многое принимаешь как должное, Ромео! Не приходи позже, мне надо выспаться. Можешь попробовать позвонить мне завтра, но я не гарантирую, что отвечу, потому что я чувствую себя немного странно из-за всего этого сценария. Единственная причина, которая мне приходит в голову, почему тебя вдруг вызывают посреди ужина в пятницу вечером, а потом ты начинаешь вести себя как параноик, - это потому, что ты...
Я останавливаюсь, слова превращаются в пепел у меня во рту.
Я собиралась сказать в программе защиты свидетелей - что, как я понимаю, не имеет никакого смысла, но я была на волне, - но что-то гораздо худшее появилось в качестве варианта. Мне пришло на ум слово, еще более ужасное, чем беглец.
Это слово - женатый.
Я уставилась в него с ужасом.
Когда Эдмонд сказал мне на коктейльной вечеринке, что Джеймс - самый привлекательный холостяк в Париже, я восприняла это как то, что он одинок. Но учитывая откровенное отношение Эдмонда к моногамии, вполне возможно, что он считает всех мужчин пожизненными холостяками, независимо от того, какие юридические обязательства они взяли на себя.
Джеймс может иметь жену, которая где-то там себе существует.
Это же Франция, в конце концов. В Америке национальное развлечение - бейсбол, а здесь - иметь одну-две любовницы.
Джеймс тяжело вздыхает и закрывает глаза. — У тебя снова такой взгляд, будто ты думаешь, что я серийный убийца.
— Ладно, любовничек, я задам тебе вопрос. И ты должен сказать мне правду.
Он открывает глаза и смотрит на меня, выражение его лица настороженное.
— Обещаю, что это будет последний личный вопрос, который я когда-либо задам. Клянусь младенцем Иисусом и всеми святыми, и каждым ангелом и херувимом на небесах.
Его брови сводятся вместе. — Ты очень религиозна?
Я пренебрежительно машу рукой в воздухе. — Нет, я просто люблю преувеличивать. Это плохая привычка. Мой редактор всегда кричит на меня, чтобы я сбавила обороты. В любом случае, вот мой вопрос. И тебе лучше смотреть мне прямо в глаза, когда будешь отвечать. Хорошо?
Еще один тяжелый вздох. Я могла бы его отшлепать.
Я произношу каждое слово медленно и осторожно. — Ты женат?
Его глаза сверлят прямо в самую темную глубину моей души. — Нет, — говорит он, так же медленно и осторожно. — Я. Не. Женат.
Сложив руки на груди, я рассматриваю его лицо. Кажется, он говорит правду, но это тот самый парень, который изображал из себя достоверного доктора Джекила/мистера Хайда, когда официант впервые подошел к нашему столику.
Звучит сигнал тревоги. Джеймс хватает меня и целует. Сильно.
Когда я поворачиваю голову и разрываю поцелуй, он грубо приказывает: — Оставайся в квартире, пока я не вернусь.
Черт, он властный. Я кисло говорю: — Если ты думаешь, что ты мой босс, приятель, то у тебя должна быть другая вещь.
— Мысль.
Я посмотрела на него искоса. — Прости?
— Правильная фраза: У тебя должна быть другая мысль, а не другая вещь.
— Нет. Это не имеет смысла.
— Говорю тебе, так оно и есть.
— Кто здесь писатель? Я или ты? Это вещь.
Сигнал лифта звучит снова, но на этот раз он не останавливается, а просто продолжает греметь. Выглядя разочарованным, сексуальным и горячим, Джеймс бормочет клятву и возвращается к панели кнопок, тыкая пальцем в одну из них. Лифт снова дергается, и мы едем вниз.
Когда через мгновение дверь открывается, он берет меня за руку и выводит на улицу, где свистит такси.
— Никогда не пойму, почему мы просто не поедем на метро, — бормочу я себе под нос.
Джеймс открывает дверцу такси, быстро сажает меня на заднее сиденье и наклоняется, чтобы посмотреть на меня. — Потому что в такси ты в большей безопасности, вот почему.
Это заставляет меня моргнуть. — В большей безопасности от чего?
Он хлопает дверцей перед моим лицом.
Затем наклоняется в открытое переднее окно, чтобы дать водителю адрес, бросает ему горсть денег, разворачивается и уходит.
Когда такси отъезжает, я кручусь на своем сиденье и смотрю в заднее окно, наблюдая за фигурой Джеймса, шагающего в теплый парижский вечер, пока его не поглощает толпа и он не исчезает.
Глава 13
Первое, что я делаю, когда возвращаюсь в квартиру, — это направляюсь к компьютеру в библиотеке Эстель и включаю его.
В поисковой строке Google я набираю — You've got another thing coming.
Google услужливо выдает мне 798 000 000 результатов.
Первый — клип на одноименную песню хеви-метал - группы Judas Priest, который наполняет меня самодовольством. Если известная рок-группа записала ее как thing вместо think, то я, очевидно, права.
Мой короткий приступ самодовольства продолжается до тех пор, пока я не прокручиваю страницу дальше вниз и не нахожу статью в Merriam-Webster об использовании этой фразы. Перейдя по ссылке, я с ужасом узнаю, что до сих пор ведутся дебаты о правильности выбора слова. Очевидно, мнение — это более старый вариант, происходящий из британского английского языка XIX века, а вещь — более современный и более распространенный, но часто критикуемый языковыми пуристами как некорректное калькирование.