Холли протянула руку к мужниной половине постели. И, не обнаружив там ничего, ощутила одиночество.
Она опять моргнула, пораженная неожиданной мыслью: в действительности она была не одна, формально не одна. Холли поднесла руки к животу, который пока еще оставался таким же плоским, каким был всегда. Она не поняла, как долго пролежала в темноте, пока безмолвный дом не огласил звонок в дверь.
Холли вслепую отыскала мобильник, заряжавшийся возле кровати. Экран заполняли уведомления Инстаграма вперемежку с баннером Фейсбука и несколькими текстовыми сообщениями. А еще она пропустила три звонка от Мэллори: в восемь, в половине девятого и без четверти десять утра. Сейчас была уже четверть одиннадцатого.
От пропущенных звонков Холли перешла к пропущенным сообщениям. Два были от Робин и пять – от Мэллори. Накануне вечером, после ухода Ника, Холли отправила ей эсэмэску всего из двух слов: «Я беременна». Она, конечно, поколебалась, не написать ли больше? Об аптеке, о том, каким радостным и ярким было оформление всех упаковок с тестами на беременность. Можно было написать и о Нике, и о том, что их обоих заставило позабыть о «Маргарите» в «счастливый час». Холли обо всем этом подумала, но размышления настолько изнурили ее, что в итоге она выключила звук в телефоне и предалась сну.
А сейчас, включив режим блокировки экрана, Холли отложила телефон в сторону и села прямо. Ее глаза слегка привыкли к темноте – настолько, что она смогла различить черные торцы предметов мебели. Холли повернулась, к горлу сразу подступила тошнота – довольно сильная, чтобы она на миг потупила глаза вниз. Возможно, из-за беременности. Или, может, из-за слишком большого количества пищи, съеденной вечером. Понять причину было невозможно.
Дверной звонок опять заголосил.
– Господи, ты, боже мой, – пробормотала Холли и заставила себя встать.
Она совсем не удивилась, увидев на крыльце Мэллори, державшую в одной руке картонную подставку для напитков.
– Ты уже проснулась и вся в делах. – Холли скривила лицо в вымученной улыбке, которую Мэллори ей не вернула.
– Я пыталась до тебя дозвониться, – сказала подруга, когда Холли закрыла за ней дверь. – Нику я тоже позвонила, и никто из вас не ответил. – Вид у Мэллори стал извиняющийся. – Я забеспокоилась.
Холли почувствовала неожиданный укол за грудиной – там, где ее сердце теперь билось для двоих. За все годы их дружбы Мэллори никогда не признавалась Холли в том, что волновалась за нее.
– Как это мило. Но для беспокойства нет причин. Я жива. – Холли взмахнула рукой, как женщина, демонстрирующая новый наряд. А Мэллори не перестала хмуриться. И Холли добавила, кивнув на картонную подставку: – Это кофе от «Нью Дженерал»? Если да, то я прощу тебя за то, что меня разбудила.
При этих словах Мэллори вроде расслабилась. Поизучав стаканчики пару секунд, она выудила один из донца в подставке.
– Не думаю, что это можно назвать кофе, – сказала она, подавая Холли стаканчик. – Скорее, подслащенный кофейный напиток.
– Черный лучше, – подтвердила Холли, но, лишь отпив глоток, озадачилась вопросом: не вреден ли кофеин беременным?
– Калорий меньше, но точно не лучше, – сказала Мэллори. – Уверена, что черный может нравиться только серийному убийце.
Холли фыркнула и направилась на кухню. Ей не пришлось предлагать Мэллори сесть, подруга чувствовала себя достаточно комфортно в ее доме, чтобы сделать это самой.
– Итак, – заговорила Мэллори, опустившись на круглое мягкое сиденье табурета. – Ты не хочешь прокомментировать свое сообщение?
Холли не носила лифчик и внезапно ощутила себя разоблаченной. Повернувшись к Мэллори спиной, она открыла холодильник. Прошедшей ночью Холли поработала на славу, опустошив его полки. И, осознав это, ощутила новый прилив стыда. Быстро закрыв дверцу холодильника, Холли опять повернулась к подруге.
– Честно говоря, я даже не знаю, что сказать, – тихо произнесла она. И подумала о Нике. О том, как он смотрел на нее минувшим вечером – словно видел ее в первый раз.
– Ладно, – мягко проворковала Мэллори. – Тогда начнем так: ты в порядке?
Холли и Мэллори разговаривали о материнстве раньше. Конечно же разговаривали: о Фионе, о том, как она спала, как она писала и какала, и как Мэллори с ней нянчилась. Они обсуждали послеродовую тревогу, послеродовое нервное истощение. Сравнивали, как менялась фигура Мэллори во время беременности и какой она стала после родов. А еще они говорили о том, как Фиона иногда обвивала своими маленькими нежными ручками шею Мэллори и целовала ее ухо, о том, с какой любовью она гладила маму по голове перед тем, как заснуть.
– В норме, должно быть, – пожала плечами Холли.
Была ли она в норме? А другие? Они были в норме? Все относительно. У Холли была одна приятельница, Лори, которая пыталась забеременеть годами. Реально, годами! Что она только ни делала. И ВМИ, и ЭКО, и все прочие процедуры, называть которые для легкости предпочитают акронимами. Наконец, в прошлом году, Лори забеременела. И вынашивала плод тридцать семь недель. Тридцать семь недель она, как могла, берегла свой округлившийся живот. Отказалась от украшений из-за отекших конечностей. А закончилось все мертворождением. Лори после этого призналась: лучше бы умерла она.
– Мы не планировали ребенка, – сказала, наконец, Холли. – Это абсолютная неожиданность.
Последнее слово вдруг застряло в ее горле; такое же ощущение удушья она испытала посреди ночи, когда случайно вдохнула слюну. Холли натужно сглотнула. Она не была заинтересована в том, чтобы расплакаться, но глаза защипало. Холли крепко зажмурилась и открыла их, лишь когда услышала, как Мэллори отодвинула свой табурет. Ничего не говоря, подруга обошла кухонный остров и встала плечом к плечу с ней.
– Мне очень жаль, Холл, – сказала Мэллори, судя по тону, совершенно искренне. Холли осторожно выдохнула, не уверенная, что не начнет всхлипывать.
– Мы всегда говорили, что хотели детей, – сказала она. – И я думала, что хотела. Я действительно так думала, но со временем… я не знаю. – Холли снова плотно сомкнула веки, но это не помогло. Слезы потекли, не спрашивая у нее разрешения. – Знаешь, что пришло мне в голову первым, когда я сделала тест? Я подумала: «Это конец. На моей жизни можно поставить крест».
Холли вспомнила крошечное пластиковое окошко, контрольную линию, проявившуюся всего за одну-две секунды до результата. Тест был таким маленьким – всего лишь крошечная полоска бумаги на такой же крошечной пластиковой подложке. Но Холли восприняла его как свою сжавшуюся вселенную.
– Что со мной не так? – прошептала она.
Холли захотелось открыть глаза, но она не смогла разомкнуть веки – слишком боялась, что разглядит в лице Мэллори то, что она уже увидела на лице Ника.
– О чем ты? – решила уточнить подруга.
– Что со мной не так, почему я не хочу детей?
Ответом Мэллори стало молчание. Холли надавила пальцами на веки в попытке остановить слезы. Она не понимала, из-за чего плакала – из-за Ника или из-за себя. Из-за той сущности, которую в себе открыла. Холли почувствовала себя какой-то недоделанной. Нет, точнее, сломанной – как будто ей недоставало какой-то важной части или звена, чтобы быть настоящей женщиной. Одни женщины были материями. Другие не имели того, что нужно. А была еще избранная группа женщин, у которых имелось все: дети, карьера, насыщенная жизнь. Женщины из этой группы были сильными, умными, энергичными и делали самые впечатляющие вещи, на какие только способны женщины. Холли всегда считала себя одной из них. Но теперь она осознала: это даже близко не было правдой.
– Послушай, – заговорила, наконец, Мэллори, и ее первое слово прозвучало неожиданно твердо. – Я люблю Фиону и счастлива, что я ее мать. Но материнство – как, впрочем, и отцовство – не является одним из нравственных требований, которым должен удовлетворять человек. Это стиль жизни, как и любой другой стиль жизни. И нелепо ожидать, что всем женщинам захочется одного и того же.
Чего-чего, а такого философского умозаключения от подруги Холли не ожидала. И сопутствующего поведения тоже. Лицо Мэллори смягчилось, рука легла на руку Холли. И это было тоже необычно, потому что Холли редко позволяла касаться своей руки кому-либо, кроме мужа.
– А то, что ты когда-то думала, будто хочешь иметь детей, – добавила Мэллори, и ее голос стал еще ласковей, – не значит, что ты обязана так думать всю жизнь.
В разговоре двух подруг снова возникла пауза. Холли вспомнила собственную мать, которая зачала ее, еще учась в колледже. Однажды Холли спросила ее: не подумывала ли она об аборте? «Нет, конечно же нет, никогда, даже в мыслях не было!» – воскликнула мать, а потом замолчала. И ее пауза была достаточно длинной для того, чтобы Холли порой сомневалась: а не крылся ли истинный ответ в молчании?
– Как это, должно быть, жестоко, – сказала Холли, – произвести на свет того, кто не желанен собственной матери? – немного поразмышляв, она добавила: – Но Ник хочет ребенка, и кем я буду, если лишу его счастья отцовства? – Вдруг почувствовав отчаяние, Холли посмотрела на подругу и прошептала: – Что же мне делать, Мэл?
Внезапно ей пришла в голову мысль: а не в этом ли причина беспокойства подруги? Не в этом ли «особом» случае? Что если она догадалась, в чем проблема, как только получила ее сообщение?
– Не знаю, Холл, – сказала подруга; и ее голосе просквозила та же неуверенность, в которой пребывала Холли. – Это тяжело. По-настоящему трудно. Но тебе придется сделать то, с чем ты сможешь потом жить – с чем ты будешь жить, а не кто-то другой.
Холли уже не плакала. Она полностью сосредоточилась. Она вела себя так, словно у Мэллори были ответы. Словно она действительно могла получить ответы на свои вопросы.
– Но как же мне понять, какое решение верно? С чем я смогу жить?
– Это сложно. И ты все равно не будешь до конца уверенной в правильности решения. Попробуй просто представить, будто ты рассказываешь кому-то, что ты решила. И посмотри, что при этом почувствуешь.