Почему же он покончил с собой – ведь прошло больше двух лет после суда и больше года после окончания гормональной терапии? Ливитт называет жизнь Тьюринга после ареста «медленным унылым погружением в пучину горя и безумия». Это излишний драматизм. Тьюринг и правда обратился к психотерапевту-юнгианцу и полюбил Толстого, но ни то, ни другое отнюдь не симптомы безумия. Кроме того, за несколько месяцев до смерти Тьюринг послал другу восемь открыток с «посланиями из незримого мира». Одни послания афористичны: «Наука – дифференциальное уравнение. Религия – пограничное состояние». Другие заставляют вспомнить Блейка: «Гиперболоиды чудного света / в пространстве и времени катятся вечно / их стоит сберечь – им найдутся, не так ли, / волшебные роли в Господнем спектакле». Что ж, подобие рифмы здесь есть.
Смерть Тьюринга произошла в пору, когда на Западе боялись как огня шпионов, гомосексуалов и советских провокаций. На той же неделе газеты объявили, что бывший руководитель Лос-Аламоса Роберт Оппенгеймер был заподозрен в разглашении государственной тайны. Как пишет Эндрю Ходжес, если бы в газетах появился заголовок «Ученый-атомщик найден мертвым», это немедленно вызвало бы вопросы широкой общественности. Тем не менее нет никаких прямых улик, что смерть «Человека, который слишком много знал» не была суицидом. Пожалуй, сомнения возникли только у одного человека – у матери Тьюринга, которая настаивала, что ее сын случайно проглотил какой-то химикат, когда проводил дома опыты. Тьюринг и правда был рассеянным и неуклюжим, к тому же многие знали, что он каждый вечер перед сном съедает яблоко. С другой стороны, как-то он в письме другу упоминал способ самоубийства «при помощи яблока и электропроводки».
Так чем же была смерть Тьюринга – своего рода мученичеством? Или, может быть, идеальным самоубийством, задуманным так, чтобы пощадить чувства самого дорогого для Тьюринга человека – его матери? А может быть, это все-таки было идеальное убийство, как это ни маловероятно? Такие вопросы много раз задавали за все эти годы самые разные исследователи, не только Ливитт, но они так и остались без ответа. Возможно, Ливитт намекает, что мы так и не поняли, что хотел сказать Тьюринг на самом деле: «В волшебной сказке яблоко, которое укусила Белоснежка, не убило ее, а усыпило до поры до времени, пока Прекрасный принц не пробудил ее поцелуем». Однако подобная мрачная театральность едва ли была свойственна человеку, который безо всякого шума и показухи решил величайшую логическую задачу своего времени, спас неисчислимое множество жизней, взломав фашистский код, придумал компьютер и перевернул наши представления о том, как материя порождает сознание.
Глава шестнадцатая. Доктор Стрейнджлав изобретает мыслящую машину
С физической точки зрения цифровая вселенная зародилась в конце 1950 года в Принстоне, штат Нью-Джерси, в конце улицы Олден-лейн. Именно там и тогда впервые в истории ожило и заработало высокоскоростное универсальное цифровое устройство с хранимой программой – первый настоящий компьютер. Его собрали и спаяли в основном из ненужных армейских запчастей в одноэтажном блочном здании, которое выстроил для этой цели Институт передовых исследований. Назвали новую машину МАНИАК (MANIAC, Mathematical and Numerical Integrator and Computer)[23].
Для чего же применяли МАНИАК, когда его наконец построили и запустили?
Первой его задачей стали расчеты, необходимые для создания прототипа водородной бомбы. Задачу он решил. Утром 1 ноября 1952 года над островом Элугелаб в южной части Тихого океана была секретно взорвана бомба «Айви-Майк», существование которой стало возможно благодаря расчетам первого компьютера. Взрыв полностью уничтожил остров вместе с восьмьюдесятью миллионами тонн коралла. Военный самолет, отправленный, чтобы взять пробы грибовидного облака, «похожего на внутренность раскаленной доменной печи», потерял управление и рухнул в море; тело пилота обнаружить не удалось. Морской биолог, побывавший на месте испытания, говорил, что через неделю после взрыва водородной бомбы находил крачек с обугленным почерневшим оперением и рыб, у которых «на одном боку не было кожи, будто их бросили на раскаленную сковороду».
Так что резонно предположить, что компьютер был зачат в грехе. Его рождение способствовало повышению на несколько порядков разрушительной силы, которой располагали сверхдержавы во время холодной войны. А Джон фон Нейман, человек, стоявший у истоков создания первого компьютера, сам был в числе самых пламенных бойцов холодной войны, сторонником превентивного нападения на Советский союз и одним из прототипов киногероя доктора Стрейнджлава. «Цифровая вселенная и водородная бомба возникли одновременно», – заметил историк науки Джордж Дайсон. Фон Нейман словно бы заключил сделку с дьяволом: «Ученые получили компьютеры, а военные – бомбы». И многим ученым из Института передовых исследований такая сделка пришлась совсем не по душе, в том числе и тому, кто написал «ДОЛОЙ БОМБУ» на слое грязи на машине фон Неймана.
Противодействие в институте вызвало не только то, что за проектом стояли военные. Многим казалось, что подобному чудовищу, пожирателю чисел, не место в платоновском святилище чистой науки, каким им виделся Институт передовых исследований. Институт основали в 1930 году братья Эйбрахам и Саймон Флемеры, филантропы и реформаторы образования. Деньги на него дали Луис Бамбергер и его сестра Каролина Бамбергер Фульд, которые в 1929 году продали свою долю акций в сети универмагов «Бамбергерс» компании «Мэйсиз» – за считаные недели до краха фондовой биржи. Сделка принесла Бамбергерам одиннадцать миллионов долларов наличными, из которых пять миллионов (шестьдесят миллионов на нынешние деньги) они пожертвовали на создание «рая для ученых, которые, подобно поэтам и музыкантам, заслужили право заниматься чем им захочется», как выразился Эйбрахам Флемер. Институт было решено построить в Олден-фарм в Принстоне, где во время Американской революции шли бои.
Хотя основатели задумывались о том, чтобы новый институт стал центром экономических исследований, было решено начать с математики, поскольку она, с одной стороны, универсальна, а с другой – не требует особых материальных затрат: «несколько кабинетов и залов, книги, доски и мел, бумага и карандаши», – как сказал один из основателей. Первым сотрудником Института был Освальд Веблен, племянник Торстейна Веблена, затем туда пригласили Альберта Эйнштейна, который приехал в Принстон в 1933 году и решил, что это «чудесный уголок и к тому же крайне занятный тихий омут, где крошечные полубоги на тонких ножках вершат свои церемонии» (по крайней мере, так он говорил бельгийской королеве). В том же году Институт нанял уроженца Венгрии математика Джона фон Неймана, которому едва исполнилось 29 лет.
В пантеоне гениев XX века фон Нейман соперничает с Эйнштейном. Однако у них был совершенно разный стиль. Величие Эйнштейна состояло в том, чтобы придумать принципиально новую идею и превратить ее в красивую (и правдивую) теорию, а фон Нейман предпочитал синтез. Он брал чужие неоформившиеся идеи и благодаря фантастическим интеллектуальным способностям опережал всех на пять корпусов. «Скажешь ему, бывало, какую-нибудь чушь, а он говорит: “А, вы имеете в виду то-то и то-то” – и выдает идеальную формулировку», – рассказывал гарвардский математик Рауль Ботт, одно время пользовавшийся покровительством фон Неймана.
Возможно, в провинциальном Принстоне фон Нейману недоставало культуры будапештских кафе, но на своей новой родине он чувствовал себя как дома. Он был венгерский еврей и вырос в поздней Габсбургской империи, пережил краткий период коммунистического режима под властью Белы Куна после Первой мировой войны, что сделало его, по его же словам, «ярым антикоммунистом». В конце тридцатых он ненадолго вернулся в Европу, поскольку там жила его невеста и впоследствии вторая жена Клари, но покинул Континент навсегда с пламенной ненавистью к фашистам, крепнущими подозрениями в адрес СССР и (по словам Джорджа Дайсона) «твердым решением добиться, чтобы военная слабость никогда больше не вынуждала свободный мир идти на такие же компромиссы, как с Гитлером». Страсть к диким американским просторам выражалась у него в любви к огромным быстрым автомобилям – он каждый год покупал новый «Кадиллак» (даже если еще не успевал разбить старый) и обожал кататься по всей стране по Шоссе 66. Одевался фон Нейман как банкир, устраивал роскошные вечеринки с коктейлями и спал не больше трех-четырех часов в сутки. По словам Клари, обратной стороной его незаурядного интеллекта была «едва ли не дикарская неспособность сдерживать эмоции».
Мысль создать компьютер появилась у фон Неймана к концу Второй мировой войны. Последние годы войны он работал над проектом атомной бомбы в Лос-Аламосе, куда его направили за глубокие познания в физике ударных волн (а это чудовищно сложно). На основании его расчетов создали «имплозивную схему», направляющую и концентрирующую энергию ударной волны при цепной реакции в атомной бомбе. В работе над ними фон Нейман пользовался механическими счетно-аналитическими машинами, полученными по официальному запросу от фирмы IBM. Пока этот чистый математик знакомился с тонкостями применения перфокарт и обращения с коммутационной панелью, его мало-помалу охватило восхищение потенциальной мощью этих устройств. «Уже существовали быстрые автоматические машины, созданные под конкретные задачи, но они умели играть только один мотив, словно музыкальные шкатулки, – рассказывала Клари, которая тоже приехала в Лос-Аламос, чтобы помочь с расчетами. – А “универсальная машина” – это полноценный музыкальный инструмент».
По стечению обстоятельств секретный проект создания подобной «универсальной машины» был запущен еще во время войны. Военные всячески поощряли подобные разработки, поскольку отчаянно нуждались в методах быстрого вычисления артиллерийских таблиц (эти таблицы подсказывают артиллеристам, как целиться, чтобы снаряды попали куда нужно). В результате появился ЭНИАК, созданный в Пенсильванском университете. Соавторы ЭНИАК, Джон Преспер Эккерт и Джон Мокли, соорудили чудовищное устройство, которое, несмотря на ненадежность десятков тысяч вакуумных трубок, ум