— Смешно. Мы. Мы с тобой смешны.
Джеймс молча и растерянно глядел на нее.
— Просто обхохочешься, — продолжала София, — какие мы придурки. И это здорово. И очень-очень глупо. — Она перевела дыхание. — Надо кончать с этим. Сегодня же. Сейчас же.
Через семь часов, три раза трахнувшись и пролив литры слез — слез Джеймса, — они пришли к согласию: расстаемся. Софии даже не пришлось объяснять, чего именно она испугалась. Джеймс стал слишком близким. Жить с ним чересчур хорошо, а значит, чересчур плохо. Наслаждение хорошими деньками не сможет компенсировать боль, которую принесут плохие дни, синева только того и ждет, чтобы наброситься, а София уже приучила себя обходиться без депрессий. На сей раз София не захотела убегать, она просто отставила Джеймса, но не далеко — ведь он был ее лучшим другом. В результате они остались с маленькой проблемой: общая постель, общий дом на двоих и два наотрез отказавшихся общаться тела. Разве что изредка, глубокой ночью, условно-рефлекторно, чисто случайно. Или напившись в дым. Или с отчаяния. Или похоть взыграет, или со скуки. Два месяца спустя, наутро после очередного непредвиденного секса, вопрос о переезде встал ребром. Но ни один не хотел уезжать далеко, обоим нравился район, и каждый настаивал, чтобы съехал другой. Затем сосед сверху объявил, что покупает дом в Эдинбурге и к концу месяца его уже здесь не будет.
Они поговорили с хозяином. Джеймс горячо доказывал, что, поскольку они с Софией зарекомендовали себя просто фантастическими жильцами, съем чуть более просторной квартиры этажом выше должен им обойтись в полцены. София зашла с другого бока: конечно, хозяин с легкостью сдаст жилье наверху, замечательная квартирка, это понятно. Но что, если ни София, ни Джеймс не поладят с новым жильцом? А ведь им вместе жить, и пользоваться общей входной дверью, и опекать пять полудохлых паучников в горшках и двадцать вполне здоровых пауков. Тогда им с Джеймсом придется съехать, и убытки хозяина составят много больше, чем ополовиненная плата за верхнюю квартиру. Вряд ли подобный аргумент произведет впечатление на банковского менеджера. Да и аргументом это выступление не назовешь. Поскольку энергия Софии и Джеймса в основном тратилась на то, чтобы хранить дружбу и поддерживать запрет на секс, им не хватило вдохновения уболтать хозяина. Их вялые, сумбурные усилия не достигли цели.
Джеймс, залпом опрокинув двойной эспрессо, попробовал поговорить иначе. Чуть менее деликатно. Он пригрозил нанести визит соответствующим властям. Во-первых, они с Софией пять раз самостоятельно чинили протечки, так и не дождавшись помощи от хозяина. Во-вторых, как бы это поделикатнее выразиться, хозяин привирал насчет муниципальных налогов — у него больше жильцов, больше помещений и больше доходов, чем он открыто признает. Умело развивая наступление (если уж начал шантажировать — чего стесняться), Джеймс пообещал заодно разгласить настоящую фамилию домовладельца, чтобы бывшая жена наконец смогла содрать с него алименты. Не очень красивая тактика, но последний пункт оказался чрезвычайно убедительным. Правда, Джеймс слишком поздно сообразил, что теперь ему придется умереть в этой квартире — рассчитывать на хвалебные рекомендации домовладельца при смене жилья отныне не стоит.
София и Джеймс сняли вторую квартиру за две трети цены. Не столь дешево, как хотелось, но, в отличие от хозяина, они остались в выигрыше. София перебралась наверх — на втором этаже она могла любоваться долгими закатами, голым деревянным полом и прекрасным видом на автобусный гараж, а Джеймс разложил свою коллекцию птичьих перьев в чулане, прежде служившем Софии репетиционным залом. Но в пылу скандала из-за очередной вонючей протечки Джеймс таки позвонил муниципальным ищейкам и выдал домовладельца, и бывшая жена рванула в суд. Два месяца спустя клокочущий от ярости, но связанный законом о найме жилья хозяин повысил им квартплату на двести пятьдесят фунтов в месяц.
Пока София и Джеймс жили вместе, их временные работы превратились в постоянные, но ни финансового процветания, ни удовольствия, которое доставляет любимое дело, они не принесли. Повышение квартплаты вызвало панику. Джеймс продал саксофон; он купил его четыре года назад, чтобы взять в руки единственный раз, когда в течение шести часов без перерыва разучивал первые четыре такта «Саммертайм». Вырученные за саксофон деньги и нежданный бонус от банка кооперативного строительства помогли выстоять несколько месяцев. Продажа саксофона образовала в спальне Джеймса пустоту, немедленно заполненную гитарой за сорок фунтов, от нормальной она отличалась размером — на четверть меньше. У Джеймса не было никаких музыкальных способностей, но ему доставляло удовольствие ежедневно лицезреть овеществленную возможность.
Так они и жили — друзья с общими финансовыми проблемами и случайные любовники, получавшие не совсем законное наслаждение в чужой постели. Для Джеймса это наслаждение приобрело особую привлекательность после того, как София уволокла наверх ортопедический матрас, оставив другу гостевую кушетку. Теперь, если они обнимались не на лестнице, то в постели Софии, где Джеймс мог по крайней мере гарантированно выспаться. Правда, за полгода они почти расстались с прежней привычкой, сохранив лишь омраченную финансовыми заморочками дружбу. Взаимное притяжение, замешанное на сексе и настоянное на теплых угольях выдохшихся отношений, дало осадок — общие вкусы. Они читали одни и те же газеты, им нравились одни и те же телепередачи и фильмы. Идеальное соседство. Но с крупными денежными проблемами.
Мысль снять жилье подешевле привлекала обоих немногим больше, чем возвращение под родительский кров; следовательно, надо было искать другую работу. И такая нашлась. На удивление легко. К сожалению, Джеймс не одобрил новую ступень в карьере Софии. Ему предприимчивость подруги совсем не понравилась. Он разозлился, когда София, приплясывая, прибежала домой с вестью: новая потрясающая работа покончит со всеми ее денежными трудностями, а заодно и с половиной неурядиц Джеймса, если он того пожелает. А в том, что он пожелает, она не сомневалась.
И зря.
— Ты собралась податься в стриптизерши?
— В танцовщицы.
— Которая пляшет голой.
— Танцует. На столах, на коленях, у шеста — какая разница. Главное, бабок срубить.
— Стриптизерша в эпоху постфеминизма! Ты не врубаешься в современный контекст.
София напряглась, ожидая, что сейчас этот подкованный парень обрушится на нее феминистской проповедью. Не тут-то было. Ее угостили порцией буржуазного марксизма, адаптированного для среднего класса.
— Владелец клуба мужчина, а работают там одни женщины.
— Не одни. Уборщики только мужчины. Я их сегодня видела.
Джеймс проигнорировал это уточнение, уборщики определенно не вписывались в его теорию. Он продолжил, для убедительности размахивая бутылкой пива:
— Рабочие механизмы — женские тела. Поэтому стриптизерши…
— Танцовщицы.
— Практически голые танцовщицы подвергаются эксплуатации со стороны владельца. Выполняя свою работу, они приносят ему прибыль — это проблема не современного феминизма, она носит отчетливо классовый характер.
Недаром отец Джеймса читал на полставки лекции по истории социалистического движения. София возразила: танцовщицы владеют средствами производства — своими телами. Они лишь сдают их в аренду предпринимателю.
Но Джеймс был тверд:
— Утрачивая контроль над своими телами, даже на столь короткий срок, как трехминутное выступление, они тем самым отказываются от завоеваний, достигнутых женским пролетариатом за последние сто лет. А хозяин наверняка жирный, белый, пожилой урод, да?
— Нет. Хозяину слегка за тридцать, и он — поджарый сикх из Северного Лондона.
Открыв вторую бутылку, Джеймс передал ее Софии, продолжая упорно, не переводя дыхания гнуть свое:
— Неважно. Потребители — мужчины, у которых водятся лишние деньги на роскошные привычки. У женщин такого рода лишней наличности не водится, это во-первых, а пока у работниц не появится такое же количество денег, чтобы тратить их на потребительские излишества…
— Значит, мое тело — потребительское излишество?
— В данном случае — да. Словом, до тех пор ситуация будет являть собой классический вариант эксплуатации трудящихся.
Аргумент не произвел впечатления. София три года выслушивала лекции Джеймса в частном порядке. И в целом соглашалась с ним, хотя и сомневалась, что зажигательные полупьяные речи Джеймса способны послужить толчком социальной революции. Но ей нужны были деньги, им обоим нужны были деньги. Джеймс уже истратил почти все, что ему выдали в кооперативном банке, а новая работа как раз по ней. То, что надо. Ведь именно этому ее учили — танцевать. Правда, обычно в костюмах, а не без оных. Она столько лет ходила в студию. Она до сих пор считает себя танцовщицей. Хочет верить, что она танцовщица.
Они пили всю ночь. Джеймс еще долго возмущался предательством Софии, предательством политических идеалов. Но не примешивалось ли к возмущению Джеймса, размышляла София, медленно поднимаясь к себе, скрытое стремление удержать ее при себе? Рыцарю в сверкающих доспехах, с высоко поднятым знаменем крестоносцев, дева, заточенная в башню, на самом деле ни к чему, но ему не нравилась идея делить ее с упившимися медовухой мужланами из придорожной корчмы. Кое-что проскальзывало в поведении опьяневшего Джеймса, выдавая его истинные мотивы. Например, то, как он облапил Софию, чтобы поцеловать перед сном, оглаживая языком ее гланды.
И его заплетающаяся речь:
— Да-а, ладно, давай, в-вперед, ты ведь сама с-себе хозяйка, так?
— Спасибо, Джеймс.
— С-слушай, Соф, а может, трахнемся, а?
София стала танцовщицей в ночном клубе, плясуньей на столах, гимнасткой у серебристого шеста. Свободная плоть в свободном доступе, но руками не трогать, бессонные ночи в обмен на профессионально подсвеченную святость. София поработала над своим очарованием, но особых усилий не потребовалось. К двадцати годам, когда она наконец с неохотой позволила своему «я» сбросить тесную маску балетного андрогина и вытянуться во весь женский рост, София сообразила, что природа была к ней необычайно щедра. Многие годы, глядясь в подростковое зеркало, она не умела разглядеть свои истинные достоинства. Но не теперь. Она была великолепна — манящая картинка-обманка, совсем как настоящая, живая и недоступная. Заметность Софии усиливалась благосклонностью клиентов; осененная их покровительством в виде двадцатифунтовой бумажки, она, быстро чмокнув свежую купюру, убегала, возвращаясь к началу — искушать следующего п