Долго еще говорила она в том же роде, и говорила с такой простотой и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видела и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.
– Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, – заключила Наталья Савишна.
И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:
– На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. – Что мне теперь здесь осталось? Для кого мне жить? Кого любить?
– А нас разве вы не любите? – сказал я, с упреком и едва удерживаясь от слез.
– Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.
Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала».
. . . . . . . . . . .
Вот одна из маленьких, не бросающихся в глаза, но изумительных русских женщин. Подневольное рабское положение она обратила в высокий порыв или, лучше сказать, в тихий, постоянный и ровный огонь привязанности. Как она жила, так и умерла.
«За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкора, и белой кисеи, и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась сама, что было нужно для ее похорон, а после разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью по описи передала их приказчице.
Кроме сорока рублей, отложенных ею на похороны и поминовение, всего имущества оказалось у покойной на двадцать пять рублей ассигнациями.
Не хотелось верить, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, все на руках имела, весь свой век жила скупо и над всяким тряпьем тряслась, чтобы она ничего не оставила; но это действительно было так.
Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни водяной и переносила страдания с истинно христианским терпением, не ворчала, не жаловалась, а только по своей привычке беспрестанно поминала Бога. За час до смерти она причастилась и особоровалась маслом.
У всех домашних она просила прощения за обиды, которые могла причинить им, и просила духовного своего отца передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась» – это было одно качество, которое она ценила в себе.
Надев приготовленный капот и чепчик, облокотившись на подушку, она до самого конца не переставала разговаривать со священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать в приходе, потом перекрестилась, легла и последний раз вздохнула с радостной улыбкой, произнося имя Божие.
Она оставляла жизнь без сожаления, не боясь смерти, и приняла ее как благо.
Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха».
Вот памятник, воздвигнутый прекрасному, верующему, прямому русскому человеку понявшим этого человека гением. Часто удивляются мужеству в смерти русских людей: умирают с тем спокойствием, с каким созревший плод упадает на землю.
Вспоминайте эти прекрасные слова: «Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха». Тот же тип, дышащий тихим духом, успокоительно действующий на мятущиеся сердца, нарисован поэтом Никитиным в его «Дедушке»:
Лысый, с белой бородою
Дедушка сидит;
Чашка с хлебом и водою
Перед ним стоит.
Бел как лунь, на лбу морщины,
С испитым лицом —
Много видел он кручины
На веку своем.
Все прошло; пропала сила,
Притупился взгляд;
Смерть в могилу уложила
Деток и внучат.
Старику немного надо:
Лапти сплесть, да сбыть —
Вот и сыт. Его отрада —
В Божий храм ходить.
К стенке, около порога,
Станет там, кряхтя,
И за скорби славит
Бога Божие дитя!
Рад он жить, не прочь в могилу —
В темный уголок…
Где ты черпал эту силу,
Бедный мужичок?
Состояние христианского веселия близко подходит к состоянию тихого духа. Оно внушается человеку глубокой верой в Божий Промысел, в Божие водительство, в силу искупительной жертвы Христовой, в будущую счастливую загробную жизнь.
Как все кажется светлым, радостным, радужным в присутствии любимого человека – и как все самое радостное без него кажется покрытым какой-то черной тенью: то же самое переживает душа относительно Бога. Великий старец Парфений Киевский подчеркнул эту мысль. Он говорил: «С Богом и в аду хорошо, а без Бога и в раю плохо». И люди, живущие в Боге, полны всегда трепетного чувства Его присутствия; радуются Ему во всякую минуту жизни своей, еще больше, чем радуется человек в присутствии земного человека, в самые напряженные дни своей любви.
Воспитать и развить в себе это реальное ощущение Божия в мире присутствия составляло главнейшую задачу на пути всех подвижников.
Величайшие из них переживали тяжелую борьбу в конце своего духовного подвига, при восхождении на высочайшую ступень: по попущению Божию их волновала мысленная брань – страшное томящее чувство, что Бога нет, обуревающие хульные помыслы против святынь, которым они с детства поклонялись.
Но это последнее нападение врага они отражали, и, когда они одолевали это искушение, как одолел его великий старец Серафим Саровский тысячедневной молитвой на камне с воздетыми руками и Мытаревой молитвой на устах, – с тех пор начиналось ничем уже более не прерываемое, сплошное веселие духа.
Но и на низших ступенях духовной жизни бывают моменты, когда человек чувствует, что как бы оставлен Богом. Великий подвиг показывает тот, зарабатывает себе венец духовный, кто переносит спокойно эту тяжелую напасть.
Ужасное состояние! Жизнь кажется тогда бесцельной и ненужной; скрылось солнце жизни, не для кого жить, не к кому стремиться; впереди нет ничего, земное все оканчивается обрывом, куда летит жизнь, упершись в тупик.
И вот в таком положении верить в то небо, которое как будто само ушло от человека – какая для этого нужна сила духа…
Представьте себе, что кто-нибудь, привязавшись к человеку на земле, весь полон одной заботой об этом человеке, готов ему всячески служить, приносить ему жертвы – наполнить всю свою жизнь одной этой привязанностью, одной думой о нем.
И в ответ на такие чувства он не только ничего не получает, но человек, на которого направлена его привязанность, равнодушен к нему самым явным, несомненным равнодушием.
Испытываемые тут страдания все же легче того, что переживает христианин, когда ему кажется, что он оставлен Богом.
Его страдания тут приближаются к страданиям Христа в те тягчайшие минуты, когда Он, на кресте, почувствовал, что Он оставлен Отцом. Но вместе с тем – верх верности Богу – и в эти минуты испытания не отступиться от Него, продолжать служить Ему с еще большим усердием, чем когда Господь отвечал человеку, являл ему знаки Промышления Своего, утешал его утешениями духовными.
В эти минуты надо рассудку своему внушать – рассудку, потому что сердце тогда как бы заперто в неподвижных скалах, ничего уже не воспринимая, – надо рассудку внушать, что Бог не может забыть создания Своего, и еще ближе к нему, чем в счастливые дни.
«Как на сильного духом, – словно говорит Господь, – Я наложил на тебя тягчайшее испытание. Ты мне молишься – и тебе кажется, что молитва поднимается не в небо, а в каменный свод и падает обратно, так как не может дойти до Меня… Ты ко Мне вопиешь, и Я тебя не слышу, оставаясь глухим к твоим воплям… Я скрыл от тебя лик Мой, который ты прежде временами прозревал; Я вынул из тебя живое чувство бытия Моего; это бытие тогда казалось тебе столь несомненным. Теперь же ты в ужасе спрашиваешь себя, существую ли Я, Который перед тобой и слеп, и глух, и нем… И помыслы ропота, вражды и хулы приходят к тебе, и, словно вне тебя, слагаются влекущие тебя помыслы отчаяния и отрицания. И тебе кажется жестоким усомниться в Том, Кому ты отдал всю твою жизнь, – взывать и не быть услышанным, искать и не обретать… Но для того Я скрыл от тебя лицо Мое, чтобы явить тебе его после страдания твоего еще яснее и несомненнее… Я для того кажусь тебе неслышимым, чтобы ответить тебе потом громче… Терпи и претерпи до конца… пусть ожесточается мука твоя: Я был оставлен Отцом, но перенес этот тягчайший крест и победил. Победи же со Мной и ты.
Этим оставлением тебя и тем, что Я допускаю до тебя искушения – искушения хульных помыслов, – Я испытываю тебя, чтобы потом дать тебе ничем не нарушимую тишину».
И действительно, это кажущееся оставление Богом человека является последним его испытанием, и затем начинается область ничем не смущаемой тишины, постоянное и ровное веселие духа.
Христианское веселие духа основано не на каких-нибудь внешних счастливых условиях, а на живом чувстве повсюду Бога.
Христианин в окружающем его мире постоянно ощущает присутствие Творца, радуется тому, что его Бог так чудно замыслил и так чудно исполнил в создании вселенной Свой замысел. Он радуется тем искрам Божества, которые он чувствует во встречных людях, – даже если бы эти люди были недостойные, грешные, падшие.
Но больше всего радуется он совершенному Христом великому делу искупления.
Он радуется тихой святыне Девы Марии и слету к Ней архангела с благой вестью о тайне Вифлеемской ночи, и великой проповеди Христовой, и всему, что спасающего, возрождающего, нового и сильного заключено в этих словах. Он радуется тем обетованиям, какие произнес Христос для верующих, радуется будущему блаженству, спасительной струе Крови Христовой, текущей по миру.
Какое счастье черпает из всего этого душа праведника, можно видеть из воспоминаний одного инока, которому довелось слышать рассказ старца Серафима о восхищении его в райские обители.