уг дверь открылась.
– Генри, привет, – сказала Селеста, убирая в сумочку телефон. – А Алабама дома?
– Здравствуй, Селеста. Мне очень жаль, но жены дома нет. – Генри пальцем приподнял очки на самый верх переносицы. – Она делает прическу в парикмахерской.
Селеста кивнула, и ее кивок мог сойти за адекватный отклик. Хотя, если честно, то после слов «жены нет» Селеста ничего не расслышала. Она не ожидала, что подруги не окажется дома, и теперь почувствовала себя жутко глупо.
– А-а… Понятно… Тогда ладно…
Возникла короткая пауза, а потом Генри спросил:
– Ты в порядке, Селеста?
– Да-да, я в порядке. – Она махнула рукой и озадачилась: почему он позволил себе такой бесцеремонный вопрос? – Почему ты спрашиваешь?
– Ты плачешь, – ответил Генри.
Его тон был извиняющимся, Селеста непроизвольно поднесла ладони к щекам и с удивлением обнаружила, что они влажные. Она быстро вытерла слезы; лицо обдал жар смущения.
– Извини, – еле выдавила Селеста. От винной ясности в голове ничего не осталось.
До чего же это было стыдно – плакать перед Генри. Тем более что Селеста даже не понимала, почему плакала.
– Тебе не надо извиняться, – сказал Генри.
Почему-то его слова показались Селесте самыми грустными из всех, что ей когда-либо доводилось слышать. В голове зазвучал сигнал тревоги, но он не возымел успеха. Наружу начал рваться всхлип – огромной нарастающей волной. И, не в силах его подавить, Селеста заревела. Такая же беззащитная перед собственным телом, как каратист перед седьмым валом.
Она едва сознавала, что рука Генри легла ей на плечо. А когда он завел ее в дом, Селеста почувствовала вялое желание отказаться от гостеприимства чужого мужа. Но потом подумала о том, как вернется домой к Луи, попытается объяснить ему свои слезы, и… зарыдала еще сильней.
Она позволила Генри провести ее по коридору в гостиную и усадить на диван. Ей показалось, что он поколебался секунду, прежде чем положить руку на ее спину. Это был такой простой жест. Неуверенный, но милый. И Селеста продолжила плакать – настоящими, горючими слезами, с соплями и всхлипами, сотрясавшими все ее тело.
Она не помнила, как долго проплакала. Наконец, когда ее тело исторгло из себя больше воды, чем было полезно для здоровья, она почувствовала, что слезы стали редеть. Их заместило ощущение накатившей усталости, что-то вроде всеобъемлющего истощения, которое наступает после сильного продолжительного рыданья.
– Прости, не знаю, что на меня нашло, – сказала она Генри, уткнувшись носом в рукав. И икнула так, что устыдилась бы, останься у нее хоть капля стыда.
Генри извлек откуда-то носовой платок и подал его Селесте.
– Я просто… – Она сложила платок пополам, потом в четверть и только после этого тихо высморкалась в него. – Я просто… думаю, что я плохая мать.
Отняв платок от лица, Селеста несколько секунд смотрела только на него. Как будто это он произнес эти слова вместо нее. Она даже не сознавала, что думала о себе так, пока не выговорила это вслух. А теперь, когда такие страшные слова прозвучали, у нее не осталось сомнений: это правда.
– Ну, – заговорил Генри в задумчивости, – из своего опыта я могу сказать: плохие матери – не те, кто переживает, что они плохие.
Селеста встретилась с ним глазами. Генри выглядел настолько серьезным, что она испытала то ли смущение, то ли неловкость из-за того, что завела с ним такой разговор. Ведь, если вдуматься, она и не знала его толком.
– Сегодня на футбольном матче Белла укусила одного мальчика, – тихо сказала Селеста. – И я на нее сорвалась. Я обвинила ее, как будто она сделала это нарочно, чтобы испортить мне день.
«Какие гадкие слова я говорю», – только и подумала Селеста. Ее слова были гадкими, ее мысли были гадкими, и сама она была гадкой, раз такие мысли витали в ее голове.
– Это ужасно само по себе, – продолжила она, набирая обороты. – Но хуже всего то, что я знаю: Белла не виновата. Я не знаю, что это – аутизм или что-то другое. Но в этом все дело. Луи так не считает, а я слишком труслива, чтобы оспорить его мнение. Чтобы что-то предпринять. Я… – Селеста замолкла, почувствовав, что перешла черту. Как бы ей ни было больно, говорить о муже в таком ключе было неправильно.
На несколько секунд установилась тишина. Взгляд Селесты упал на носовой платок, который сжимала рука. Он был таким тонким, красивым, даже изысканным, пропитанным ароматным лосьоном. Селеста никогда не раскошеливалась на такие вещи, а сейчас ей это показалось почему-то верхом эгоизма. Что значила лишняя пара долларов, когда речь шла о носах ее самых близких людей? Им тоже хотелось сморкаться в нежную, шелковистую и вкусно пахнущую ткань.
– Алабама посещала психиатра, – наконец изрек Генри. Селеста вскинула на него глаза, и Генри ответил ей твердым взглядом. – Он прописал ей один препарат. Сейчас Алабама уже сократила его прием, а до этого она ходила к психиатру почти год, каждую неделю. У нее были… – Генри громко сглотнул, – нездоровые мысли.
Селеста не проронила ни слова. Если говорить о Луи было предательством, то такого рода информация об Алабаме вообще была супружеской изменой.
А Генри продолжил:
– Это началось прошлой зимой, когда мы смотрели документальный фильм о Бетани Гамильтон – серфингистке, несколько лет назад потерявшей руку. Ей ее откусила акула… Когда фильм закончился, Алабама заявила мне: «Вот ее фишка. Отсутствующая рука. Это то, что отличает ее от других». – Генри снова шумно сглотнул, и его кадык дернулся вверх-вниз. – Я подумал, что жена шутит, но она не шутила. Тебе известна ее одержимость Инстаграмом. Так вот… Алабама действительно подумала, что, если потеряет руку, как Гамильтон, это поспособствует росту ее популярности. – Опустив взгляд на колени, Генри помотал головой. – Алабама не забыла об этой своей идее. Подобные мысли прочно засели в ее голове. Ей очень хотелось выделиться, найти «свою фишку». А я испугался, что она нанесет увечье себе или кому-нибудь еще. Это было… – голос Генри дрогнул, – это было страшно наблюдать.
Глаза Селесты стали уже совершенно сухими; казалось, что с ее рыданья минули годы. Не будь Селеста настолько ошеломлена, она бы ощутила смущение – за свой плач в первую очередь, а еще за свои переживания из-за проблемы, бывшей сущим пустяком в сравнении с тем, что она сейчас услышала.
Но почему она не знала ничего об этом? Алабама всегда была более впечатлительной и экспрессивной, чем большинство людей. Ее эмоции проявлялись сильнее и громче того, что считалось нормой. Но Селеста никогда не подозревала, что с подругой что-то неладно. И на самом деле все очень серьезно.
Она посмотрела на Генри, заглянула ему прямо в глаза – темно-зеленые, цвета плюща, оплетавшего затененную стену. И Селесте показалось, будто в этих глазах отражалось именно то и именно так, что и как чувствовала она сама.
Из другой комнаты до ее ушей доносился непрерывный гул, перемежавшийся ритмичным звяканьем чего-то твердого о металл. Звук был такой, словно работала стиральная машина, и молния ударялась о барабан. И Селеста вдруг осознала, что находится в доме Генри, а не только Алабамы. Он тоже тут жил, ел, спал и стирал.
Позднее она так и не смогла вспомнить, кто из них первым прикоснулся к другому. Вот они сидели там, на диване – два одиноких человека, разделенных пространством приличия. А в следующую секунду этого пространства не стало.
Селеста целовала Генри и поражалась тому, что прежде ей даже в голову не приходило с ним поцеловаться. И в то же время все происходило так, как она могла бы себе вообразить. Его губы были неторопливы, но предупредительны и нежны. Его пальцы гуляли по ее ключице и были очень чуткими, а их прикосновения – легкими и ласковыми. И ничего из этого Селесту не удивляло, как и ощущение, что тебя понимают, и ты понимаешь другого – в тот момент Генри не был мужем Алабамы.
А потом его руки… Они скользнули от ее плеча вниз, к талии Селесты, пальцы затрепетали над пуговицей на ее брюках. Селеста резко отпрянула. Генри тоже отклонился назад, и на его лице отобразилось замешательство.
Несколько лет назад Селеста посмотрела в Фейсбуке черно-белое видео об атомной бомбе: внезапная вспышка, мгновенная гибель людей, деревьев, зданий. Это было ужасно, по очевидным причинам. Но наибольший ужас Селесте внушила быстрота, стремительность погибели всего живого и неживого. А также то, что одного взрыва оказалось довольно, чтобы превратить сущее в прах. Тогда Селесте трудно было представить, что подобное разрушение могло произойти вот так просто. Сейчас, в доме подруги, она наблюдала его собственными глазами.
Потрясенная, Селеста вскочила. Генри тоже встал – только гораздо медленнее.
– Извини, – сказала она первое, что пришло в голову.
На самом деле она не собиралась извиняться перед Генри, и он, должно быть, это понял. А может, и не понял. Как бы там ни было, он передернулся при ее «извини», и из-за этого Селесту почему-то тоже передернуло. Она почувствовала прилив отвращения.
– Алабаме об этом нельзя говорить, – поторопилась высказаться она, лишив Генри возможности отреагировать. – И Луи тоже, – озвучила Селеста мысль, несколько запоздало пришедшую ей в голову.
Генри сразу ничего не ответил, даже знака не подал, согласен он или нет. А Селеста не стала дожидаться его ответа. Ей невыносимо было смотреть на него даже секундою дольше.
Вернувшись домой, первое, что она сделала, – это обняла Беллу. Хотя девочка – равнодушная и не расположенная к ласкам – отмахнулась от матери. А потом Селеста, не отважившись посмотреть Луи в глаза, скрылась в ванной. Там она включила воду, и пока она нагревалась, встала обнаженной перед зеркалом и стала изучать свое тело так, словно никогда раньше его не видела. Словно она была Генри, смотревшим на то, что он вожделел.
Селеста простояла так долго – зеркало начало запотевать. Но еще до того, как пар полностью поглотил ее отражение, она поняла, что ошиблась: это не на Генри ей было противно смотреть.