Описывая Страшный Суд, Господь говорит о той беседе, которая произойдет там между грозным Судией и родом человеческим.
Призывая к себе благую часть человечества, тех, которые на деле воплотили в себе эту всепрощающую, нежную, теплую, заботливую любовь к людям, Господь скажет им: «Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Взалкахся бо, и дасте Ми ясти, возжадахся, и напоисте Мя; странен бех, и введосте Мене. Наг и одеясте Мя, болен и посетисте Мене, в темнице бех и приидосте ко Мне».
Они спросят, когда же видели они Господа в таком положении и послужили Ему. И Он ответит: «Аминь глаголю вам: понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотворяете».
Итак, Господь говорит, что Он Сам принимает все то, что мы делаем для людей, ставя таким образом Самого Себя на место всякого несчастного, недужного, заключенного, слабого, страдающего, обидимого и грешного, на место всякого человека, которого мы пожалеем порывом своего сердца и которому мы окажем помощь. Нельзя не обратить еще внимания на то, что Господь не произнес: «Так как вы сотворили это одному из малых сих во имя Мое, то Мне сотворили», Он говорит только одно: что все, сделанное для человека, Он принимает, как сделанное непосредственно для него.
Вот такую всемерную высоту придает Он подвигу любви, взаимной людской помощи и одолжения. Вот как Он облегчает этот подвиг тем, что как бы подсказывает нам: «Когда перед вами человек, которому надо помочь, как бы вас мало к нему ни влекло, как бы он ни казался вам неприятным и отвратительным, говорите себе: передо мной лежит Христос, беспомощный, несчастный, требующий помощи; могу ли я не оказать этой помощи Христу?».
И если мы заставим себя именно так смотреть на всякого человека, к которому мы подходим, то, во-первых, мир, переполненный людьми и их бесконечными недостатками, покажется нам населенным ангелами, и сердце наше будет полно всегда тихого, сосредоточенного счастья в том ощущении, что на всяком шагу нашей жизни мы служим, помогаем, утешаем, облегчаем страдания непосредственно Христу.
Приходилось видеть, что заповедь о том, что надо любить ближнего, как самого себя, вызывала вспышки недовольства.
– Я люблю отдельных людей, – говорят многие, – но не могу любить и не понимаю любви к человечеству. Я люблю по выбору, по неопределенным влечениям, по общности взглядов, по тем качествам, которые меня в людях покоряют, по их благородству… но как могу я любить такое многоликое громадное существо, как человечество? Могу ли я смотреть, как на брата, относиться, как к лично дорогому мне существу, – к тому, кто возбуждает во мне омерзение, гадливое чувство, которого я только могу презирать и ненавидеть… не говоря уже о том, что большая часть людей для меня хотя бы и не существовала. Я люблю немногих, я ненавижу иных, я совершенно равнодушен к остальным, и большего от меня требовать нельзя.
Но пусть спросит себя человек, так рассуждающий, есть ли в характере его такие черты, чтобы он Богу был так приятен, как приятны ему самому лично некоторые избранные им люди? Что было бы, если б Господь по отношению к нему рассуждал так, как рассуждает он по отношению к большинству людей, что было бы, если бы Господь относился к нему с вполне, может быть, заслуженной им ненавистью или только с равнодушием?
Господь, какой он там ни есть, показал по отношению к нему равное великое дело Своей бессмертной любви.
Господь, уравнявший в этой любви Своей всех, Господь, освещающий лучами Своего солнца, посылающий Свои дары и благим и безблагодатным, Господь, завещающий нам искать тех совершенств, которыми сияет Он Сам, – Господь ждет от нас того, чтобы мы смотрели на других людей так же, как Он смотрит на них Сам.
Есть какой-то дикий ужас в том, что мы, грешные, отвратительные существа, не можем относиться к людям с хотя бы малой долей того снисхождения, с которым относится и к нам, и к ним ко всем Он – источник совершенств, лучезарнейшая Святыня…
И прежде всего неправильность наших отношений к людям заключается в нашем постоянном осуждении. Это, быть может, самый распространенный и самый скверный из изъянов взаимоотношения людей.
Ужас осуждения состоит прежде всего в том, что мы присваиваем себе новые, не принадлежащие нам права, что мы как бы громоздимся на тот Престол верховного Судии, который принадлежит только Одному Господу, – «Мне отмщение и Аз воздам».
И пусть не будет в мире ни одного судьи, кроме страшного, но и милосердного Судии Господа Бога!.. Как можем судить мы, которые ничего не видят, не знают и не понимают. Как можем мы судить человека, когда мы не знаем, с какой наследственностью он родился, как он был воспитан, в каких условиях рос, какими неблагоприятными обстоятельствами был окружен… Не знаем того, как складывалась его духовная жизнь, как его озлобляли условия его быта, какими искушениями искушали его обстоятельства, какие речи нашептывал ему враг человеческий, какие примеры на него действовали – ничего, ничего не знаем, а беремся судить!
Такие примеры, как Мария Египетская, мать и источник разврата, как разбойники покаявшиеся, начиная с того, который висел одесную от Христа на кресте и перед кем первым разверзлись широкие двери рая, и кончая теми многочисленными разбойниками, которые сияют теперь в венцах святости, – все эти люди показывают, что ужасно произносить рановременный и слепой ошибочный суд свой над людьми.
Тот, кто осуждает людей, показывает свое неверие в Божественную благодать. Господь, быть может, для того попускает грешить людям, которые будут впоследствии великими праведниками и великими Его прославителями, чтобы предохранить их от горшего зла – гордости духовной.
Существует рассказ о ссоре двух монастырских старцев. Оба уже хилые, проходившие жизнь, близкую к затворничеству, они не могли перебраниваться лично, и, на чем-то поссорившись, один послал к другому своего келейника. Келейник, несмотря на молодость свою, был исполнен мудрости и кротости.
Бывало, пошлет его старец с приказом: скажи тому старцу, что он бес.
Келейник придет и скажет: старец приветствует тебя и приказал передать тебе, что он считает тебя ангелом.
Раздраженный и таким мягким, и ласковым приветом, тот старец скажет: а ты передай своему старцу, что он осел.
Келейник пойдет и скажет старцу: старец благодарит тебя за твой привет, взаимно тебя приветствует и называет тебя великим мудрецом.
Заменяя таким образом слова брани и осуждения словами кротости, мира и любви, юный мудрец достиг, наконец, того, что злоба старцев совершенно пропала, как будто растаяла, разлетелась, и они между собой примирились и стали жить в примерной любви.
Так и мы: осуждением, руганью, насмешками, грубым обращением с людьми ничего не сделаем, а только ожесточим их, тогда как тихие ласковые слова, отношение к грешнику, как к великому праведнику, скорей доведут самого закоренелого человека до раскаяния, вызовут спасительный переворот.
Был такой человек, который дышал любовью, снисхождением, всепрощением, – Саровский старец Серафим. Он был так ласков, что, когда видал приближающихся к нему людей, сперва манил их к себе словами, потом вдруг, не овладевши напором переполнявшей душу его святой любви, быстро направлялся к ним навстречу с криком: «Грядите ко мне, грядите».
Он во всяком человеке видел стоящего за ним Сына Божия, чтил, быть может, еле тлевшую, но все же во всяком непременно человеке присутствующую искру Божества, и когда он кланялся всякому приходящему в ноги, лобызал у приходящего к нему руки, то он кланялся им, как детям Божиим, за которых Господь пролил Свою Кровь, как за великую цель Господней жертвы…
Сам не судя людей, отец Серафим не терпел и в других осуждения. И когда, например, он слышал, что дети начинали осуждать родителей, он закрывал немедленно рот этих осудителей рукой своей.
Ах, если бы мы могли во взаимных отношениях придерживаться тех же святых правил любви и снисхождения!
Отчего же это не так? Посмотрите на наши нравы.
Вот сидит кто-нибудь в гостях. С ним приветливы, ласковы, всячески стараются показать ему, что он для этих людей приятен и даже необходим. Говорят, что соскучились по нем, и просят его поскорей вернуться. А едва он вышел за дверь, начинается жесточайшее его осуждение. Часто выдумывают, клевещут на него разные небылицы, которым сами не верят, приплетают тут других, и когда кто-нибудь из этих других появится, воскликнут:
– Ах, как мы вам рады. Вот спросите у Ивана Петровича – сейчас вас вспоминали!..
Но как вспоминали – этого, конечно, не скажут.
Вступает человек в какое-нибудь большое общество: сколько насчет него подозрений, сколько направленных на него косых взглядов! Успевает ли кто в жизни: «Этот человек берет своим нахальством, удивительный пролаза». Сидит ли кто в жизни на своем месте, не двигаясь и не повышаясь: «Какой бесталанный человек. Понятно, что ему не везет, – кому такие люди нужны!»
Постойте, вы, убивающие людей словом: «Кому он нужен?» Он нужен Тому Богу, Который за него страдал и пролил за него Свою Кровь. Он нужен вам для того, чтобы, избегая страшного приговора за смертный грех вашего осуждения, вы могли проявить на нем иные чувства и вместо осуждения пожалеть его и помочь ему.
Он нужен в общем плане домостроительства Божия. Господь его создавал, и не ваше дело осуждать Того, Кто призвал его к жизни и Кто его терпит, как терпит Он и вас, быть может, в тысячу раз более достойных осуждения, чем этот человек.
Сердце закипает негодованием, когда видишь, до чего извращены у нас взаимные отношения, как мы ничего не можем сделать в простоте мысли и в благородстве христианской любви.
Посмотрите, сколько вот у этого человека различных мер для встреч, разговоров и обращений с людьми, сколько различных тонов, начиная от слащавого, искательного, как будто он ползает перед тем, с кем говорит, до высокомерного, грубого и повелительного.
Мне рассказывали об одном чиновнике, считавшем себя либералом, что он сказал своему начальнику, которому был многим обязан: «Знаете, тем, что вы провели меня на это место, я вам так обязан, что готов сделать все, что вам угодно. Уверяю вас, если бы вы попросили меня вычистить вам сапоги, я сделал бы это с наслаждением».