овенен со мной.
– У моего отца рак, – выпалил я.
Оливер посмотрел на меня так, как мне бы тоже хотелось смотреть на человека, который признался бы, что у его отца рак, только у меня все равно ничего подобного бы не вышло.
– Прости. Разумеется, ты должен был находиться с ним. Почему же ты с самого начала мне об этом не сказал?
– Потому что я сам не знал. Мама позвонила и сказала, что случилось нечто важное. Я поверил ей, так как… я всегда ей верю. А тебе я ничего не сказал, потому что думал, ты будешь считать меня странным.
– С чего ты взял, что мне покажется странной твоя любовь к матери?
– Не знаю. Я всегда боюсь, что меня примут за какого-нибудь Нормана Бейтса[23].
Его теплая рука опустилась мне на колено. Наверное, мне стоило убрать ее оттуда, но я не видел на то причин.
– Это очень мило с твоей стороны. И я ценю твою честность.
– Спасибо, я… спасибо. – Да, с Оливером, который пытался поддержать меня, было намного сложнее иметь дело, чем с Оливером, который на меня сердился.
– Ничего, если я спрошу тебя об отце? Я могу чем-нибудь помочь?
– Да, но будет лучше, если ты не станешь спрашивать меня об отце.
Он с сочувствием слегка постучал меня по колену – у меня этот жест никогда не получался, вечно в нем таилась какая-то скрытая издевка.
– Я понимаю. Это ваши семейные дела, и мне не стоит вмешиваться.
Я видел, что он не пытался пристыдить меня. И все равно мне стало стыдно.
– Дело не в этом. Я просто ненавижу этого ушлепка.
– Понятно. То есть… – он удивленно моргнул, – ничего не понятно. Он же твой отец, и у него рак.
– А еще он бросил нас с мамой. Ты же наверняка об этом знаешь.
– О чем?
– Об Одиллии О’Доннелл и Джоне Флеминге. Большая страсть, бурное расставание, маленький ребенок. Ты не читаешь газет? И Бридж тебе ничего не рассказывала?
– Я знаю, что ты имеешь какое-то отношение к знаменитостям. Но для меня это не очень важно.
С минуту мы сидели молча. Одному богу известно, что в тот момент творилось в моей голове. Я был совершенно сбит с толку. Я всегда терпеть не мог людей, которые считали, будто они знают меня только потому, что где-то прочитали обо мне, посмотрели передачу или послушали подкаст, но к этому я уже привык. Причем настолько привык, что теперь, когда я сам рассказывал другому человеку о своей жизни, мне стало немного страшно.
– Я даже не знаю, – сказал я, наконец, – что это: великодушие или равнодушие с твоей стороны.
– Я же притворяюсь, будто встречаюсь с тобой. А не с твоими родителями.
Я пожал плечами.
– Большинство считает, что самое интересное во мне – это мои родители.
– Возможно, ты просто не позволяешь им получше узнать тебя.
– Когда в последний раз кое-кто узнал меня получше… а, забудь. – Я ни за что не стану вспоминать об этом. Только не сегодня. Да и вообще никогда не стану. Я судорожно вздохнул. – Дело в том, что мой отец – урод, который обращался с моей мамой как с дерьмом, а теперь, когда он решил вернуться на сцену, ведет себя, словно ничего такого не случилось, только все это вранье, и меня это порядком задолбало.
Оливер наморщил лоб.
– Теперь я понимаю, как все это непросто. Но если он действительно может умереть, то, наверное, тебе нужно хорошо все обдумать и не принимать поспешных решений, которые ты уже не в силах будешь изменить.
– И что все это значит?
– Если случится самое ужасное, впоследствии ты можешь пожалеть о том, что не дал ему шанса, но будет уже поздно.
– А что, если я готов пойти на такой риск?
– Это твое право.
– Ты будешь хуже думать обо мне? – Я откашлялся. – Хотя, казалось бы, о таком, как я, хуже думать просто невозможно.
– Я не думаю о тебе плохо, Люсьен.
– Но ты ведь считал меня самолюбивым засранцем, который отменяет свидания ради развлечения.
В этот момент его щеки слегка порозовели.
– Прости. Я был расстроен и несправедлив к тебе. Но в свою защиту скажу: как, по-твоему, я должен был вычислить, что твой поступок стал результатом загадочного звонка от твоей матери – живущей в затворничестве рок-иконы прошлого – и известия о том, что оставивший тебя отец, который опять оказался в центре внимания и вызывает у тебя лишь жгучую ненависть, болен неизлечимой болезнью?
– Совет от профи: либо ты извиняешься, либо оправдываешься. Не делай этого одновременно.
– Ты прав. – Оливер немного наклонился ко мне, и его дыхание защекотало мне щеку. – Прости, если обидел.
Мне нужно было лишь немного наклониться вперед, чтобы поцеловать его. И я едва этого не сделал, потому что от нашей беседы во мне пробудились разные чувства и воспоминания, в том числе и довольно тяжелые, которыми я не мог поделиться даже со своими друзьями. Но ведь он ясно дал понять, что ни о каких поцелуях не могло быть и речи, поэтому мне пришлось сказать:
– И ты меня прости, что я тебя обидел.
Мы оба долго молчали и в смущении сидели на разных концах дивана, стараясь не нарушить личного пространства друг друга.
– Неужели у нас все так плохо? – спросил я. – Мы встречаемся всего три дня, и уже едва не разорвали наши фиктивные отношения?
– Да. Но именно потому что они фиктивные, мы легко преодолели все разногласия, вновь воссоединились в нашем фиктивном партнерстве и, я надеюсь, это придаст нам сил. Пусть даже и фиктивных.
Я рассмеялся. Так странно было слышать это от Оливера Блэквуда – самого большого зануды во Вселенной.
– Знаешь, я бы с удовольствием съел сейчас с тобой бранч.
– Ну… – на его губах появилась смущенная улыбка. – Давай перекусим. Еда все еще в холодильнике.
– Сейчас, правда, почти шесть. Так что это будет не бранч, а… бриннер?
– Какая разница?
– Да ты, я вижу, бунтарь!
– Да, я такой. Открыто бросаю вызов обществу и его концепциям приема пищи.
– Итак, – я старался говорить непринужденным тоном, но на самом деле собирался затронуть очень важную тему, – на этом бранче… бриннере… панк-рок протесте против обязательной яичницы… будут французские тосты?
Оливер удивленно поднял брови.
– Может, и будут. Но ты должен хорошо себя вести.
– Я буду хорошо себя вести. Только что ты под этим подразумеваешь?
– Я не… не это… мм… я хотел сказать… может, накроешь на стол?
Я закрыл рот ладонью, чтобы спрятать улыбку. Не хотел, чтобы он подумал, будто я опять подтруниваю над ним, хотя на самом деле именно это я и делал. Наверное, для этого я и был рожден – раскладывать салфетки и надевать на них серебряные колечки. Вряд ли Mail выпустит статью с заголовком: «Любимый сын знаменитой рок-звезды опозорился, положив вилку не с той стороны».
Однако я не ожидал, что это окажется таким приятным, умиротворяющим и душевным занятием.
Глава 12
Я в самом деле накрыл на стол, хотя, к счастью, обошлось без колечек для салфеток. Мы ели на кухне Оливера за маленьким круглым столиком примерно в метре от плиты, и наши коленки соприкасались, потому что нашим ногам, вероятно, суждено было вечно переплетаться друг с другом. Мне даже понравилось наблюдать исподтишка за тем, как он для меня готовил: разогревал на сковородке масло, нарезал зелень, разбивал яйца – очень осторожно и аккуратно, как и все, что он делал. Не стану отрицать, в те минуты, когда не пытался осуждать меня, Оливер даже казался мне привлекательным. И я вдруг поймал себя на мысли, что осуждал он меня не так часто, как мне казалось.
– Слушай, ты сколько народу пригласил к себе в гости? – спросил я, наблюдая за изобилием яиц, вафель, голубики и различных тостов, включая французские.
Оливер покраснел.
– Знаю, я немного переборщил. Просто давно уже ни для кого не готовил.
– Раз уж мы с тобой собираемся встречаться, нужно все друг о друге выяснить. Так что скажи, давно – это как долго?
– Примерно шесть месяцев.
– Не так уж и много. Практически как вчера.
– Намного дольше, чем мне хотелось бы оставаться одному.
Я посмотрел на него поверх своего тоста с яйцом бенедикт.
– Ты что, не можешь жить без любовных зависимостей?
– Ну ладно, а когда у тебя в последний раз был кто-то?
– Смотря что подразумевать под «был кто-то»?
– Судя по твоему вопросу, я могу сделать вывод, что очень давно.
– Хорошо, – нахмурился я. – Почти пять лет.
Оливер вяло улыбнулся.
– Так, может, лучше воздержимся от комментариев по поводу предпочтений каждого из нас.
– Бриннер просто потрясающий, – сказал я, предприняв попытку примирения. После чего резко сменил тему: – А почему вы расстались?
– Я… сам не знаю. Он сказал, что больше не ощущает себя счастливым.
– Ой.
Оливер пожал плечами.
– Просто когда много разных людей говорят: «Дело не в тебе, а во мне», ты начинаешь подозревать, что в действительности дело как раз таки в тебе.
– Почему? Что с тобой не так? Ты во сне перетаскиваешь все одеяло на себя? Или ты тайный расист? Или считаешь, что Роджер Мур сыграл Бонда лучше, чем Коннери?
– Нет. Да нет, конечно. Хотя я думаю, что Мур был сильно недооценен. – Оливер с раздражающей легкостью и изяществом вылил из сервировочной ложки крем на свои вафли с маком, создав идеальную спираль. – Но мой предыдущий опыт заставил меня сделать такой вывод.
Я щелкнул пальцами.
– Значит, ты, наверное, ужасен в постели.
– Разумеется. – Он искоса посмотрел на меня. – Ну вот, еще одна тайна раскрыта.
– Черт. Я надеялся, что ты начнешь оправдываться и в конце концов я действительно раскрою какой-нибудь твой грязный секрет.
– Знаешь, Люсьен, для человека, который ясно дал мне понять, что я его совсем не интересую, ты слишком уж любопытствуешь по поводу моей сексуальной жизни.
Кровь ударила мне в лицо.
– Я… ничего такого не делаю.
– Как скажешь.
– Нет, правда. Это… – Ну вот, опять у меня ничего не вышло. Хотя, возможно, я действительно проявил чуть больше любопытства, чем готов был себе в этом признаться. Оливер такой спокойный и сдержанный, что поневоле хотелось понять, каким он бывает, когда дает волю своим чувствам. Если такие моменты вообще случались. И что нужно было сделать, чтобы пробудить в нем немного сумасбродства. – Кстати, все, что ты захочешь узнать про меня, можно найти в «Гугле».