— Ты не рехнулась, и у тебя будет ребенок.
— Вот ребенка я и не хочу. Я его не планировала, понятия не имею, как буду его содержать, меня тошнит при мысли, что он сделает с моим телом, прежде чем появится на свет… и в довершение всего ты заявляешь, что это непорочное зачатие…
— Я этого не говорил.
— Тогда что же это?
Габриэль провел ладонями по волосам, потер свои темные глаза, вздохнул протяжно, устало и посмотрел на Софию; глубокая жирная морщина прорезала его прекрасный лоб.
— Все это немного запутано…
— Ну ты уж постарайся! — рявкнула София.
— В общем, концепция непорочного зачатия породила большую теологическую дискуссию. То, что ты имеешь в виду, относится к Марии, а не к ее Сыну.
— Что?
— Смотрела «Песню Бернадетты»?
— «История монахини» мне больше нравится.
— А «Черный нарцисс»[6]?
— Джин Симмонс — это Одри Хепберн для бедных.
— Да, но в «Черном нарциссе» играет и Дебора Керр…
Долее София не выдержала этой беззаботной перепалки:
— Да хоть Юл Бриннер, мне все равно. В данный момент меня куда больше интересует, что будет со мной. Критическим разбором фильмов займемся, когда я наконец уразумею, что происходит, ладно?
— Да, конечно, извини. Просто в «Бернадетте» вроде как разбирается этот вопрос, в очень светской манере, разумеется…
София недоуменно нахмурилась:
— Какой вопрос?
— О непорочном зачатии… Речь идет о Марии, не о Нем.
— О ком — о нем?
— Не об Иисусе. — Имя Габриэль произнес, чуть ли не заикаясь, словно ему вдруг стало трудно говорить. — Не о Нем в твоем понимании. Мария была непорочным началом. Это связано с первородным грехом. Ее сохранили беспорочной, незапятнанной первородным грехом.
Последняя посудина с грохотом упокоилась в шкафу, чашка с разбитым краем брякнулась на треснувшую тарелку.
— О, прекрасно, значит, я теперь безгрешна? Грехи с меня смыли, и я чиста, как первый снежок?
— Нет, это уже перебор.
— Ну спасибо.
— Прости, но, видишь ли, это не имеет значения. Честное слово. Тебя теологические споры не касаются. Тем более что в них хватает доктринерства. Конечно, сам вопрос очень интересный, и мнения весьма разнятся, даже в Православной церкви…
— Знаешь что? — перебила София. — По мне, разбираться в этих теориях все равно что зрачки брить. Уж извини, но мне плевать. И что вы там напридумывали, чтобы морочить доверчивую публику, мне неинтересно. Тем более сейчас. Я забеременела, ни с кем не переспав. Причем моего желания не спрашивали. И похоже, я не чокнутая и это не безумный полет фантазии, все по-настоящему. — София пристально посмотрела на него. — И ты… ты тоже… настоящий, так ведь?
— Да, София, я настоящий.
Она прошла в гостиную и рухнула в старое кресло:
— Хрен знает что.
Судя по выражению лица Габриэля, он был готов согласиться, но спохватился, вспомнив, что у него другая роль.
— Потому я и пришел сюда, чтобы помочь.
— Ты присматриваешь за мной?
— Ну, помогаю советом, отвечаю на вопросы… на те, на которые могу ответить, — торопливо уточнил он, предотвращая новую вспышку ярости.
София достала с полки, висевшей позади кресла, сигареты, закурила и оглядела комнату — захламленную, едва вмещавшую ее пожитки; о добре, необходимом ребенку, не могло быть и речи. Потом посмотрела на свой живот и снова на Габриэля.
— Ладно. Как мне из этого выпутаться?
Такого вопроса он не ожидал:
— Что?
— Я не хочу всего этого. Не хочу быть очередной Марией. Не хочу быть матерью. Не хочу, чтобы изменилось мое тело. Как мне из этого выпутаться?
— Никак Ты ведь сказала «да».
София замотала головой, тыча в него сигаретой:
— Не совсем. Верно, я сказала «да», но потом сказала «нет», а дальше «без разницы». Ты же смотался, прежде чем я успела закончить. Надо дослушивать предложения до конца, малыш. И надо было объяснить все потолковее. Явиться среди бела дня. А то и в дверь постучать. И поговорить со мной, когда я трезвая. Так что мое решение вряд ли можно назвать информированным.
— Оно было куда более информированным, чем в прошлый раз.
София усмехнулась:
— Похоже, твой босс феминизм не очень жалует, а?
— Если уж на то пошло, то это Он изобрел феминизм. И вообще заварил всю эту кашу — свободная воля и прочее.
Габриэль опустился на пол рядом с ней, взял у нее сигарету. София отобрала ее назад:
— Эй! Завязывай с этими фашистскими оздоровительными штучками! Я забеременела не по своей воле!
Он снова взял у нее сигарету, глубоко затянулся и вернул.
— Я и не начинал. Покурить захотелось.
Следуя протоколу курильщиков, София бросила ему пачку и зажигалку:
— Угощайся. Извини, не думала, что ты куришь. Как-то в голову не пришло, прости за грубость.
Габриэль закурил и рассмеялся: резкий переход от ругани к извинениям его позабавил.
— Все нормально. Надо было свои прихватить, но я думал, что бросил. Разговор у нас немножко напряженный получается.
— Еще бы.
София и Габриэль курили какое-то время в недружеском молчании.
— Значит… свободная воля. Давай поговорим об этом.
— Давай.
— А если я не хочу ребенка?
— Прости?
— Ты меня отлично понял.
— Э-э… нет, не понял.
— А если я не захочу его сохранить?
— Что?
— Слушай, не прикидывайся идиотом. Беременность не запланированная, и с тех пор, как ты впервые объявился, я пылинок с себя не сдувала. За первые три недели этот твой Мессия под завязку наглотался сигаретного дыма, кокаина и алкоголя. Куда такое годится?
— Это не имеет значения.
— Почему?
— Ребенок защищен. Ты не можешь причинить Ему вреда.
Насупившись, София опять потянулась за сигаретой:
— В прошлый раз ему причинили вред.
Габриэль не сразу нашелся что ответить. Он кивнул, выжидая, размышляя.
— Верно, но Он был уже взрослым и сам принял решение. Хотя и в соответствии с намеченным планом.
— Выходит, я ничего не могу поделать, пока этот ребенок сам чего-то не захочет?
— Теоретически, да. Но пока это всего лишь плод, который ничего не знает. Не знает о свободе выбора.
— Как не знает? Разве он не должен знать все?
Габриэль запустил пятерню в свои черные курчавые волосы:
— Должен. И не должен. Вся эта история с Троицей… Честно говоря, София, все это не так просто. И не совсем верно. То есть это правда, но не такая сжатая и сухая, как ты думаешь. Если хочешь, я могу тебе объяснить… насколько сам понимаю.
— Спасибо, не сейчас, — вздохнула София. — А если я сделаю аборт?
— Не получится.
— Кто мне сможет помешать? Ты?
— Нет. Никто не станет мешать. Но не получится, и все. Не знаю почему, но это невозможно. Ты не можешь навредить плоду или избавиться от него, пока Он сам не позволит… Но в четыре недели от роду — почти четыре — решений не принимают.
— Значит, мне придется смириться?
— М-м… да.
София помолчала немного, потом спросила, приложив руку к животу:
— И у него будет сволочная жизнь? Сволочная смерть? — И немедленно уточнила: — Только не думай, что я тебе поверила.
— Многое в рассказах о Нем преувеличено, — Габриэль пожал плечами, — показаниями свидетелей их никак нельзя считать. Впрочем, не о том речь. К тебе все это отношения не имеет. Я хочу сказать, что ребенок не Мессия, пока сам того не захочет. Пока сам не сделает выбор. Были и другие, но отказались что-либо делать. Не захотели. И даже тот, о котором ты говоришь, тоже поначалу не рвался. Ничего не предпринимал, пока Ему не исполнилось тридцать.
— Выходит, даже у ребенка есть выбор, а у меня нет?
— Извини, София, но у тебя был выбор, ты сказала «да». Чего же еще?
И действительно, ей хватило с лихвой. София вдруг расплакалась. Тихо, беззвучно. Ей было страшно и абсолютно, безмерно непонятно. Она сползла с кресла и, ничего не видя от слез, прижалась к Габриэлю. Не потому что хотела обнять его и не потому что надеялась что-то изменить, но в поисках опоры. Он казался ей надежным. И она не разомкнула объятий, почувствовав себя, как ни странно, в безопасности. Ничего не прояснилось, ничего не изменилось, но в объятиях Габриэля ей полегчало.
И ему в ее объятиях полегчало. Вот уж чего никто не ожидал.
Четырнадцать
Его кожа пахнет жасмином. И духами, ей незнакомыми, но, даже знай она этот аромат, все равно не вспомнила бы название. И еще — ею. Его кожа пахнет ею. От него не пахнет мужчиной — ни одним из известных ей мужчин. Он пахнет чем-то иным и отражением Софии. Может, так и задумано, спрашивает она себя. Предначертано. Рок, судьба — прежде у нее не было времени размышлять на эти темы, и сейчас не до того, когда ощущение реального выбора столь явственно отсутствует. Но все же она выбирает. Или ей так кажется.
Она прижимается к нему, слезы высохли, соль осела на лице, она чувствует лишь запах и влечение. Она не понимает, откуда они исходят. София возбуждена и одновременно бесконечно расслаблена — почти как в наркотическом дурмане, но с кокаиновой остротой восприятия, или как после первой сигареты поутру, когда заторможенность пришпоривают очень крепким кофе. София предпочитает курить поменьше, ограничивает себя — когда не сходит с ума. Но она не сошла с ума, все происходит на самом деле, с изумлением констатирует София и в доказательство касается воздуха у его щеки. Но где ограничения, там всегда и зуд преступить их. Воздержание плохо дается Софии, хотя обычно оно оправдывает усилия. Избыточность же неизменно все замутняет. Сейчас София не хочет мути, если это в ее власти, ощущения хороши своей остротой. Острыми уголками. Она складывает головоломку вместе с этим парнем. Хотела бы она знать, где кончается его кожа и начинается ее. Хотела бы она знать, где она сама. В Лондоне, Крауч-Энд, в квартире на последнем этаже, в своей гостиной со скрипучим, рассохшимся полом, в его объятиях. Нет, ей пять лет, она несется по Вселенной, Галактике, по Всему Миру. Эти слова не больше, чем она сама. Дальше. Новое ощущение с ароматом возможности, похожее на вкус виски. А если виски, то ей тринадцать, она украдкой отхлебывает из бутылки перед школой. Виски средненькое, но и школа сред