– Это штамп.
– Это правда жизни.
Но папа не соглашался. И Нина, ошибившись один раз, признавала за отцом безоговорочную правоту во всем. Он был идеалом, а другие до него не дотягивали. Папа был заботливым: поил малиной, если поднималась температура, и записывал к парикмахеру, когда наступало время обновить прическу. Он заплетал косы Ларочке и никогда не забывал позвонить с работы и спросить, каких продуктов купить. Нина едва поскальзывалась, а папа уже стелил соломку там, куда она могла бы упасть, оступившись.
– Что-то спина побаливает. Пойду прилягу, – сказала как-то.
– Не ложись! Сейчас сядем в машину и поедем к врачу! – тут же гремел ключами от автомобиля папа.
– В выходные пойдем Ларочке сапожки покупать. Ножка выросла, – говорила дочь.
Уже к четвергу у девочки стояли три пары новенькой обуви, купленной обожаемым дедом.
– Ты что-то устала, Нинуля, синячки под глазами, – замечал он, пристально рассматривая уже не юное лицо дочери.
– Работы много.
И на следующий день перед ней лежала путевка в санаторий.
– Езжай отдохни, на работе договорюсь.
Из санатория она вернулась отдохнувшая, счастливая и беременная. Имя отца ребенка назвать отказалась, объяснив тем, что тот женат:
– Зачем человеку проблемы?
– Аборт! – настаивала мама. – Тебе проблемы тоже ни к чему!
– Ни за что! – отрезала Нина.
– Кому нужна будешь с двумя детьми?! Ведь тридцать уже. Не девочка. О себе подумай. Ну, скажи ты ей! – Мама, как обычно, взывала к папиному благоразумию.
Но королевишна хотела оставить ребенка. А потому ласковый взгляд и, как всегда, уверенное:
– Прорвемся, малыш!
И на душе сразу стало легко, радостно и спокойно. Папа поможет, решит, сделает. Жизнь как-нибудь наладится.
Наладилась очень даже неплохо. Ларочка пошла в детский сад. Нина с мамой воспитывали малыша, названного в честь деда Максимом. А старший обеспечивал семью.
Был разгар перестройки. Как и многие еще не старые партийные функционеры, отец не упустил шанса по-настоящему разбогатеть. Из директора предприятия превратился во владельца и объявил, что «теперь спокоен за будущее дочери и внуков». Рано радовался. Решил, что новые времена – новые нравы. Думал, что эпоха, в которую тебя в одну минуту могли оставить и без должности, и без средств к существованию, и без доброго имени, осталась в далеком прошлом. Ошибался. А потому не сумел пережить очередной попытки рейдерского захвата своего детища. Не справился, потому что подвело расшатанное нервной работой здоровье.
– Обширный инфаркт, – объявил Нине врач. – Готовьтесь.
– К чему?
– К худшему.
Она сидела в реанимационной палате, держала уходящего отца за руку и думала о том, как жить дальше. Ресницы уже мертвенно бледного человека дрогнули, с губ слетело сипение:
– Прорвемся, малыш!
Папы не стало. Как и куда теперь дочь будет прорываться, оставалось загадкой. Предприятие, на котором числилась заместителем, отобрали и с занимаемой должности, ясное дело, попросили. Хорошо, что выделили деньги на похороны, а также единовременное пособие жене и дочери бывшего владельца.
– Приличные люди, – говорила мама.
– Приличней не бывает, – соглашалась дочь, глотая злые слезы обиды.
За широкой, могучей спиной отца не научилась размахивать кулаками. Не умела драться, не могла за себя постоять. Деньги в тумбочке таяли не по дням, а по часам, но выхода из положения так и не намечалось. Заместителем руководителя она только числилась. Все говорила, что надо бы входить в курс дела, учиться управлять заводом и людьми. Но то Максимка заболевал, то Ларочка, то необходимо пройти очередной курс омолаживающих процедур (и не в Москве, а непременно в Баден-Бадене), то на горизонте появлялся новый поклонник и приглашал прошвырнуться в Ниццу или в Монако (на меньшее теперь не соглашалась – папа не советовал (он же не знал, что те, кто предлагает прошвырнуться куда-либо, этим в своих предложениях и ограничиваются, и от географии подобных предложений не зависит ровным счетом ничего).
В общем, дел хватало. Не было только одного – настоящего, – того, которое позволило бы спать спокойно, а не проводить ночи, упершись взглядом в потолок (лепнина итальянская, цоколь французский) и размышляя о том, чем она будет кормить детей. Нина провела две недели без сна, а потом провалилась в забытье. И там, в сладкой, легкой неге, увидела живого, сильного, улыбающегося папу, который приветливо махал рукой и почти кричал обычное «прорвемся». На следующий день ее пригласили к нотариусу, от которого она вышла с доверенностью на распоряжение банковской ячейкой отца.
Там обнаружились деньги. Много. Которых с лихвой должно было хватить на решение проблем. У Нины в голове тут же закрутились планы на летний отдых детей, больницу и восстановительный санаторий для мамы, а также на хорошего адвоката, который мог бы дать бой захватчикам предприятия. Но как возникли, так же и испарились. Отдохнуть и восстановить силы можно было и на даче, а адвокат (даже самый лучший) рисковал дело проиграть. При всей своей легкости и привычке прятаться от жизненных невзгод за спиной отца девушка была отнюдь не глупа. Она не хотела больше ни бессонных ночей, ни тяжелых мыслей, которых теперь и так хватало. Слишком большой, невосполнимой стала постигшая ее утрата. Папа был всем: и отцом, и другом, и защитником, и той опорой, без которой страшно пошевелиться. Боялась и теперь, а потому решила быть осторожной и, рассудив: «Береженого бог бережет», раскидала деньги по банкам, собираясь существовать и растить детей на положенные проценты, что обещали быть вполне приличными.
Так бы оно все и случилось… В Америке, или в Англии, или в Германии. А в России грянул кризис девяносто восьмого года, и Нина в одно мгновение осталась ни с чем. Все было бы не так печально, если бы после номинального увольнения с предприятия она бы устроилась хотя бы на какую-то работу. Но нужды не было и, справедливо рассудив, что детям нужна мать, девушка осталась при них. Водила в кружки и секции, работала в школьных родительских комитетах и буквально растворилась в Ларочке и Максимке, совершенно забыв о себе. Какие-то мужчины появлялись на горизонте, но, мелькнув яркой (или не очень) вспышкой, снова исчезали. И не потому, что Нина решила больше никогда и ни с кем. Просто планка была слишком высока. Ни один не дотягивал до идеала в лице отца. Все норовили отнестись к ней как к земной женщине, и никто не хотел видеть королевишну. Хотя выглядела она очень неплохо: была еще достаточно свежей, ухоженной и подтянутой. Волосы сияли ярким каштановым оттенком, а в глазах плясали веселые искорки. Такие, какие вполне могут появляться в глазах беззаботных принцесс.
Но теперь принцесса грозила превратиться в нищенку. От капиталов остались жалкие крохи. А в общем ничего не осталось. Весь капитал – двое детей да мама, которая в последнее время не вылезала из болячек. Переезжала из одной больницы в другую, только и сообщая дочери:
– Нинуля, я договорилась, меня положат. Ты уж разберись с врачом.
И она охотно разбиралась. Протягивала пухлые конвертики, совала купюры в карманы белых халатов, доставала из пакетов объемные коробки дорогих конфет и скупала в магазинах бутылки фирменных французских коньяков. Маме ставили капельницы, корректировали давление, «подвинчивали» суставы – в общем, по ее собственному выражению, «держали в тонусе».
Но пару месяцев назад тонус стал резко падать и закончился инсультом. Прогнозы в целом были благоприятные, но нужна была хорошая сиделка, отменный массажист и опытный логопед, и все эти специалисты стоили денег. Немалых, которых не было. Впрочем, необходимость ломать голову, какими правдами и неправдами поставить маму на ноги, вскоре отпала. Та умерла, избавив дочь от одной статьи расходов, но своей смертью мало облегчила тяжелое положение. С какой-то стороны даже усугубила: ведь на похороны пришлось собрать последние крохи, что оставались от роскоши былых времен. Мама заслужила достойные проводы и красивое прощание. А Нина была хорошей дочерью.
Ночь после поминок снова провела без сна. Гости, пришедшие накануне, конечно, оставили несколько конвертов, на которые можно было в режиме строжайшей экономии просуществовать месяц-полтора. Но дальше… Дальше надо было искать решение. У Ларочки плавание и гимнастика. У Максима теннис и художественная школа. Еще репетиторы по английскому и математике, кафешки, киношки, игрушки. А еще еда и одежда. Какое тут кино, если денег нет даже на еду? Жизнь это, а не кино. Только почему же эта жизнь такая паршивая?
На следующее утро Нина отвела детей в школу и, обложившись газетами, начала искать подходящие варианты зарабатывать на жизнь. Конечно, высшее образование получила, но по специальности никогда не работала, да и денег эта специальность особых принести не могла. Очень быстро она поняла: ее удел – работа курьера, продавца палатки, распространителя или няни в семью, где не требуют специального образования. Последнее было бы неплохим вариантом, если бы собственные дети не требовали пристального внимания. Нине нужна была работа на полдня, но, как правило, профессии, предполагающие гибкий график, предполагают предварительное обучение, на которое не было ни времени, ни денег. Она сидела над газетой и плакала от бессилия. Детям придется проститься со спортом и заботиться о себе самим. И если мать не найдет выхода, то и дочь будет вынуждена искать подработку. Тогда, может быть, вдвоем поднимут Максимку. А иначе… никак.
Да, Ларочкин отец исправно платил алименты. Но на эти деньги никак нельзя было жить, тем более втроем. Нина подозревала, что у такого хорошего врача, которым был ее муж, должны быть еще какие-то доходы помимо официальной зарплаты, но язык никогда не повернулся бы попросить больше, чем давали. Во-первых, гордость. Во-вторых, у бывшего на Севере давно новая семья, трое детей, у которых не хотелось ничего отнимать. Нина понимала: там тоже ни одна копейка лишней не будет. Надо было искать другой выход. Конечно, можно было продать квартиру и найти жилье поменьше и попроще. Но за срочность много не доплатят, да и недвижимость есть недвижимость. Обидно лишать детей такого наследства. Обидно. Очень. Ужасно. Обидно и плохо. Плохо и тошнотворно. Спазмы подступали к горлу и душили Нину. И в это время раздался звонок в дверь.