живой.
Приблизившись к кухне, Селеста, наконец, уловила бормотание голосов, которого не было слышно в прихожей. Она вошла в комнату, и ее встретили два затылка, разделенные футом в пространстве и пятьюдесятью годами по возрасту.
Мать Селесты услышала дочь раньше Беллы. Она обернулась. Сколько Селеста себя помнила, ее мать всегда носила короткую стрижку. «А-ля Джейми Ли Кёртис», – как любил шутить на эту тему Луи. Только у матери Селесты эта шутка не вызывала смеха. Она, похоже, вообще никогда не смеялась.
– Привет, – сказала Селеста, постаравшись выдавить улыбку.
Судя по выражению на лице матери, улыбка получилась неискренней. Какое еще впечатление могут произвести натужно искривленные губы? Мать толкнула Беллу, а та лишь вскинула вверх руку, как нетерпеливый бизнесмен, не располагающий временем на праздные приветствия. Селеста покачала головой. Ее мать ухмыльнулась.
Селеста подошла к рабочему столу, за которым сосредоточенная Белла горбилась над листком бумаги. Перед девочкой лежали в хаотичном беспорядке – как у художника, поглощенного творческим процессом – разноцветные карандаши. Селеста наклонилась так, что ее лицо оказалось на уровне дочкиного. Достаточно близко, чтобы ощутить тепло ее дыхания.
– Это горлышко бутылки? – спросила Селеста.
Белла наконец-то подняла глаза.
– Это бутылконос, – поправила она мать.
Селеста кивнула и притянула дочку к себе, желая обнять.
Белла на мгновение напряглась, но затем – с таким малым, но точно выверенным усилием, что Селеста едва не заплакала, – наклонилась вперед. Всего на долю дюйма, так, что ее голова ткнулась Селесте в живот. В сильнейшем душевном волнении, переполненная эмоциями, Селеста обняла дочку крепче. Хотя до конца не поняла, что ее побудило так сделать – потрясение или эйфория. А может, и то и другое.
Наконец, исчерпав свой лимит ласки, Белла спокойно разомкнула обвивавшие ее руки и опять занялась рисованием. Селеста выпрямилась, и в этот момент в дверях кухни появился Луи.
– Привет, Деб, – отсалютовал он ее матери. Та признательно кивнула в ответ. – Мне отнести ее наверх, Си-Си? – указал на ее сумку муж.
– Да, пожалуйста, – сказала Селеста, бросив на него быстрый взгляд и тут же снова обратив глаза на Беллу, уже пребывавшую в своем собственном мире. Ей показалось или дочь действительно выросла за эти несколько дней, что она провела вне дома? Удивительно, до чего же быстро все в их жизнях могло изменяться!
Протянув руку, Селеста прикоснулась к прядке дочкиных волос. Белла, всецело поглощенная рисованием, похоже, не заметила этого. Она даже не отбросила ее руку.
– Я рада, что ты вернулась, – произнесла мать Селесты, напомнив дочери, что все еще находится в комнате.
Селеста сделала глубокий вдох, стараясь уловить легкий, сладкий, «пудровый» аромат дочери.
– Это была долгая поездка, – просто сказала она.
Селеста вовсе не собиралась сократить ответ до одной четырехсложной фразы. Но она не знала, ни как объяснить, что случилось в Исландии, ни даже с чего начать.
– Я с сожалением узнала об Алабаме, – сказала мать. И, судя по тону, чистосердечно. Селеста в знак признания кивнула. – До сих пор в голове не укладывается.
Одно время Селеста винила мать в недостаточной взаимосвязи между ними. Но теперь, повзрослев, она больше не считала, что в этом виноват кто-то из них. На самом деле, чем старше становилась Селеста, тем сильней она подозревала, что ничьей вины не было – просто два человека старались, но так и не сумели стать друг другу по-настоящему близкими.
На несколько секунд установилась тишина. Ее прерывало только яростное царапанье карандаша по бумаге: Белла скрупулезно затемняла штриховкой туловище дельфина.
– Наверное, ее мужу сейчас очень трудно, – проронила, наконец, мать, и Селеста почувствовала неприятное покалывание в основании шеи.
Она посмотрела матери прямо в глаза – очень темные, почти черные. Эта темнота не выдавала ничего, ни намека на то, действительно ли Селеста услышала в ее голосе странную интонацию, или ей просто почудилось.
– Мама, – резко сев прямо, окликнула ее Белла. – Мама, посмотри.
Селеста медленно перевела взгляд с матери на поднесенный ей почти под нос лист бумаги. Дельфин-бутылконос воззрился с него на Селесту с пустым выражением морды. Белла не заполнила фон рисунка ни океаном, ни другими рыбами, и дельфин словно висел в стерильном белом воздухе.
– Бутылконосы плотоядные, – с ученым видом изрекла девочка.
Пару лет назад Селеста стала бы искать источник этой информации. А теперь она уже понимала, что такие вещи были оттиснуты в уме Беллы какими-то загадочными несмываемыми чернилами.
– Я этого не знала, – сказала она, мысленно мечась между плотоядным бутылконосом и матерью, спокойно сидевшей рядом. «Нет, – решила Селеста. – Мать ничего не может знать о Генри, если только ей не рассказали о том эпизоде сам Генри или Алабама». А это представлялось маловероятным, даже в той новой вселенной, в которой формула «хайли лайкли»[4] стала для нее новой нормой.
– Пойду, покажу папе, – заявила Белла.
И, не дождавшись одобрения от мамы или бабушки, выскочила из кухни и побежала в холл.
Селеста еще долго не сводила глаз с кухонного порога, за которым исчезла дочка.
– Луи сказал, что Беллу мучают ночные кошмары, – кивнув на опустевший дверной проем, заговорила мать.
Селеста провела пальцами по волосам, сделавшимися жесткими от слишком сухого шампуня.
– Да. По правде говоря, это становится проблемой.
– Знаешь, тебе тоже снились кошмарные сны, когда ты была примерно в том же возрасте.
– Гм-м, – нахмурилась Селеста.
Она смутно помнила свои ночные кошмары; это было настолько давно, что память затушевала конкретные образы до общего ощущения – безотчетного страха и недоверия к сну. Большинство кошмарных сновидений Селесты были побочным продуктом того, что она позже самостоятельно диагностировала как тревожность легкой степени, и поведения четырех братьев, которые демонстрировали навязчивую одержимость свежей и запекшейся кровью.
– К слову сказать, – тихо добавила мать, – теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что пресекла их ужасающим образом.
– Уверена, ты сделала все, что было в твоих силах, – сказала Селеста, хотя понятия не имела, о чем зашла речь. Она попыталась вспомнить реакцию матери на свои кошмары, но ничего не припомнила – ни хорошего, ни плохого. Как будто матери в той части ее жизни не было вообще.
– Может, и так. Но не думаю, что этого было достаточно. Для матери, во всяком случае.
«Я должна это оспорить?» – озадачилась Селеста. Да и был ли смысл возражать? Разве только для того, чтобы облегчить чувство вины, которое, похоже, до сих пор преследовало мать. К счастью, та не стала ждать отклика дочери.
– Я всего лишь сказала тебе, что они не были реальностью, – произнесла она. – Я сказала, что те сны были лишь в твоей голове.
– Что ж, звучит не слишком плохо.
Мать грустно улыбнулась. Селесте бросились в глаза кисетные морщины вокруг ее рта; они были гораздо глубже тех бороздок, что прорезали лоб между бровями. «А мои морщины образуют в старости такой же узор на лице? – подумала Селеста. – Интересно, это предопределено генами или баланс радости и печали в жизни человека все-таки влияет на то, где и каких морщин будет больше?»
– Нет, мне следовало тебе сказать, что это было реальностью. Не чудовища, которые снились. А чувства. Твои чувства, твои эмоции – они реальные. И именно это имеет значение.
Прежде чем Селеста осознала, что происходит, мать протянула руку и накрыла ее ладонь своей. Ее прикосновение было неожиданным, Селеста ощутила от него холод – главным образом потому, что этот язык жестов и тел был им обеим непривычен.
– Некоторые чувства обусловлены определенными причинами, – сказала мать в тихом раздумье. – Увы, я слишком поздно это поняла. – Она сжала кисть и долго не ослабляла давления на руку дочери. Ее кожа была гораздо тоньше и более шероховатой. Но, поглядев на кисть, лежавшую поверх ее руки, Селеста подметила: обе они были практически одной величины.
Глава 40
Холли
Спустя два дня
Даллас, штат Техас
У Холли имелись все основания для того, чтобы не отправляться на пробежку в тот день, когда она вернулась домой из Исландии. Одним из них был сбой биоритма из-за перелета через несколько часовых поясов. Вторым – все еще нывшее подколенное сухожилие. Но самой веской причиной являлась полная неспособность ее тела к чему-то большему, чем медленная трусца.
И все же Холли отправилась на пробежку.
Было почти семь вечера, но солнце продолжало палить, как в середине дня. Холли старалась не обращать внимания на ощущение натертой, раздраженной кожи в том месте, где бедра соприкасались друг с другом при смене ног.
Сквозь музыку в ее наушниках пробился назойливый писк пришедшего сообщения. Скорее всего, от Мэллори. Подруга прислала Холли эсэмэску, как только добралась до дома, чуть ранее тем вечером. И после этого присылала сообщения каждый час, как будто установила интенсивный мониторинг из опасения, что Холли совершит самоубийство. Холли не собиралась его совершать, но постоянные проверки все-таки взвинтили ей нервы.
Проигнорировав сообщение, она вытерла тыльной стороной руки пот на лбу, но лишь размазала его по лицу. Ник тоже ее проверил. Но, в отличие от сообщений Мэллори, на его эсэмэску Холли не ответила. «Доехала нормально?» – написал Ник. Холли пренебрегла его вопросом неумышленно. У нее просто не было ответа на него. Да, она доехала. А вот нормально или нет, было спорным.
Холли побежала по жилой улице, не запруженной машинами. Залаявшая в одном из дворов собака погналась за ней вдоль изгороди и остановилась только тогда, когда уткнулась в соседний забор. Холли подумала о голдендудле Робин: «Интересно, он до сих пор испражняется на ее домашние ковры?»