Я знаю, что это.
Так зарождается надежда, которой я не имею права поддаваться, выпускать из шкатулки, плотно закрытой неудачами и разочарованиями.
Черт побрал бы тебя, Сашка!
Злюсь на подругу.
— Ты же знаешь, что я не могу забеременеть, — уговариваю то ли себя, то ли Филатову.
— Никогда в это не верила и не поверю, — хмыкает подруга.
Она слишком наивна, а я прозаична.
— Мне пора. Я тебя искала, чтобы попрощаться, — встаю с дивана и смотрю сверху вниз на Сашу.
Не хочу продолжать этот разговор.
Слишком опасный и болезненный.
— Подожди минутку, — подруга вскакивает в след за мной и сует мне в руки малышку.
Механически принимаю ребенка и наблюдаю, как Сашкины пятки скрываются за дверью.
Супер.
Э-э-э…
И что мне делать с этой ПрЫнцессой?
Сажусь на место Филатовой в кресло и укладываю на колени ребенка, а в ладошке держу маленькую головку в желтенькой шапочке.
Разглядываю: редкие реснички подрагивают, а ее слегка сморщенная розовая кожа такая нежная, что я не могу устоять и провожу указательным пальцем по ее милому личику.
Усмехаюсь, когда в очередной раз убеждаюсь, что Юляшка — папина доча. По всем параметрам!
— Ну привет, будущая пловчиха!
Малышка смешно морщит носик и начинает кукситься.
— О-о-о, не ругайся! Это твой папаша так сказал, а не я! — еще не хватало, чтобы ребенок зашелся в истерике, когда я тут совершенно одна и панически не знаю, что делать.
Лучше бы я держала свой язык за зубами!
Хотя бы изредка.
«Ты можешь просто замолчать?», «Агата, просто помолчи», «Иногда молчание — золото, слышала такое?», «Умей вовремя закрыть рот», — в голове слайдами советских диафильмов переключаются обрывки воспоминаний, когда при очередной ссоре Леон бросал мне в лицо подобные фразы.
После этого я дико обижалась и плакала, считая, что меня тупо затыкают.
Теперь мне самой себе хочется залепить рот пластырем или скотчем.
Боже, я действительно не умею вовремя заткнуться и не сказать какую-нибудь редкостную чушь.
Теплый сверток в моих руках начинает заводиться словно тепловоз, оглушая мои перепонки поистине не девчачьим криком, рвущимся из распахнутого беззубого рта. Юлия Максимовна пытается выдернуть свои ручонки из пеленки, плотно обернутой вокруг тельца. Я уже вижу, как показывается маленькая лягушачья лапка и впадаю в анабиоз.
— Где же твоя мамаша? — шиплю я и вскакиваю, начиная ходить туда-сюда и трясти ребенка.
Я надеюсь, что это выглядит, как укачивание, иначе в будущем мне не хотелось бы стать причиной ее нарушенного вестибулярного аппарата.
— Э-э-э, подруга, так мы не договаривались, — пытаюсь достучаться до заходящегося в истерики ребенка. — Я всё понимаю, жизнь — боль. Я и сама бы была не рада, чтобы за меня решали кем стать. Но давай ты будешь высказывать свои претензии не мне, а своим родителям, окей?
Мы же девочки, мы должны понимать друг друга, черт возьми!
Сирене Максимовне, видимо, претят подобные разговоры, и она разрывается нечеловеческим ревом.
Господи, Игнатова, что ты несешь?
Успокой уже ребенка!
А как?
Что делать-то надо?
Сейчас я готова взять грех на душу и придушить свою подругу!
«Где она, лаазазэль![9]» — на нервной почве вспоминаю иврит, на котором не говорила уже долгое время.
Я поняла, что разговоры с Юлией Максимовной обречены на тот же успех, что и с ее родным невыносимым папашей, поэтому решаю что-нибудь спеть. Поюзав в чертогах своего недалекого разума, приходиться с чувством мировой печали признать, что я не помню, а точнее не знаю ни одной детской колыбельной. Мне хочется удариться головой о стену, потому что чувствую себя сейчас беспомощным, ни на что не способным бревном.
«Вот поэтому у тебя и нет детей, Игнатова», — язвит мой внутренний голос. И я велю ему заткнуться! Потому что на ум мне все-таки приходит кое-что: бабушкины еврейские частушки, которые она мне любила напевать в детстве. Но есть одна незначительная проблема — все они матерные.
Юлия Сиреновна заходится в очередном приступе ора, и теперь этот вариант мне не кажется таким отчаянно рискованным.
Надеюсь, малышка, твой папаша меня не убьет!
Да простят меня Грудное молоко и Молочные зубы, выбираю самые скромные куплеты и запеваю:
Мой миленок стал еврей —
От ибитска сила!
Не нарочно на заре
Кончик откусила!
Роза вянет от мороза,
В этом нету кайфу, —
Говорила тетя Роза,
Уезжая в Хайфу!
Чувствую себя всемогущей и всесильной, потому что после второго куплета наступает долгожданная тишина. Настолько оглушающая тишина, что сдавливает уши, и тогда я упорно продолжаю:
Я евреям не даю,
Я в ладу с эпохою.
Я евреев узнаю
Между прочим, по х…ю.
О-о-о, малышка, смотрю, мы подружимся?!
Надо будет узнать, есть ли у твоих родителей еврейские родственники как минимум, или блатные как максимум!
Я молюсь всем существующим и несуществующим Богам, чтобы Сашка пришла скорее, потому что багаж моих еврейских частушек стремительно пустеет, а лицо ребенка начинает приобретать недовольный и скучающий вид.
Согласна, юная ценительница народного фольклора, я тоже порядком утомилась.
О, нет, нет, нет!
Только не это!
Мои глаза мечутся по комнате в поисках какого-нибудь предмета, которым можно заткнуть рот. На ум приходит кляп, но, кажется, в детском мире это называется пустышка или соска. Когда ничего такого не нахожу, хватаю с комода погремушку и начинаю остервенело трясти ею перед лицом Юлии Сиреновны.
Господи, я надеюсь, что за это время я не оставлю ребенка инвалидом: с подпорченной еврейскими песнями психикой и нарушенным американскими горками вестибулярным аппаратом.
— Давай договариваться, — заглядываю в лицо Юлии Максимовны, которое стало похожим на лицо обгоревшего на солнце китайца: бордовым с микроскопическими ниточками вместо глаз. — Предлагаю сотрудничать: буду делать тебе макияж бесплатно. В будущем, — подумав, уточняю. В каком бы возрасте ни была женщина, она всегда хочет быть привлекательной. — А ты в настоящем, вот прямо сейчас прячешь от меня свои милые десны, окей?
— Проблемы?
Чертовски пугаюсь и подпрыгиваю вместе с ребенком на месте.
Прикрываю глаза, а потом смотрю на Леона, который прислонился к дверному косяку и не решается войти.
Он переводит свои теплые смеющиеся серые глаза с меня на ребенка, и мне становится неловко под его этим взглядом. Мечусь глазами по комнате, как преступник, будто я взяла чужого ребенка без спроса, и меня поймали с поличным.
Ну куда же ты подевалась, Сашка?
Приходи уже!
Игнатов входит, хотя отчетливо видит на моем лице то, что я не приветствую такое самовольное положение дел.
Мне хочется убежать, но я не могу этого сделать: на мне орущая будущая олимпийская чемпионка, однако, я уже не уверена в этом. Думаю, с таким голосом оперный театр по ней плачет.
Леон подходит ближе и забирает у меня ребенка.
А я отдаю.
Почему я отдала ребенка?
Как это произошло?
Бывший муж уютно укладывает малышку в кокон своих больших теплых рук и начинает незатейливо раскачиваться на пятках. Слежу за этими методичными движениями и успокаиваюсь сама. Он словно большой маятник психотерапевта: гипнотизирует, завораживает, обездвиживает.
Юлия Сиреновна расслаблено замолкает и, причмокивая своими сладкими губками, отключается.
Как он это сделал?
Нажал на какую-то неизвестную мне кнопку?
А мне почему никто о ней не рассказал?
Обессилено падаю на диван и роняю голову на грудь.
Я выжата: и морально, и физически.
Устало прикрываю глаза, а когда открываю — вижу Леона, стоящего спиной ко мне и тихо нашептывая что-то малышке.
Это так… гармонично… и красиво.
Да, красиво.
Ему очень идет.
Игнатов и ребенок — полная, мать ее, гармония!
Его руки созданы защищать и оберегать, в них тепло и уютно, и я хочу в них прямо сейчас. Эгоистично занять место этой маленькой засранки, для которой я всячески изощрялась, а уснула она в итоге в мужских руках.
Ухмыляюсь!
Четыре дня отроду, а уже ЖЕНЩИНА!
Игнатов присаживается рядом, и теперь мы вдвоем разглядываем спящего ребенка.
Я предельно четко осознаю всю неправильность ситуации: я, бывший муж и чужой ребенок, но, зараза, как же хочется на мгновение представить, что так могло быть…
Меня снова с головой накрывает этим паскудным чувством — чувством вины.
На себя.
Из-за того, что не смогла подарить нам ребенка…
А потом я начинаю злиться.
На него.
Из-за того, что никогда не обвинял, не требовал, не настаивал.
В глазах неконтролируемо щиплет.
Нужно уходить.
Не хочу, чтобы он видел меня слабой и беспомощной.
Тем более Игнатову, как оказалось, надежнее доверить ребенка, чем мне. Даже он знает, что с ним делать.
Я по всем фронтам отстой.
— Агат, я хотел погово…
— Еле нашла! Ой… — Сашка неожиданно распахивает дверь и замирает, глядя на нас.
Потом мерзко довольно чему-то улыбается и проходит в комнату.
— Привет, будущий папочка! — хохотнув, веселится Филатова.
Господи, что она несет?
Она что, спихнула на меня ребенка, а сама напилась?
Тот момент, когда сказала она, а стыдно мне. Хочется превратиться в воздух и сигануть в открытую форточку.
Глаза Леона расширяются точно баранки, он в полнейшем шоке.
— Ну, будущий крестный папочка, — изловчается хитрая Сашка.
Игнатов хмурит свои брови, укладывает ребенка в кроватку и пятится к двери:
— Ладно, девчонки, оставлю вас.
Обе провожаем его взглядом, и как только за ним закрывается дверь, шиплю: