Его грызет какое-то раскаяние. Он чувствует, что в ту минуту многое был бы готов сделать для этих людей, но порыв проходит, и жизнь его течет в прежнем себялюбии.
И есть, однако, люди, которые проводят в жизнь – в тех или иных размерах – деятельную помощь зависящим от них рабочим.
Вам, конечно, приходилось слышать о разных вспомогательных учреждениях, великолепно оборудованных на разных фабриках, возникших по мысли владельцев фабрик и ими заботливо поддерживаемых. Тут и великолепная больница, ясли для детей, куда матери-работницы могут сдавать на весь трудовой день своих маленьких детей, требующих призора, и артельные лавки, в которых можно получить все по более дешевой цене и лучшего качества, и залы для чтений со световыми картинами, которые могут доставлять такое здоровое развлечение рабочим и способствовать пополнению их скудных знаний, и богадельня для одиноких рабочих, лишившихся возможности трудиться, и бесплатные школы, подготовляющие из детей рабочих знающих рабочих-специалистов с высокой расценкой их труда, и похоронная касса, облегчающая семью рабочего в тяжелые дни при смерти главы семьи, и разные еще учреждения, какие на пользу рабочего люда может измыслить теплое сердце и изворотливый ум человека, стремящегося облегчить положение трудящегося брата.
Основать в рабочей среде общество трезвости, помочь выдающемуся, склонному к изобретению, носящему в себе живую искру таланта мальчику получить высшее техническое образование, выстроить для фабрики, отдаленной от сел, свою собственную церковь – сколько вообще найдется бесчисленных способов для сердечного предпринимателя «послужить» своим рабочим!
Бывают хозяева, которых рабочие называют «отцами родными»… Какое высокое наименование, какое счастье хозяину заслужить это название от своих рабочих!
Но, к сожалению, такое человечное отношение хозяина к рабочим является далеко не правилом, а редким исключением. И мы видим такие случаи отношения предпринимателей к рабочим, от которых кровь стынет в жилах.
Так, нельзя без содрогания вспоминать о Ленской истории, где купавшееся в золоте Ленское золотопромышленное товарищество своим бессердечным отношением вынудило рабочих к забастовке, которая окончилась избиением на смерть ни в чем не повинных рабочих.
Отношение этого товарищества к рабочим представляет собой одно из величайших наглейших издевательств над правами человека, которые когда-либо были виданы. И к этому товариществу более чем к кому-либо приложено страшное проклятие, которое Дух Святой устами апостола обрушивает на безжалостных и недобросовестных хозяев.
В глазах товарищества, получавшего баснословные доходы, рабочие были каким-то скотом, а не людьми, и обращались с ними хуже, чем со скотом.
Они жили в невероятных условиях, в отвратительных сырых землянках. Местность эта представляет собой затерянный угол, значительную часть года отрезанный от прочего мира. Рабочие вынуждены были покупать провизию по назначаемой товариществом цене из лавок товарищества, которое наживалось и на этом и скупало за бесценок заведомо гнилой, тухлый и порченый товар, чтобы за дорогую цену, как говорится с ножом у горла, заставить купить его рабочих, находящихся в безвыходном положении, так как нигде, как в лавках товарищества, ничего достать там нельзя.
В глазах чувствующих и мыслящих людей это товарищество останется навсегда обрызганным кровью русского рабочего, бессмертным памятником людской мерзости и преступного корыстолюбия.
И если б наше общество было христианским, то оно бы сделало жизнь преступных руководителей этого общества невозможной. От них бы все отворачивались, несмотря на – или, вернее сказать, именно из-за награбленных ими денег, этого рабочего пота и крови, превращенного в золото. Им бы не подавали руки, им бы плевали в глаза, их бы громко называли ворами и убийцами.
Страшна власть человека над человеком. Когда-то это была безграничная власть господина над рабочим. Теперь это не менее тяжелая зависимость экономическая; виды ее бесчисленны, как бесчисленны злоупотребления этой тяжелой власти.
Выматывание силы из рабочего в безработное время, падение женщины в тяжелой бедности, покупаемой богатым сластолюбцем, – рассказывали, что жены и дочери ленских рабочих должны были удовлетворять капризы местных служащих; всякие грубости, обиды, несправедливости – все это сливается в один ужасный океан слез, насилий, издевательства, в которых захлебывается рабочий люд. И ужасен будет час расплаты. Ужасен тот миг, когда на Страшном Суде эти обиженные, загнанные, униженные люди в венце своего страдания и своего терпения покажут на своих притеснителей, грабителей, обидчиков и убийц – тому всевидящему Судне, перед Которым тщетны будут все отговорки и те жалкие оправдания, которыми эти враги народа оправдывались перед лицеприятными судьями людскими.
Глава VО тишине духа и христианском веселье
Наш век, столь далекий от христианских идеалов, отличается какой-то особой неровностью, неприязненностью, жестокосердием людей в их взаимных отношениях. Все кого-то в чем-то подозревают, в чем-то упрекают, чего-то требуют. Нет той здоровой ровности обращения, той ласковой приветливости, которая была так приятна в прежних людях.
Все куда-то торопятся, что-то устраивают, чем-то недовольны.
Исчезает из жизни то, что лучше всего назвать «тишиной духа».
Какое это драгоценное свойство настоящей христианской души! Как успокоительно действует на вас, уставшего от докучной, бесплодной суеты, встреча с человеком тихого духа.
Тихость духа вовсе не показывает, чтобы человек ничем не интересовался, был равнодушен и безучастен к кипящей вокруг него жизни, к страдающим и веселящимся вокруг него людям. Тихость жизни не показывает и того, чтобы человек лично был удовлетворен и счастлив благоприятными условиями своего быта. Тихость духа говорит лишь о том духовном счастье, которое среди бедствий земли сумел создать себе этот человек.
Вот вам поразительная противоположность между человеком бурной души и человеком тихого духа.
Мне пришлось раз мальчиком, в воскресный день, в приходской церкви присутствовать при отпевании одной московской артистки и быть свидетелем поведения во время этого обряда ее дочерей. Я во всю жизнь не видел ничего более странного и – позволю себе сказать – более безобразного.
Вокруг гроба стоял какой-то вопль, дикие вскрикивания дочерей покойной, и наконец одна из них стала с теми же громкими криками бегать по церкви, а знакомые мужчины, очевидно, привычные к таким фокусам, занимались тем, что ловили ее и старались водворить на прежнее место, откуда она снова сбегала.
Трудно предположить, чтобы эта дочь так любила свою мать, как не любила никогда ни одна дочь, и что именно размер этой странной привязанности и соответственные размеры ее скорби были причиной столь бурного проявления чувств.
Я видел такое же неприличие в гораздо менее трагической обстановке.
Одна еврейка провожала на одной из станций Финляндской железной дороги сестру, уезжавшую с мужем за несколько станций от нее… Очевидно, желая привлечь к себе внимание публики, она рыдала, кидалась в ее объятия; когда вагон стал двигаться, цеплялась за поручни у лесенки и так всем надоела, что вместо того восхищения, которое она рассчитывала вызвать своим ломанием, раздались крики негодования.
Так вот эти безобразные проявления чувствительности, которая, вероятно, как и все, что лезет в глаза, далеко не так глубока, какой старается казаться, я противопоставлю выражению искренней глубокой скорби глубоких людей, которые с какой-нибудь потерей лишаются всего того, ради чего они жили, что их к жизни привязывало.
Я видел людей, осиротевших неисправимым сиротством, которые, воздавая последнее целование дорогому усопшему, улыбались грустной улыбкой, как будто перед ними уже вставал несомненный день радостного свидания.
Я видел людей, потерявших разом все состояние и вынужденных на старости лет круто изменять образ жизни, к какому привыкли за целые полвека, – и эти люди были спокойны, не кричали, не жаловались, а спокойно обсуждали возникшее новое положение, как будто дело касалось не их самих, а кого-то постороннего.
Я видел людей, терпевших жесточайшие несправедливости и говоривших о них спокойно и даже шутливо.
Все это были величественные проявления той драгоценной и священной тишины духа, какую вырабатывает в детях своих христианство.
Есть много качеств, на которых основывается эта доступная христианину тишина духа. Тут и смирение, тут и преданность воле Божией, тут и великое христианское упование.
Я был богат и независим, вдруг разорен – не по своей вине, а потому, что, по заповеди Христовой, «не отвратился от хотящего занять у меня»… Так что ж: потерплю и бедность, в подражание нищете Христовой на земле потружусь из последних сил, чтобы заработать обеспеченный мне прежде кусок хлеба, вырванный у меня недобросовестным человеком, которому я по-христиански доверился.
Когда силы мои ослабеют и я лишусь возможности трудиться, тогда смиренно приму помощь от людей и смиренно понесу те грубые упреки, которыми осыплют меня многие люди, когда я стану просить у них.
И во всем этом грустном моем положении буду я утешать себя упованием, что Господь, Который отнял у меня мой уютный родовой дом, средства для беспечальной жизни, мою независимость и сделал из меня нуждающегося и беспомощного человека, что Он вернет мне в будущем веке сторицей все то, что я Ему добровольно отдал, ибо смиренно подчиниться Божию о нас определению все равно, что принести Богу в добровольную жертву то самое, что Он у нас отнимает.
У матери умер единственный сын. Какой повод для ропота, какой предлог для отчаяния!..
Но эта мать – христианка. Она сознает, что, как ни любила она своего ребенка, она не может любить его больше, чем любит его Бог; и как ни велики на него ее права, еще большие права имеет на него Бог, Который не только создал его, но и купил его бесценной Своей Кровью.