Она сознает, что Бог один, видя и зная ее сына, как не могла она, при всем старании своем вглядеться в его душу, видеть и знать его. Бог один мог решить, что для него лучше – жить или умереть, и Его решение было истинным, благим и лучшим решением.
Верою она знает, что не на казнь и испытания повлечен ее сын, а на блаженство небес, не в чуждую, темную, холодную, безответную область, а в лучезарное сияние открывающего нежные объятия Отца.
И сквозь грусть земной разлуки она переживает какое-то бодрое чувство уверенности, что ни одно земное горе не возмутит более любимого сердца, ни один грех не властен более над любимой душой.
И скорбя по-земному, своей земной природой, она духом пересиливает себя, восстает бодрая под своим испытанием и добровольно передает Богу того сына, который все равно у нее уже взят и которого не вернет ей никакой ропот, не воскресит никакая мольба.
И тяжкий земной удар, которым угодно было Богу поразить ее, превращает она в великую и добровольную жертву духовную.
Все это всецелое предание себя воле Божией, это горячее убеждение в том, что Бог избирает для нас лучший путь, что Бог, как и в нашей жизни и в большей или меньшей длительности ее, так и в жизни людей, нам близких, избирает наилучший для нас и для них путь, наилучший не с точки зрения временных наших удобств, выгод и приятностей, а лучший в смысле вечности – вот это убеждение и дает человеку великую душевную тишину.
Изумительная сила духа прежних христиан, тех, которые с улыбкой выносили тягостные пытки, объясняется именно их пламенной верой.
Что им было отречься от богатства и земного счастья, когда они видели небо с той ясностью, как будто они уже владели громадным счастьем рая!.. Что им было вынести несколько часов, несколько дней или несколько месяцев адской пытки, когда в минуту этих пыток вставали перед ними лучезарные долины рая и сердце наполнялось предвкушением несказанного блаженства… Что им была разлука с близкими и любимыми людьми, когда духом они витали там, в счастливой высоте, видели Бога, их ожидавшего и уже раскрывшего им приветственные объятия…
Перенесемся в нашу жизнь.
Вообразим себе человека, который охвачен жаждой жить счастливо, быть прославленным, богатым, пользоваться условиями утонченного поэтического быта, а вместо того должен жить в постоянных лишениях: учитывать каждый грош, во всем себя обрезывать, занимаясь подневольным, самым прозаическим и скучным трудом.
И вот если эти пламенные души веруют глубоко, искренне и несомненно, то какую поправку ко всем этим земным недочетам, которые для другого человека составят предмет тягостнейших страданий, какую поправку внесет эта вера в будущую жизнь?
Да, вместо дворцов – убогая меблированная комната, упирающаяся в какой-нибудь томительный брандмауер; вместо толпы почтительных слуг – грубая неотесанная косматая прислуга; вместо интересных путешествий с волшебным калейдоскопом различных климатов, широт, видами ярких сказочных стран – прозябание на одном месте, с летом, в лучшем случае проводимым где-нибудь на дешевой и пошлой дачке; вместо толпы интересных друзей, умных, блестящих и преданных – ограниченный круг давно прискучивших знакомых с мещанским образом мыслей… Какое отчаяние, какое разочарование!
Но отчаяние беспросветное охватывает душу только неверующего человека, а верующий среди этих обстоятельств обманувшей жизни будет светел, радостен и тих духом.
Ведь этот ничтожный и пошлый быт сменится райскими чертогами, несказанными великими красотами, до которых не возвысится мысль ни одного талантливого зодчего! Это наскучившее общество бессодержательных пошлых людей сменится сонмом небожителей, которые откроют нам небесные тайны, общение с которыми даст отклик душе на все, что в ней таилось, на все, на что не дала отклика здешняя жизнь. И докучливое однообразие жизни сменится созерцанием вечно обновляющейся красоты, погружением в область Божественных совершенств.
Эта поправка величайшей ценности, которую вносит в жизнь вера людей, прекрасно изображена в пьесе известного писателя Чехова «Дядя Ваня».
Там тяжелая картина жизни обманувшихся людей.
В старой усадьбе живет «Дядя Ваня», мягкий и добрый человек, который по сердечной доброте принял заведывание имением своих родных. Родные эти – профессор университета, которого дядя Ваня считал чуть ли не гением, и известная актриса. Они приехали на часть лета в деревню. И здесь профессор видит пустоту обоих этих людей, которые при более бедном душевном содержании, чем у дяди Вани, умели устроить себе гораздо более полную жизнь, пользуясь тем, что дядя Ваня своей скромной долей для них вырабатывал. Тут и страдающая племянница дяди Вани, Соня, помогающая ему в его трудах, девушка, мимо которой, так сказать, проходит жизнь без того, чтобы она этой жизнью сколько-нибудь воспользовалась. Она любит земского доктора Астрова, который не может ответить ей, и жизнь ее разбита прежде, чем она началась.
И вот когда столичные гости уехали и эта чета осталась одна посреди будней своей жизни, дяде Ване взгрустнулось невыносимой грустью, а Соня стала утешать его. Пусть измученная душа их оскорблена и сердце молчит. Она видит картины нового чудного счастливого быта! Ей представились красоты рая, удовлетворение всех затаенных желаний, и среди этой благоухающей жизни – она, исцеленная, и ее умиротворенный дядя Ваня. И рисуя это будущее счастье, она ему повторяет: «Мы отдохнем тогда, дядя Ваня, мы отдохнем».
И вот спрашиваешь себя: кто счастливее и богаче: те ли люди, которые имеют это упование, хотя сейчас жизнь их бедственна, или те, которые сейчас сидят в житейских благах по горло, но у которых в будущем нет ничего?!
. . . . . . . . . . .
Какую драгоценность представляют собой эти люди тихого духа, и какое высокое умирение распространяют они вокруг себя! Страдания человека начинаются обыкновенно с первых сознательных его шагов.
У людей глубоко чувствующих сколько есть поводов скорбеть и томиться; одна область личных привязанностей чревата такими муками. Кто не слышал повести о том, как чистые люди привязываются к пошлякам, изжившим уже тело и душу. Как какой-нибудь молодой студент-идеалист чистой жизни, полной высоких запросов, привязывался к молодой особе, которая, как говорится, прошла сквозь воду, огонь и медные трубы, поклонялся ей и, узнав, кто она такая, кончал самоубийством. Сколько молодых девушек влюбляется в таких же опакощенных жизнью мужчин!
И вот когда душа неимоверно страдает и, кажется, невозможно продолжать дольше жизнь, какой тишиной повеет вдруг на душу от какого-нибудь старого, много в жизни потерпевшего, все сумевшего перестрадать и в ожидании разгадки и утешения, которые приносит душе вечность, примирившегося с жизнью человека.
У поэта Майкова есть один мимолетный, но очень верно вычерченный образ старой бабушки. Муж ее, который был на самом деле извергом, через много лет рисуется ей добрым человеком.
Внучек удивляется, как бабушка может рисовать в таких несвойственных тому чертах этого злого тирана, и поэт замечает:
В жизни дитя, не успел
Сердца еще он понять,
Он и постичь не успел,
Как оно может прощать
И как святой идеал
Образ рисует того,
Кто это сердце терзал,
Кто так измучил его.
Старые русские авторы умеют рисовать этих всепрощающих людей, которых жизнь не погладила, но которые нашли в себе силу встать выше своего горя и сознательно, добровольно работают на том отведенном им скромном поприще, на которое призвал их Бог.
Вот, например, трогательный образ Натальи Савишны из «Детства и отрочества» графа Толстого. Собственно говоря, господа разбили ее личную жизнь, так как ей запретили брак с молодым и бойким официантом Фокой, которого она полюбила, будучи приставленной к молодой барышне. За одну только мысль о браке с ним ее сослали в наказание на скотный двор в степную деревню. Когда ее вернули через полгода, она обещала барину «забыть ту дурь», которая было на нее нашла, и стала она доверенной в доме ключницей – вся жила в барском добре, во всем видела преступление, порчу и расхищение и всеми средствами старалась этому противодействовать.
Она оскорбилась, когда выращенная ею барышня написала ей «вольную», и осталась навсегда при ней.
Замечательна беседа с ней сына ее госпожи, после ее неожиданной смерти. Она тужит, что не умерла раньше своей выращенницы, и вспоминает о ней.
«Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог ненадолго разлучит ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.
– Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала, и она меня Наташей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать: “Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя”. А я, бывало, пошучу – говорю: “Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только вырастите большая, выйдете замуж и Нашу свою забудете”. Она, бывало, задумается. “Нет, – говорит, – я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину”. А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница!
Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в Царствии Небесном, она и там будет вас любить, и там будет на вас радоваться.
– Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в Царствии Небесном? – спросил я. – Ведь она, я думаю, и теперь уже там.
– Нет, батюшка, – сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели, – теперь ее душа здесь.
И она указала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал чего-то.
– Прежде чем душа праведника в рай идет, она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней и может еще в своем доме быть…