«Рассуждение» в молитве будет преданием себя воле Божией: будет если не словами произносимое, то содержимое в чувстве условие: «Не как я хочу, но как Ты, Господи». Так молился и Христос до кровавого пота в саду Гефсиманском: «Господи, если возможно, то пусть мимо идет чаша сия, впрочем, не так, как Я хочу, а как Ты».
И когда мы молим Господа об избавлении от чего-нибудь, что нам кажется невыносимым, или молимся о даровании чего-нибудь, что нам кажется не только для жизни, но и для духа нашего, для нашего самоусовершенствования крайне необходимым, всегда мы должны держать в чувстве эти слова: «Впрочем, не как я хочу, а как Ты, Господи».
И эта покорность воле Божией в том случае, если Господь не снимет с нас креста, на нас возложенного, и не ниспошлет нам того, чего мы желали, это смирение перед волей Божией даст нам силу нести этот крест, терпеть отсутствие того, о чем молились и не получаем, и быть при этом спокойными. Молиться и требовать чего-нибудь себе безусловно, наступать на Господа, подобно жене хананейской, можно лишь в том, что служит на нашу духовную пользу, – это когда мы молимся о даровании духовном, а не о чем-либо вещественном.
Мы можем безусловно просить Бога, чтобы Он дал нам чистоту помыслов, чувств и жизни. Мы можем просить Бога безусловно, чтобы Он влил мир в бурное сердце наше. Мы можем просить безусловно Бога о том, чтобы он привлек к Себе сердца близких для нас людей, далеких от Него. Мы можем безусловно просить Господа: «Имиже веси судьбами – аще хощу, аще не хощу, спаси мя» – одним словом, мы можем просить безусловно обо всем, что служит к пользе душевной, что услаждает пути наши к вечности.
Но можно ли просить Бога, не желая при этом сообразоваться с Его волей, богатства, когда, быть может, для души нашей полезнее, чтобы мы жили в бедности? Можно ли требовать от Бога – и роптать на Него, если Он не посылает нам просимого, – чтобы нас полюбили те люди, сочувствия которых мы жаждем, когда, быть может, для души нашей полезнее, чтобы нас томила эта тоска неразделенной привязанности?.. Можно ли просить Бога – не робко и смиренно высказывая Ему желания, как доверчивый ребенок рассказывает свои мечты матери, а настойчиво, безусловно этого от Него требуя, – можно ли просить устройства тех или других обстоятельств жизни к нашему удобству и удовольствию, когда, быть может, эти удобства и эти удовольствия только погубят нас в духовном смысле?
А у большинства из нас, в сущности, такой именно и взгляд на молитву – не как на счастье беседы с Богом, счастье, проистекающее от высоты Того, с Кем беседуешь, от лучезарной Его святыни, от Божественных Его свойств. Взгляд на молитву у нас в большинстве случаев такой, что это средство заставить Бога поступить по нашему желанию, так что мы как будто становимся распорядителями своей судьбы, а Бог работником для нас, и молитва в таком случае является каким-то приказанием в небесной конторе по устройству земных дел.
Не получаем, потому что не просим, а если просим, то худо просим.
Конечно, просить у Бога можно всего. И правильнее всех поступает тот, кто обращается к Богу со всеми решительно своими нуждами – крупными и существенными, мелкими и, может быть, пустыми, рассказывает Ему самого себя, так как мы делаем это относительно ближайших своих довереннейших друзей. И люди, делающие это в простоте сердца, раз навсегда определили себя, поставили себе надежду, что Бог Сам разберется в их прошениях, а они без ропота и с благодарностью примут исполнение молитвы и терпеливо понесут неисполнение ее.
И эти люди далеки по настроению своему от тех, которые вопиют к Богу: «Подай, подай, я требую, я не желаю исполнения воли Твоей, я ищу в этом деле воли своей. Подай мне так, как я прошу».
И Бог иногда подает людям по таким их безрассудным прошениям. Но из этого вымаливания, так сказать самоуправного, без этой смягчающей всякую истинно христианскую молитву мысли: «Да будет воля Твоя», часто ничего, кроме дурного, не выходит.
У одной высокопоставленной семьи в Петербурге умирал единственный сын, мальчик четырех лет. Положение было таково, что врачи, окружавшие постель больного, объявили его совершенно безнадежным, определяя заранее час смерти…
В эту ужасную ночь мать ребенка стала молиться одной из тех молитв, когда от Бога требуют чего-нибудь, как от наемника, когда не только умышленно забывают, но намеренно вычеркивают это чувство смирения перед Божией волей. Молитва была услышана. Мальчик остался жить. Но дальнейшие обстоятельства показали, что было бы лучше, если бы мать смирилась перед волей Божией и отдала Богу своего ребенка добровольно, когда Он его к Себе призывал.
Болезнь отозвалась на его мозге. Он не мог получить систематического образования сообразно своему положению, а материнское баловство еще усилило его лень. Из него, как говорится, ничего не вышло. Чтобы поставить его к какому-нибудь делу, его посетили в одном из родительских имений, чтобы там, как бы он ни путал, он не мог натворить много бед.
Там он сошелся с одной из бывших горничных своей матери, безобразной, необъятной толщины девицей лет на пятнадцать старше, с лицом, изрытым оспой, и на ней женился. Какой удар для самолюбия матери, блиставшей в свете и происходившей из громкой титулованной фамилии! Рябая жена приучила его пить, и, когда ему было немного более тридцать лет, никому не нужный, он скончался от болезни почек, приобретенной путем алкоголизма, быть может, без горя для матери, которая тогда его вымаливала.
Вспомним один из рассказов Л. Н. Толстого. Мать в ночь после смерти маленького сына, которого она отбивала от болезни, ради которого она потрясла небо своими молитвами, засыпает в чувстве жестокого ропота на Бога и видит сон. Она видит отдельный кабинет ресторана, остатки роскошного ужина, бесстыдно разодетых женщин и среди них – ожиревшего человека с тусклым взором, с еле заметными следами человеческих мыслей и чувств. И в этом человеке она с ужасом узнает только что умершего своего ребенка… Вот от какой судьбы избавил Бог этого ребенка.
Существует еще один рассказ о том, что некая скорбная мать вымаливала своего отходящего от жизни ребенка, вымаливала тоже без подчинения себя воле Божией. И вдруг перед мысленным взором ее мелькнула виселица, и голос в сердце ее произнес: «Будет повешен». Мальчик остался жив, но впоследствии был повешен как государственный преступник.
Да, есть молитвы, когда сухие глаза, в которых нет слез, впираются в лик иконы с какой-то жестокостью и почти ненавистью, когда слова молитвы вылетают из стесненной груди и руки сжимаются в кулаки, когда человек дрожит всем телом, когда вообще настрой души таков, как у нищего, назойливо бегущего со своим жалобным припевом за прохожим, который не хочет или не может ему подать. Такую молитву можно назвать гневной молитвой. Куда выше ее молитва тихая, умиленная, молитва смиренная.
Как-то на днях мне пришлось войти под вечер под темные своды Исаакия. Сгущавшийся уже сумрак короткого дня оставлял всю громаду совершенно темной, так что еле можно было различать дорогу Только свечи, горевшие перед Корсунской иконой, помогали найти путь. Перед этой иконой стояла на коленях молодая нарядная женщина и плакала. Отнимая руки от глаз, она поднимала их на лик, где юная Дева обеими руками нежно держала у ланиты Своей головку Младенца; и опять, прижимая руками платок к глазам, беззвучно плакала так, что тело ее вздрагивало.
Лежал ли у нее дома больной ребенок и доктора на вопросы встревоженной матери давали те уклончивые ответы, которые тяжелее смертного приговора; была ли это девушка, которая любила, не видя себе отклика, и только что узнала, что любимый человек объявлен чьим-нибудь женихом; была ли это молодая жена, вся сосредоточившаяся в целом и чистом чувстве к мужу и только что узнавшая о его измене с какой-нибудь недостойной женщиной и в то время, как он был женихом, и в первые месяцы ее молодого счастья?.. Но она пришла сюда для того, чтобы рассказать Богу, как ей трудно и невыносимо, и, не упрекая Бога за ниспосланное ей несчастье, просила сил претерпеть до конца.
И вот именно в этой молитве бывает великая сила, которая если и не всегда изменит обстоятельства, из которых сложилось горе, то даст душе возможность пересилить себя и бодро, не показывая людям своего горя, нести ниспосланный крест…
Выше говорено было о том, что Богу возможно исповедовать в простоте сердечной все свои желания, молиться Ему обо всем, чего хочется сердцу, не разбираясь в том, высок ли и законен ли предмет наших пожеланий.
Конечно, тут возможны разные ступени искренности и сознательности. Целая пропасть отделяет молитву шаловливого мальчугана, который не успел приготовить свой урок и, дрожа от страха, молится, чтобы его учитель не вызвал, – целая пропасть отделяет такую, хотя и не имеющую под собой вполне законного основания, но все же бесхитростную и искреннюю молитву, с отдаленным сознанием, что никому зла от его незнания не будет, – от молитвы ханжи-ростовщика, который, собираясь опутать кого-нибудь своими сетями, как паук опутывает муху паутиной, теперь ставит перед ростовщичьей операцией свечи перед чудотворной иконой, заглушая этим религиозным актом бродящие, несомненно, в его мозгу мысли, что он пьет людскую кровь!
В старину итальянские бандиты, отправляясь на грабежи, ставили свечи перед статуями Мадонны – тоже прием своеобразный.
Но разберемся в вопросе, лучше ли бы было, если бы эти люди не прибегали в своих низких делах к таким приемам.
Нет, едва ли бы это было лучше. И в таком разбойнике, и в таком ростовщике тлеет известная Божия искра. Эта искра может ярко разгореться. Среди апостолов были мытари, и некоторые из наших святых до обращения бессовестно притесняли народ. А стали они потом великими милостивцами.
Один проповедник высмеивал человека, который был обвинен в убийстве. Представлялось важным выяснить, где был убийца с утра и чем он закусывал, когда, придавая себе куражу, он выпил. Его спросили, чем он закусывал, не колбасой ли, но этот вопрос его обидел, и он сказал: